Неточные совпадения
Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась
смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться
смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив
закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение.
Народ русский отвык от смертных казней: после Мировича, казненного вместо Екатерины II, после Пугачева и его товарищей не было казней; люди умирали под кнутом, солдат гоняли (вопреки
закону) до
смерти сквозь строй, но смертная казнь de jure [юридически (лат.).] не существовала.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет
смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит
закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
По
законам природы
смерть по-прежнему косит жизнь, тление царит в мире.
Спаситель явился миру в образе раба, а не царя, и был раздавлен силами этого мира, и принял
смерть по
законам этого мира.
Вся человеческая энергия направлена вовне, на создание несовершенной, дурной множественности, на поддержание прогресса, закрепляющего
закон тления, а не внутрь, не в глубь вечности, не на победу над
смертью и завоевание всеобщей, полной и вечной жизни.
Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна
смерть и так сильны
законы природы, то как же одолеть их?
— Ах, какой ты! Я тебе говорю: вот какие они неблагодарные, что даже на Савву Силыча жаловались! Да, мой друг! Столько мы беспокойств, столько, можно сказать, неприятностей через них имели, что Савва Силыч даже на одре
смерти меня предостерег:"Прошу тебя, говорит, Машенька, никогда ты не имей дело с этими неблагодарными, а действуй по
закону!"
По лесу летает и поет больше птица ворона, издавна живущая в разладе с
законами гармонии, а над экипажем толпятся целые тучи комаров, которые до такой степени нестерпимо жужжат в уши, что, кажется, будто и им до
смерти надоело жить в этой болотине.
« — Если так, зачем же
смерть отца тебя печалит, как будто тем
закон природы изменен! Так кажется, смотря на грусть твою», — продолжала королева.
И эти люди — христиане, исповедующие один великой
закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, не упадут с раскаянием вдруг на колени перед Тем, Кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом
смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья?
В этой странной грусти нет даже и намека на мысль о неизбежной
смерти всего живущего. Такого порядка мысли еще далеки от юнкера. Они придут гораздо позже, вместе с внезапным ужасающим открытием того, что «ведь и я, я сам, я, милый, добрый Александров, непременно должен буду когда-нибудь умереть, подчиняясь общему
закону».
— Гроб, предстоящий взорам нашим, братья, изображает тление и
смерть, печальные предметы, напоминающие нам гибельные следы падения человека, предназначенного в первобытном состоянии своем к наслаждению непрестанным бытием и сохранившим даже доселе сие желание; но, на горе нам, истинная жизнь, вдунутая в мир, поглощена смертию, и ныне влачимая нами жизнь представляет борение и дисгармонию, следовательно, состояние насильственное и несогласное с великим предопределением человека, а потому
смерть и тление сделались непременным
законом, которому все мы, а равно и натура вся, должны подвергнуться, дабы могли мы быть возвращены в первоначальное свое благородство и достоинство.
Послушайте — у нас обоих цель одна.
Его мы ненавидим оба;
Но вы его души не знаете — мрачна
И глубока, как двери гроба;
Чему хоть раз отворится она,
То в ней погребено навеки. Подозренья
Ей стоят доказательств — ни прощенья,
Ни жалости не знает он, —
Когда обижен — мщенье! мщенье,
Вот цель его тогда и вот его
закон.
Да, эта
смерть скора не без причины.
Я знал: вы с ним враги — и услужить вам рад.
Вы драться станете — я два шага назад,
И буду зрителем картины.
— Сам молчи! А я поговорю… Я вот смотрю на вас, — жрёте вы, пьёте, обманываете друг друга… никого не любите… чего вам надо? Я — порядочной жизни искал, чистой… нигде её нет! Только сам испортился… Хорошему человеку нельзя с вами жить. Вы хороших людей до
смерти забиваете… Я вот — злой, сильный, да и то среди вас — как слабая кошка среди крыс в тёмном погребе… Вы — везде… и судите, и рядите, и
законы ставите… Гады однако вы…
— Да, сударь! Я поступил уже против совести и моих правил, спасая от заслуженной казни человека, которого
закон осуждает на
смерть как шпиона; но я обязан вам жизнию, и хотя это не слишком завидный подарок, — прибавил полковник с грустной улыбкою, — а все я, не менее того, был вашим должником; теперь мы поквитались, и я, конечно, не допущу вас увезти с собою пленного офицера.
Я засмеялся. Тит был мнителен и боялся мертвецов. Я «по младости» не имел еще настоящего понятия о
смерти… Я знал, что это
закон природы, но внутренно, по чувству считал себя еще бессмертным. Кроме того, мой «трезвый образ мыслей» ставил меня выше суеверного страха. Я быстро бросил окурок папиросы, зажег свечку и стал одеваться.
— Голубчик, Тит… Каждый день кто-нибудь умирает тем или другим способом…
Закон природы… В сущности, Титушка, что такое
смерть?.. Порча очень сложной машины… Просто и не страшно…
— Такая минута, — ответил доктор. — Я держусь мнения, что врач должен иногда смотреть на свою задачу несколько шире
закона, хотя бы это грозило осложнениями. Мы не всегда знаем, что важнее при некоторых обстоятельствах — жизнь или
смерть. Во всяком случае, ему пока хорошо.
«В час дня, ваше превосходительство», — сказали ему эти любезные ослы, и, хотя сказали только потому, что
смерть предотвращена, одно уже знание ее возможного часа наполнило его ужасом. Вполне допустимо, что когда-нибудь его и убьют, но завтра этого не будет — завтра этого не будет, — и он может спать спокойно, как бессмертный. Дураки, они не знали, какой великий
закон они свернули с места, какую дыру открыли, когда сказали с этой своею идиотской любезностью: «В час дня, ваше превосходительство».
Погибель субъекта исходит здесь не от нравственного
закона, а от случая, который, однако, находит себе объяснение и оправдание в примиряющей мысли, что
смерть — всеобщая необходимость.
Привыкая ко всем воинским упражнениям, они в то же самое время слушают и нравоучение, которое доказывает им необходимость гражданского порядка и
законов; исполняя справедливую волю благоразумных Начальников, сами приобретают нужные для доброго Начальника свойства; переводя Записки Юлия Цесаря, Монтекукулли или Фридриха, переводят они и лучшие места из Расиновых трагедий, которые раскрывают в душе чувствительность; читая Историю войны, читают Историю и государств и человека; восхищаясь славою Тюрена, восхищаются и добродетелию Сократа; привыкают к грому страшных орудий
смерти и пленяются гармониею нежнейшего Искусства; узнают и быстрые воинские марши, и живописную игру телодвижений, которая, выражая действие музыки, образует приятную наружность человека.
«Всегда награжден,
Кто любит до гроба,
Ни зависть, ни злоба
Ему не
закон;
Пускай его
смерть и погубит;
Один не погибнет, кто любит!
Я жить спешил в былые годы,
Искал волнений и тревог,
Законы мудрые природы
Я безрассудно пренебрег.
Что ж вышло? Право смех и жалость!
Сковала душу мне усталость,
А сожаленье день и ночь
Твердит о прошлом. Чем помочь!
Назад не возвратят усилья.
Так в клетке молодой орел,
Глядя на горы и на дол,
Напрасно не подъемлет крылья —
Кровавой пищи не клюет,
Сидит, молчит и
смерти ждет.
Рождение человека — случайность, а
смерть —
закон.
Ему до
смерти надоело, как он сам мне часто говаривал: «таскать кандалы условных, противоестественных
законов, которые носит сочинитель, пишущий комедию, да еще шестистопными стихами, с проклятыми рифмами».
Пусти меня! — мой брат! мой брат! мой брат!
Куда ты?.. я тебя люблю, люблю так нежно.
Закон — тиран! — какой уродливый
И гадкий вид! — дай руку мне! — о нет:
Как? — эти пальцы пахнут
смертью!
Отдайте ожерелье мне назад…
Мой брат! мой брат! мой брат!
Я знала, он погибнет, Сара,
Пойдем домой.
(Смотрит на часы.)Часы бегут — и с ними время; вечность,
Коль есть она, всё ближе к нам, и жизнь,
Как дерево, от путника уходит.
Я жил! — Зачем я жил? — ужели нужен
Я богу, чтоб пренебрегать его
закон?
Ужели без меня другой бы не нашелся?..
Я жил, чтоб наслаждаться, наслаждался,
Чтоб умереть… умру… а после
смерти? —
Исчезну! — как же?.. да, совсем исчезну…
Но если есть другая жизнь?.. нет! нет! —
О наслажденье! я твой раб, твой господин!..
— Полает, полает и начнёт жалостно выть: отступись, дескать, от них, пусть они люди скромные и серьёзные, но это самые страшные люди, они, говорит, принадлежат тайному фармазонскому
закону,
смерти не боятся, по всей земле у них товарищи и поддержка, хотят они все государства в одно собрать и чтобы никогда не было войны…
— Что! — кричит Иуда, весь наливаясь темным бешенством. — А кто вы, умные! Иуда обманул вас — вы слышите! Не его он предал, а вас, мудрых, вас, сильных, предал он позорной
смерти, которая не кончится вовеки. Тридцать сребреников! Так, так. Но ведь это цена вашей крови, грязной, как те помои, что выливают женщины за ворота домов своих. Ах, Анна, старый, седой, глупый Анна, наглотавшийся
закона, — зачем ты не дал одним сребреником, одним оболом больше! Ведь в этой цене пойдешь ты вовеки!
Вот видишь, это дело важно: в свете
Смеюсь над этим сам…
А в сердце целый ад… так знай: в твоем ответе
Жизнь или
смерть обоим нам.
Я был в отлучке долго… слух промчался,
Что Звездич в Нину был влюблен.
Он каждый день сюда являлся,
Но для кого? свет часто ошибался,
Его сужденья не
закон;
Вчера здесь слышали признанья, объясненья,
Вы обе были тут; с которой же из вас!
Я должен знать сейчас,
О, если не с тобой — то нет ему спасенья!..
И это они, серые женщины серой жизни, разбудили старый седой
закон, за
смерть платящий
смертью.
Давно это было, и молод, как юноша, был великий
закон, за
смерть платящий
смертью, и редко в забытии смежал он свои холодные орлиные очи.
Как будто сам древний, седой
закон,
смерть карающий
смертью, давно уснувший, чуть ли не мертвый в глазах невидящих — открыл свои холодные очи, увидел убитых мужчин, женщин и детей и властно простер свою беспощадную руку над головой убившего.
Так, вероятно, в далекие, глухие времена, когда были пророки, когда меньше было мыслей и слов и молод был сам грозный
закон, за
смерть платящий
смертью, и звери дружили с человеком, и молния протягивала ему руку — так в те далекие и странные времена становился доступен
смертям преступивший: его жалила пчела, и бодал остророгий бык, и камень ждал часа падения своего, чтобы раздробить непокрытую голову; и болезнь терзала его на виду у людей, как шакал терзает падаль; и все стрелы, ломая свой полет, искали черного сердца и опущенных глаз; и реки меняли свое течение, подмывая песок у ног его, и сам владыка-океан бросал на землю свои косматые валы и ревом своим гнал его в пустыню.
Бесприютный человек может замерзнуть на подъезде никем не занятой квартиры, может умереть с голода под окном булочной, — и
закон равнодушно отправит труп в полицейский приемный покой и ограничится констатированием причины
смерти погибшего, владельцы дома и булочной могут быть спокойны: они не обязаны быть человеколюбивыми и уважать страждущее человечество.
Это была какая-то горячка, какое-то лихорадочное метание из клиники в клинику, с лекции на лекцию, с курса на курс; как в быстро поворачиваемом калейдоскопе, перед нами сменялись самые разнообразные вещи: резекция колена, лекция о свойствах наперстянки, безумные речи паралитика, наложение акушерских щипцов, значение Сиденгама в медицине, зондирование слезных каналов, способы окрашивания леффлеровых бацилл, местонахождение подключичной артерии, массаж, признаки
смерти от задушения, стригущий лишай, системы вентиляции, теории бледной немочи,
законы о домах терпимости и т. д., и т. д.
Каждое биение нашего сердца громко взывало к нам: живи! но для исполнения
закона жизни мы предпочли
смерть».
И страдания и
смерть, как пугала, со всех сторон ухают на него и загоняют на одну открытую ему дорогу человеческой жизни, подчиненной
закону разума и выражающейся в любви.
Страдания и
смерть представляются человеку злом только тогда, когда он
закон своего плотского, животного существования принимает за
закон своей жизни.
Я отыскивал его в истории человечества и в моем собственном сознании, и я пришел к ненарушимому убеждению, что
смерти не существует; что жизнь не может быть иная, как только вечная; что бесконечное совершенствование есть
закон жизни, что всякая способность, всякая мысль, всякое стремление, вложенное в меня, должно иметь свое практическое развитие; что мы обладаем мыслями, стремлениями, которые далеко превосходят возможности нашей земной жизни; что то самое, что мы обладаем ими и не можем проследить их происхождения от наших чувств, служит доказательством того, что они происходят в нас из области, находящейся вне земли, и могут быть осуществлены только вне ее; что ничто не погибает здесь на земле, кроме видимости, и что думать, что мы умираем, потому что умирает наше тело, — всё равно что думать, что работник умер потому, что орудия его износились.
Страдания и
смерть есть только нарушение человеком
закона своей жизни.
Одновременно с этим Бог пробуждает в человеке сознание его тварной свободы тем, что дает ему
закон или заповедь: «И заповедал Господь Бог, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от древа познания добра и зла не ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него,
смертью умрешь» (Быт. 2:16–17).
Что это? Утешительная уверенность в незыблемости
законов сохранения материи или энергии? Я умру, а
закон сохранения энергии будет существовать вечно. Я умру, но не уничтожусь, а превращусь… в навоз, на навозе же пышно распустится базаровский «лопух». Какое же это утешение? Как с такою «верою» возможно «бодро и даже весело смотреть в глаза
смерти»?
За это-то преступление «высший нравственный
закон» карает Анну —
смертью! В нынешнее время мы ко всему привыкли. Но если бы человеческий суд за такое преступление приговорил женщину к смертной казни, то и наши отупевшие души содрогнулись бы от ужаса и негодования.
Минуту назад, в горячности, я сказал что-то об убийстве и
смерти… нет, м-р Вандергуд, вы можете навсегда быть спокойны: избранный Марией неприкосновенен для меня, его защищает больше, чем
закон, — его покровом служит ее чистая любовь.
Надо на время отменить
законы и пустить
смерть в загородку.
Но когда Анна была близка к
смерти, когда наступила минута необыкновенного потрясения, сердце Каренина расплавилось и он перестал судить по
закону, наступила благодатная минута.
Закон, который приговорил к
смерти Сократа, а потом и Иисуса Христа, не может уже почитаться компетентным решать жизнь и судьбу людей, он должен быть скромнее.
Восходит к
смерти Людови́к
В виду безмолвного потомства,
Главой развенчанной приник
К кровавой плахе Вероломства.
Молчит
Закон — народ молчит,
Падёт преступная секира…
И се — злодейская порфира
На галлах скованных лежит.