Неточные совпадения
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под
ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это
заметить, но все как-то позабывал.
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо есть, не
мечите бисера пред свиниями, да не попрут его
ногами».
Все мы знаем предание о Бабе-яге-костяной-ноге, которая ездила в ступе и погоняла
помелом, и относим эти поездки к числу чудес, созданных народною фантазией.
Исправляя
ногу, он беспрестанно всматривался в фигуру Иоанна на заднем плане, которой посетители не
заметили, но которая, он знал, была верх совершенства.
Заметив тот особенный поиск Ласки, когда она прижималась вся к земле, как будто загребала большими шагами задними
ногами и слегка раскрывала рот, Левин понял, что она тянула по дупелям, и, в душе помолившись Богу, чтобы был успех, особенно на первую птицу, подбежал к ней.
Адвокат опустил глаза на
ноги Алексея Александровича, чувствуя, что он видом своей неудержимой радости может оскорбить клиента. Он посмотрел на
моль, пролетевшую пред его носом, и дернулся рукой, но не поймал ее из уважения к положению Алексея Александровича.
— Это кто? Какое жалкое лицо! — спросил он,
заметив сидевшего на лавочке невысокого больного в коричневом пальто и белых панталонах, делавших странные складки на лишенных мяса костях его
ног.
И,
заметив полосу света, пробившуюся с боку одной из суконных стор, он весело скинул
ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел халат.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Лягавая сука Ласка, чуть не сбив с
ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его колени, поднималась и хотела и не
смела положить передние лапы ему на грудь.
Наступило молчание, во время которого Вронский, — так как надо же смотреть на что-нибудь, — посмотрел на Левина, на его
ноги, на его мундир, потом на его лицо и,
заметив мрачные, направленные на себя глаза, чтобы сказать что-нибудь, сказал...
Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в
ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою
месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности.
Каждый из свидетелей
поместил себя со всеми своими достоинствами и чинами, кто оборотным шрифтом, кто косяками, кто просто чуть не вверх
ногами,
помещая такие буквы, каких даже и не видано было в русском алфавите.
Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские
ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе. Бедный оратор, накликавший сам на свою шею беду, выскочил из кафтана, за который было его ухватили, в одном пегом и узком камзоле, схватил за
ноги Бульбу и жалким голосом
молил...
Катерина Ивановна встала со стула и строго, по-видимому спокойным голосом (хотя вся бледная и с глубоко подымавшеюся грудью),
заметила ей, что если она хоть только один еще раз осмелится «сопоставить на одну доску своего дрянного фатеришку с ее папенькой, то она, Катерина Ивановна, сорвет с нее чепчик и растопчет его
ногами».
Он встал на
ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! —
молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
— Он едва на
ногах стоит, а ты… —
заметил было Никодим Фомич.
— Каков мошенник! — воскликнула комендантша. — Что
смеет еще нам предлагать! Выдти к нему навстречу и положить к
ногам его знамена! Ах он собачий сын! Да разве не знает он, что мы уже сорок лет в службе и всего, слава богу, насмотрелись? Неужто нашлись такие командиры, которые послушались разбойника?
(Василий Иванович уже не упомянул о том, что каждое утро, чуть свет, стоя о босу
ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая на съестные припасы и на красное вино, которое, сколько можно было
заметить, очень понравилось молодым людям.)
Еще две-три встречи с дьяконом, и Клим поставил его в ряд с проповедником о трех пальцах, с человеком, которому нравится, когда «режут правду», с хромым ловцом сома, с дворником, который нарочно
сметал пыль и сор улицы под
ноги арестантов, и озорниковатым старичком-каменщиком.
Она храпела, как лошадь, и вырывалась из его рук, а Иноков шел сзади, фыркал, сморкался, вытирал подбородок платком. Соединясь все четверо в одно тело, пошатываясь, шаркая
ногами, они вышли за ограду. Самгин последовал за ними, но,
заметив, что они спускаются вниз, пошел вверх. Его догнал железный грохот, истерические выкрики...
— Нет! Это будет обоснование права
мести, — сказал Дронов и даже притопнул
ногой, но тотчас же как будто испугался чего-то, несколько секунд молчал, приоткрыв рот, мигая, затем торопливо и невнятно забормотал...
Она, играя бровями, с улыбочкой в глазах, рассказала, что царь капризничает: принимая председателя Думы — вел себя неприлично, узнав, что матросы убили какого-то адмирала, — топал
ногами и кричал, что либералы не
смеют требовать амнистии для политических, если они не могут прекратить убийства; что келецкий губернатор застрелил свою любовницу и это сошло ему с рук безнаказанно.
Но Самгин уже не слушал его замечаний, не возражал на них, продолжая говорить все более возбужденно. Он до того увлекся, что не
заметил, как вошла жена, и оборвал речь свою лишь тогда, когда она зажгла лампу. Опираясь рукою о стол, Варвара смотрела на него странными глазами, а Суслов, встав на
ноги, оправляя куртку, сказал, явно довольный чем-то...
— Ты вот молчишь. Монументально молчишь, как бронзовый. Это ты — по завету: «Не
мечите бисера перед свиньями, да не попрут его
ногами» — да?
— Профессор Захарьин в Ливадии, во дворце, орал и топал
ногами на придворных за то, что они
поместили больного царя в плохую комнату, — вот это я понимаю! Вот это власть ума и знания…
Упираясь ладонями в ручки кресла, Бердников медленно приподнимал расплывчатое тело свое, подставляя под него толстые
ноги, птичьи глаза, мигая,
метали голубоватые искорки. Он бормотал...
Среднего роста, очень стройный, Диомидов был одет в черную блузу, подпоясан широким ремнем; на
ногах какие-то беззвучные, хорошо вычищенные сапоги. Клим
заметил, что раза два-три этот парень, взглянув на него, каждый раз прикусывал губу, точно не решаясь спросить о чем-то.
— Надо бежать, уходить, — кричал Самгин Туробоеву, крепко прижимаясь к забору, не желая, чтоб Туробоев
заметил, как у него дрожат
ноги. В нем отчаянно кричало простое слово: «Зачем? Зачем?», и, заглушая его, он убеждал окружающих...
— О, нет! Это меня не… удовлетворяет. Я — сломал
ногу. Это будет материальный убиток, да! И я не уйду здесь. Я требую доктора… — Офицер подвинулся к нему и стал успокаивать, а судейский спросил Самгина, не
заметил ли он в вагоне человека, который внешне отличался бы чем-нибудь от пассажира первого класса?
«Как слепые, — если кто-нибудь упадет под
ноги им — растопчут, не
заметив», — вдруг подумал он, и эта мысль была ему ближе всех других.
Невыспавшиеся девицы стояли рядом, взапуски позевывая и вздрагивая от свежести утра. Розоватый парок поднимался с реки, и сквозь него, на светлой воде, Клим видел знакомые лица девушек неразличимо похожими; Макаров, в белой рубашке с расстегнутым воротом, с обнаженной шеей и встрепанными волосами, сидел на песке у
ног девиц, напоминая надоевшую репродукцию с портрета мальчика-итальянца, премию к «Ниве». Самгин впервые
заметил, что широкогрудая фигура Макарова так же клинообразна, как фигура бродяги Инокова.
— Хорошо угостили, а? — спросил он, подмигнув острым глазком, и, постучав кирпичом в стену,
метнул его под
ноги людям. — Молодых-то сколько побили, молодых-то! — громко и с явным изумлением сказал он.
По улице Самгин шел согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили по голове и он ждет еще удара. Было жарко, горячий ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно
сметал пыль под
ноги партии арестантов. Прозвучало в памяти восклицание каторжника...
— Ну, так что? — спросил Иноков, не поднимая головы. — Достоевский тоже включен в прогресс и в действительность. Мерзостная штука действительность, — вздохнул он, пытаясь загнуть
ногу к животу, и, наконец, сломал ее. — Отскакивают от нее люди — вы
замечаете это? Отлетают в сторону.
— Что это на тебе один чулок нитяный, а другой бумажный? — вдруг
заметил он, показывая на
ноги Обломова. — Да и рубашка наизнанку надета?
Он с наслаждением, медленно вытянул
ноги, отчего панталоны его засучились немного вверх, но он и не
замечал этого маленького беспорядка. Услужливая мечта носила его, легко и вольно, далеко в будущем.
«Боже мой! Да ведь я виновата: я попрошу у него прощения… А в чем? — спросила потом. — Что я скажу ему: мсьё Обломов, я виновата, я завлекала… Какой стыд! Это неправда! — сказала она, вспыхнув и топнув
ногой. — Кто
смеет это подумать?.. Разве я знала, что выйдет? А если б этого не было, если б не вырвалось у него… что тогда?.. — спросила она. — Не знаю…» — думала.
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой
ногой он встает с постели,
замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
Где
замечала явную ложь, софизмы, она боролась, проясняла себе туман, вооруженная своими наблюдениями, логикой и волей. Марк топал в ярости
ногами, строил батареи из своих доктрин и авторитетов — и встречал недоступную стену. Он свирепел, скалил зубы, как «волк», но проводником ее отповедей служили бархатные глаза, каких он не видал никогда, и лба его касалась твердая, но нежная рука, и он, рыча про себя, ложился смиренно у
ног ее, чуя победу и добычу впереди, хотя и далеко.
— С ума сошел! — досказала она. — Откуда взялся, точно с цепи сорвался! Как
смел без спросу приехать? Испугал меня, взбудоражил весь дом: что с тобой? — спрашивала она, оглядывая его с изумлением с
ног до головы и оправляя растрепанные им волосы.
— Как вы
смеете говорить это? — сказала она, глядя на него с
ног до головы. И он глядел на нее с изумлением, большими глазами.
— Дело! — иронически
заметил Райский, — чуть было с Олимпа спустились одной
ногой к людям — и досталось.
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и плечи и на них — эту свою «беду»! Она, не чуя
ног, идет по лесу в крутую гору; шаль повисла с плеч и
метет концом сор и пыль. Она смотрит куда-то вдаль немигающими глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный ужас.
Ветер хлестал и обвивал платье около ее
ног, шевелил ее волосы, рвал с нее шаль — она не
замечала.
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на
ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз
заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
С князем он был на дружеской
ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я
заметил это с своего места: этот мальчик был всюду как у себя дома, говорил громко и весело, не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
Он обмерил меня взглядом, не поклонившись впрочем, поставил свою шляпу-цилиндр на стол перед диваном, стол властно отодвинул
ногой и не то что сел, а прямо развалился на диван, на котором я не
посмел сесть, так что тот затрещал, свесил
ноги и, высоко подняв правый носок своего лакированного сапога, стал им любоваться.
«Ну а меховое одеяло зачем?» — спросил я. «На Лене почти всегда бывает хиус…» — «Что это такое хиус?» — «Это ветер, который
метет снег; а ветер при морозе — беда: не спасут никакие панталоны; надо одеяло…» — «С кульком, чтоб
ноги прятать», — прибавил другой. «Только все летом!» — повторяют все. «Ах, если б летом пожаловали, тогда-то бы мехов у нас!..»
Идучи по улице, я
заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на
ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Но и хозяин коровы не промах: он поутру смотрит не под
ноги, не на следы, а вверх:
замечает, куда слетаются вороны, и часто нападает на покражу, узнавая по шкуре зарезанной коровы свою собственность.