Неточные совпадения
— Все или один?» И, не помогая мучившемуся юноше, с которым она танцовала, в разговоре, нить которого он упустил и не
мог поднять, и наружно подчиняясь весело-громким повелительным крикам Корсунского, то бросающего всех в grand rond, [большой круг,] то в chaîne, [цепь,] она наблюдала, и сердце ее
сжималось больше и больше.
«Никакой надобности, — подумала она, — приезжать человеку проститься с тою женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не
может жить без него. Нет никакой надобности!» Она
сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно потирали одна другую.
— Я не верю, не верю, не
могу верить этому! —
сжимая пред собой свои костлявые руки, с энергичным жестом проговорила Долли. Она быстро встала и положила свою руку на рукав Алексея Александровича. — Нам помешают здесь. Пойдемте сюда, пожалуйста.
Теперь она знала всех их, как знают друг друга в уездном городе; знала, у кого какие привычки и слабости, у кого какой сапог
жмет ногу; знала их отношения друг к другу и к главному центру, знала, кто за кого и как и чем держится, и кто с кем и в чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны, не
мог интересовать ее, и она избегала его.
Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась
Иль стала вдруг бледна, красна…
У ней и бровь не шевельнулась;
Не
сжала даже губ она.
Хоть он глядел нельзя прилежней,
Но и следов Татьяны прежней
Не
мог Онегин обрести.
С ней речь хотел он завести
И — и не
мог. Она спросила,
Давно ль он здесь, откуда он
И не из их ли уж сторон?
Потом к супругу обратила
Усталый взгляд; скользнула вон…
И недвижим остался он.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не
можетНикак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце
жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
«Погибну, — Таня говорит, —
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не
может он мне счастья дать».
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не
могли. Мать и сестра
сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.
Я сроду никого не только не кусала,
Но так гнушаюсь зла,
Что
жало у себя я вырвать бы дала,
Когда б я знала,
Что жить
могу без
жала...
Катя всегда
сжималась под зорким взглядом сестры, а Аркадий, как оно и следует влюбленному человеку, вблизи своего предмета уже не
мог обращать внимание ни на что другое; но хорошо ему было с одной Катей.
Они бы и не поверили, если б сказали им, что другие как-нибудь иначе пашут, сеют,
жнут, продают. Какие же страсти и волнения
могли быть у них?
— Это
могло случиться сегодня утром, если мимо окон проходила сиплая шарманка… — вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула
жало из сарказма.
Она старалась слабой рукой
сжать его руку и не
могла, опустила голову опять на подушку.
— Тише, молчите, помните ваше слово! — сильным шепотом сказала она. — Прощайте теперь! Завтра пойдем с вами гулять, потом в город, за покупками, потом туда, на Волгу… всюду! Я жить без вас не
могу!.. — прибавила она почти грубо и сильно
сжав ему плечо пальцами.
Не
могу выразить, как
сжалось у меня сердце, когда я остался один: точно я отрезал живьем собственный кусок мяса!
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не
могу выразить, как
сжалось у меня сердце: бедный старик был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился к двери.
Главное, я сам был в такой же, как и он, лихорадке; вместо того чтоб уйти или уговорить его успокоиться, а
может, и положить его на кровать, потому что он был совсем как в бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и
сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе...
У меня сердце
сжалось до боли, когда я услышал такие слова. Эта наивно унизительная просьба была тем жалчее, тем сильнее пронзала сердце, что была так обнаженна и невозможна. Да, конечно, он просил милостыню! Ну
мог ли он думать, что она согласится? Меж тем он унижался до пробы: он попробовал попросить! Эту последнюю степень упадка духа было невыносимо видеть. Все черты лица ее как бы вдруг исказились от боли; но прежде чем она успела сказать слово, он вдруг опомнился.
Около нас сидели на полу переводчики; из баниосов я видел только Хагивари да Ойе-Саброски. При губернаторе они боялись взглянуть на нас, а
может быть, и не очень уважали, пока из Едо не прислали полномочных, которые делают нам торжественный и почетный прием. Тогда и прочие зашевелились, не знают, где посадить,
жмут руку, улыбаются, угощают.
Говорить не
может, задыхается, горячо мне руку
жмет, пламенно глядит на меня. Но недолго мы беседовали, супруга его беспрерывно к нам заглядывала. Но успел-таки шепнуть мне...
Часа два продолжалась сцена. Марья Алексевна бесилась, двадцать раз начинала кричать и
сжимала кулаки, но Верочка говорила: «не вставайте, или я уйду». Бились, бились, ничего не
могли сделать. Покончилось тем, что вошла Матрена и спросила, подавать ли обед — пирог уже перестоялся.
Он, как в своей семье, улыбаясь,
жал им руки, кланялся и едва
мог пройти до сеней.
С криками ура народ облепил коляску; все, что
могло продраться,
жало руку, целовало края плаща Гарибальди, кричало: «Welcome!».
Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно. Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль мамы, так жаль, я обняла ее голову,
сжала руками и не
могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала…
Я — к двери, — нет ходу; увязла средь бесов, всю баню забили они, повернуться нельзя, под ноги лезут, дергают,
сжали так, что и окститься не
могу!
Виноваты в этом главным образом естественные условия Александровской долины: двигаться назад к морю нельзя, не годится здесь почва, с боков пост ограничен горами, а вперед он
может расти теперь только в одном направлении, вверх по течению Дуйки, по так называемой Корсаковской дороге: здесь усадьбы тянутся в один ряд и тесно
жмутся друг к другу.
Господа стихотворцы и прозаики, одним словом поэты, в конце прошедшего столетия и даже в начале нынешнего много выезжали на страстной и верной супружеской любви горлиц, которые будто бы не
могут пережить друг друга, так что в случае смерти одного из супругов другой лишает себя жизни насильственно следующим образом: овдовевший горлик или горлица, отдав покойнику последний Долг жалобным воркованьем, взвивается как выше над кремнистой скалой или упругой поверхностыо воды,
сжимает свои легкие крылья, падает камнем вниз и убивается.
Не
может благодетельное
жало невинныя добродетели положить на нем глубокие черты.
Все засмеялись. Князю пришло на ум, что Лебедев и действительно,
может быть,
жмется и кривляется потому только, что, предчувствуя его вопросы, не знает, как на них ответить, и выгадывает время.
Пашка в семье Горбатого был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не
могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому в доме спуску не давал. Да и трудно было увернуться от родительской руки, когда четыре семьи
жались в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
Евгений вместе со мной
жмет тебе руку. Мы здесь живем спокойно, вдали от вашего губернского шума.
Может быть, зимою, если позволят власти, я побываю у вас.
Москва стояла Москвою. Быстрые повышения в чины и не менее быстрые разжалования по-прежнему были свойственны углекислому кружочку. Розанов не
мог понять, откуда вдруг взялась к нему крайняя ласка де Бараль. Маркиза прислала за ним тотчас после его приезда, радостно
сжала его руку, заперлась с ним в кабинет и спросила...
— Пойду погляжу, —
может и есть. Ну-ко вы, мамзели, — обратился он к девицам, которые тупо
жались в дверях, загораживая свет. — Кто из вас похрабрее? Коли третьего дня ваша знакомая приехала, то, значит, теперича она лежит в том виде, как господь бог сотворил всех человеков — значит, без никого… Ну, кто из вас побойчее будет? Кто из вас две пойдут? Одеть ее треба…
— Не знаю, — ответил глухо и потупившись Платонов, но он побледнел, и пальцы его под столом судорожно
сжались в кулаки. —
Может быть, убил бы его…
Несмотря на то, что проявления его любви были весьма странны и несообразны (например, встречая Машу, он всегда старался причинить ей боль, или щипал ее, или бил ладонью, или
сжимал ее с такой силой, что она едва
могла переводить дыхание), но самая любовь его была искренна, что доказывается уже тем, что с той поры, как Николай решительно отказал ему в руке своей племянницы, Василий запил с горя, стал шляться по кабакам, буянить — одним словом, вести себя так дурно, что не раз подвергался постыдному наказанию на съезжей.
Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался, как человек, нашедший наконец друга, с которым он
может разделить свои мысли, схватил меня за руку, крепко
сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня за собою.
Я очень хорошо помню, что сердце мое
сжалось от какого-то неприятнейшего ощущения и я сам не
мог решить, какого рода было это ощущение.
Я
жму руки пустоплясам всех партий и лагерей, и не только не чувствую при этом никакой неловкости, но даже вполне убежден, что русский фрондёр, у которого нет ничего на уме, кроме «благих начинаний» (вроде, например, земских учреждений), иначе не
может и поступать.
Мы простились довольно холодно, хотя Дерунов соблюл весь заведенный в подобных случаях этикет.
Жал мне руки и в это время смотрел в глаза, откинувшись всем корпусом назад, как будто не
мог на меня наглядеться, проводил до самого крыльца и на прощанье сказал...
— Это в древности было, голубчик! Тогда действительно было так, потому что в то время все было дешево. Вот и покойный Савва Силыч говаривал:"Древние христиане
могли не
жать и не сеять, а мы не
можем". И батюшку, отца своего духовного, я не раз спрашивала, не грех ли я делаю, что присовокупляю, — и он тоже сказал, что по нынешнему дорогому времени некоторые грехи в обратном смысле понимать надо!
— Да, да! — говорила тихо мать, качая головой, а глаза ее неподвижно разглядывали то, что уже стало прошлым, ушло от нее вместе с Андреем и Павлом. Плакать она не
могла, — сердце
сжалось, высохло, губы тоже высохли, и во рту не хватало влаги. Тряслись руки, на спине мелкой дрожью вздрагивала кожа.
—
Может быть, в этот день… — остановилась, и брови еще темнее. Взяла мою руку, крепко
сжала ее. — Скажи, ты меня не забудешь, ты всегда будешь обо мне помнить?
— Пустите меня! — сказал я, удивляясь, что и в таком необычном положении я все-таки
могу говорить, но рука пана Тыбурция только еще сильнее
сжала мою ногу.
Но главное — я не
мог забыть холодной жестокости, с которою торжествующие жильцы зáмка гнали своих несчастных сожителей, а при воспоминании о темных личностях, оставшихся без крова, у меня
сжималось сердце.
Однажды сидит утром исправник дома, чай пьет; по правую руку у него жена, на полу детки валяются; сидит исправник и блаженствует. Помышляет он о чине асессорском, ловит мысленно таких воров и мошенников, которых пять предместников его да и сам он поймать не
могли.
Жмет ему губернатор руку со слезами на глазах за спасение губернии от такой заразы… А у разбойников рожи-то, рожи!..
Не
могу сказать, чтобы сердце мое особенно
сжималось в виду предстоявшей разлуки, но все-таки чувствовалось некоторое томление.
Устрашить хочу вас, и для этого выворачиваю глаза, хватаю вас за руки,
жму так, что кости трещат, — и все это, конечно, без всякой последовательности в развитии страсти, а так, где вздумается, где больше восклицательных знаков наставлено, и потому
можете судить, какой из всего этого выходит наипрелестнейший сумбур.
Тот только, кто знал ее прежде, кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света, кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот с болезненным изумлением взглянул бы на нее теперь, сердце его
сжалось бы от сожаления, если он не чужой ей, как теперь оно
сжалось,
может быть, у Петра Иваныча, в чем он боялся признаться самому себе.
Санин объяснил ей, что это вовсе не нужно… но что, быть
может, ему точно придется перед свадьбой съездить на самое короткое время в Россию (он сказал эти слова — и сердце в нем болезненно
сжалось, глядевшая на него Джемма поняла, что оно
сжалось, и покраснела и задумалась) — и что он постарается воспользоваться своим пребыванием на родине, чтобы продать имение… во всяком случае, он вывезет оттуда нужные деньги.
Вдруг ветерок, слабый утренний ветерок смахнул туман и открыл синее небо. Я сразу ожил, почувствовал свою силу, но что я
мог сделать, впаянный в толпу мертвых и полуживых? Сзади себя я услышал ржание лошадей, ругань. Толпа двигалась и
сжимала еще больше. А сзади чувствовалась жизнь, по крайней мере ругань и крики. Я напрягал силы, пробирался назад, толпа редела, меня ругали, толкали.
Он бы,
может быть, и еще что-нибудь прибавил к своему столь позднему восклицанию, но Лямшин ему не дал докончить: вдруг и изо всей силы обхватил он и
сжал его сзади и завизжал каким-то невероятным визгом.