Неточные совпадения
В сей мысли еще более меня утверждает то, что город Глупов по самой
природе своей есть, так сказать, область второзакония, для которой нет даже надобности в
законах отяготительных и многосмысленных.
— «Людей, говорит, моего класса, которые принимают эту философию истории как истину обязательную и для них, я, говорит, считаю ду-ра-ка-ми, даже — предателями по неразумию их, потому что неоспоримый
закон подлинной истории — эксплоатация сил
природы и сил человека, и чем беспощаднее насилие — тем выше культура». Каково, а? А там — закоренелые либералы были…
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой
природы, пред
законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
— Понятия эти — правила! — доказывала она. — У
природы есть свои
законы, вы же учили: а у людей правила!
А то, что называют волей — эту мнимую силу, так она вовсе не в распоряжении господина, „царя
природы“, а подлежит каким-то посторонним
законам и действует по ним, не спрашивая его согласия.
Это был аффект безумства и помешательства, но и аффект
природы, мстящей за свои вечные
законы безудержно и бессознательно, как и все в
природе.
Я никогда не говорил о восстании «
природы», восстании инстинктов против норм и
законов разума и общества, я говорил о восстании духа.
Должен оговориться, что
природу я ставлю выше кошмарных
законов цивилизации и общества.
Но сейчас я остро сознаю, что, в сущности, сочувствую всем великим бунтам истории — бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту «
природы» у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового духа и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против общества, и самое христианство я понимаю как бунт против мира и его
закона.
Обычно романтизм считают восстанием
природы вообще, человеческой
природы с ее страстями и эмоциями против разума, против нормы и
закона, против вечных и общеобязательных начал цивилизации и человеческого общежития.
Он не хочет продолжать жить в истории, которая покоится на безбожном
законе мира, он хочет жить в
природе, смешивая падшую
природу, подчиненную злому
закону мира не менее истории, с
природой преображенной и просветленной,
природой божественной.
Огромная разница еще в том, что в то время как Руссо не остается в правде природной жизни и требует социального контракта, после которого создается очень деспотическое государство, отрицающее свободу совести, Толстой не хочет никакого социального контракта и хочет остаться в правде божественной
природы, что и есть исполнение
закона Бога.
Если человек перестанет противиться злу насилием, т. е. перестанет следовать
закону этого мира, то будет непосредственное вмешательство Бога, то вступит в свои права божественная
природа.
Русские же, менее чувственные по
природе, представляют себе совсем иное — ценность чувства, не зависящего от социального
закона, свободу и правдивость.
Чтобы пролить свет на это соотношение, нужно уяснить себе
природу логических
законов, этих тисков, из которых мы не можем вырваться.
Не
природа создается нашим ограниченным разумом, а ограниченный разум (с
законами логики) создается нездоровым состоянием
природы.
В сложном взаимодействии сил
природы мы не наблюдаем действия
закона в чистом виде, так как он всегда может быть парализован
законами иными.
Закон тождества и есть необходимое для мышления выражение ограниченного состояния мира, приспособление нашей разумной
природы к состоянию естества.
Еретический рационализм признает Христа или только Богом, или только человеком, но не постигает тайны Богочеловека, тайны совершенного соединения
природы божеской с
природой человеческой; он признает в Христе одну лишь волю и не постигает совершенного соединения в Христе двух воль, претворения воли человеческой в волю Бога; он готов признать Троичность Божества, но так, чтобы не нарушить
закона тождества и противоречия, так, что «один» и «три» в разное время о разном говорят.
Природа подымалась бессознательным протестом против индивидуального «случая» за нарушенный общий
закон.
На вече весь течет народ;
Престол чугунный разрушает,
Самсон как древле сотрясает
Исполненный коварств чертог;
Законом строит твердь
природы,
Велик, велик ты, дух свободы,
Зиждителен, как сам есть бог!
Безбожник, тебя отрицающий, признавая
природы закон непременный, тебе же приносит тем хвалу, хваля тебя паче нашего песнопения.
Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, — в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо — такое существо, которое одно стоило всей
природы и всех
законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!
— Нет, этого не следует, — продолжал Неведомов своим спокойным тоном, — вы сами мне как-то говорили, что физиологи почти
законом признают, что если женщина меняет свои привязанности, то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба — это способности деторождения! Тут уж сама
природа как будто бы наказывает ее.
Он не прекращает своих поисков не потому, что это была прихоть бунтующей
природы, как утверждают литературные клоповники, а потому, что искания эти столь же естественны, как естествен и самый
закон прогрессивного нарастания правды.
— Я? О! — начал Александр, возводя взоры к небу, — я бы посвятил всю жизнь ей, я бы лежал у ног ее. Смотреть ей в глаза было бы высшим счастьем. Каждое слово ее было бы мне
законом. Я бы пел ее красоту, нашу любовь,
природу...
Но существует во всей живущей, никогда не умирающей мировой
природе какой-то удивительный и непостижимый
закон, по которому заживают самые глубокие раны, срастаются грубо разрубленные члены, проходят тяжкие инфекционные болезни, и, что еще поразительнее, — сами организмы в течение многих лет вырабатывают средства и орудия для борьбы со злейшими своими врагами.
—
Природа расположена по градациям; камень только нарастает, только сочетавается и, распадаясь, стремится — по
закону притяжения — сочетаваться снова.
Различие христианского учения от прежних — то, что прежнее учение общественное говорило: живи противно твоей
природе (подразумевая одну животную
природу), подчиняй ее внешнему
закону семьи, общества, государства; христианство говорит: живи сообразно твоей
природе (подразумевая божественную
природу), не подчиняя ее ничему, — ни своей, ни чужой животной
природе, и ты достигнешь того самого, к чему ты стремишься, подчиняя внешним
законам свою внешнюю
природу.
И потому люди нашего времени не могут верить тому, чтобы повиновение
законам гражданским или государственным удовлетворяло бы требованиям разумности человеческой
природы.
Не дерзостный и не гордостный, но благостный и душеприятный пришел ты к нам! дерзнем ли же мы пренебречь тем
законом, который сама
природа всещедрая вложила в сердца наши?
В таких безрезультатных решениях проходит все утро. Наконец присутственные часы истекают: бумаги и журналы подписаны и сданы; дело Прохорова разрешается само собою, то есть измором. Но даже в этот вожделенный момент, когда вся
природа свидетельствует о наступлении адмиральского часа, чело его не разглаживается. В бывалое время он зашел бы перед обедом на пожарный двор; осмотрел бы рукава, ящики, насосы; при своих глазах велел бы всё зачинить и заклепать. Теперь он думает: «Пускай все это сделает
закон».
Если солнцу восходящу всякая тварь радуется и всякая птица трепещет от живительного луча его, то значит, что в самой
природе всеблагой промысел установил такой
закон, или, лучше сказать, предопределение, в силу которого тварь обязывается о восходящем луче радоваться и трепетать, а о заходящем — печалиться и недоумевать.
С возвращением в Уфу к обыденной, праздной, городской жизни, вероятно, всё бы это усилилось; но тяжкое, страдальческое положение уже действительно умирающего отца поглотило все тревоги, наполнило собою ум и чувства Софьи Николавны, и она предалась вся безраздельно, согласно
закону своей нравственной
природы, чувству дочерней любви.
Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил думать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в
природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утесы. Все — и культура, и нравственный
закон — пропадет и даже лопухом не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов, тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.
— Для него жизнь — борьба за расширение знаний, борьба за подчинение таинственных энергий
природы человеческой воле, все люди должны быть равносильно вооружены для этой борьбы, в конце которой нас ожидает свобода и торжество разума — самой могучей из всех сил и единственной силы мира, сознательно действующей. А для нее жизнь была мучительным приношением человека в жертву неведомому, подчинением разума той воле,
законы и цели которой знает только священник.
«…Существование, которое, с точки зрения животной экономии, должно быть признано идеальным. Ибо получать от
природы возможно более при возможно меньшей затрате энергии, — не в этом ли состоит основной принцип приспособления… А приспособление, господа, —
закон жизни…»
— В
природе все меняется — таков ее
закон! — сказал он.
Сколько рассказов начинается об этих журавлях! И какие все хорошие рассказы! век бы их слушал, если бы только опять их точно так же рассказывали. Речь идет про порядки, какие ведут эти птицы, про путину, которую каждый год они держат, про суд, которым судят преступивших
законы журавлиного стада. Все это так живо, веселей, чем у Брема. Как памятны все впечатления первой попытки вздохнуть одним дыханием с
природой.
Очень легко показать неприложимость к возвышенному определения «возвышенное есть перевес идеи над образом», после того как сам Фишер, его принимающий, сделал это, объяснив, что от перевеса идеи над образом (выражая ту же мысль обыкновенным языком: от превозможения силы, проявляющейся в предмете, над всеми стесняющими ее силами, или, в
природе органической, над
законами организма, ее проявляющего) происходит безобразное или неопределенное («безобразное» сказал бы я, если бы не боялся впасть в игру слов, сопоставляя безобразное и безобразное).
Она говорит: «свободное действие человека возмущает естественный ход
природы;
природа и ее
законы восстают против оскорбителя своих прав; следствием этого бывают страдание и погибель действующего лица, если действие было так могущественно, что вызванное им противодействие было серьезно: потому все великое подлежит трагической участи».
Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее
законы или не нравятся.
Природа — царство видимого
закона; она не дает себя насиловать; она представляет улики и возражения, которые отрицать невозможно: их глаз видит и ухо слышит.
В
природе все частно, индивидуально, врозь суще, едва обнято вещественною связью; в
природе идея существует телесно, бессознательно, подчиненная
закону необходимости и влечениям темным, не снятым свободным разумением.
Природа есть именно существование идеи в многоразличии; единство, понятое древними, была необходимость, фатум, тайная, миродержавная сила, неотразимая для земли и для Олимпа; так
природа подчинена
законам необходимым, которых ключ в ней, но не для нее.
Законов никаких мы не имеем, потому что естественный довольно тверд в душах наших;
природа же наша, старанием правителей семейств, осталась еще в той первобытной чистоте, в какой развернулась в первом человеке».
Он не гонит с юношескою запальчивостью со сцены всего, что уцелело, что, по
законам разума и справедливости, как по естественным
законам в
природе физической, осталось доживать свой срок, что может и должно быть терпимо.
Она благодетельными
законами [Указы 1763 г., Июля 22 и 1764, Марта 11.] привлекла трудолюбивых иностранцев в Россию, и звук секиры раздался в диких лесах; пустыни оживились людьми и селениями; плуг углубился в свежую землю, и
Природа украсилась плодами трудов человеческих.
Ее изобрази мне ты,
Чтоб, сшед с престола, подавала
Скрижалей заповедь святых,
Чтобы вселенна признавала
Глас божий, глас
природы в них;
Чтоб дики люди, отдаленны,
Покрыты шерстью, чешуей,
Пернатых перьем испещренны,
Одеты листьем и корой,
Сошедшися к ее престолу
И кротких вняв
законов глас,
По желто-смуглым лицам долу
Струили токи слез из глаз…
Я жить спешил в былые годы,
Искал волнений и тревог,
Законы мудрые
природыЯ безрассудно пренебрег.
Что ж вышло? Право смех и жалость!
Сковала душу мне усталость,
А сожаленье день и ночь
Твердит о прошлом. Чем помочь!
Назад не возвратят усилья.
Так в клетке молодой орел,
Глядя на горы и на дол,
Напрасно не подъемлет крылья —
Кровавой пищи не клюет,
Сидит, молчит и смерти ждет.