Неточные совпадения
Запиши всех, кто только ходил бить челом
на меня, и вот этих больше всего писак, писак, которые закручивали им просьбы.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них до того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же
записал на бумажку.
— Ах, как же! Я всё
записываю. Ну что, Кити, ты опять каталась
на коньках?..
Вообрази, Деребину какое счастье: тетка его поссорилась с сыном за то, что женился
на крепостной, и теперь
записала ему все именье.
Всегда она бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась в сундуках, которыми была наполнена ее комната, или
записывала белье и, слушая всякий вздор, который я говорил, «как, когда я буду генералом, я женюсь
на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь, построю стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча из Саксонии» и т. д., она приговаривала: «Да, мой батюшка, да».
Огудалова.
На чем
записать такое счастие! Благодарна, Мокий Парменыч, очень благодарна, что удостоили. Я так рада, растерялась, право… не знаю, где и посадить вас.
Вожеватов. Гаврило,
запиши! Сергей Сергеич, мы нынче вечером прогулочку сочиним за Волгу.
На одном катере цыгане,
на другом — мы; приедем, усядемся
на коврике, жженочку сварим.
Он женился
на ней, как только минул срок траура, и, покинув министерство уделов, куда по протекции отец его
записал, блаженствовал со своею Машей сперва
на даче около Лесного института, потом в городе, в маленькой и хорошенькой квартире, с чистою лестницей и холодноватою гостиной, наконец — в деревне, где он поселился окончательно и где у него в скором времени родился сын Аркадий.
И тихонько, слабеньким голосом, она пропела две песни, одну, пошлую, Самгин отверг, а другую даже
записал.
На его вопрос — любила Анюта кого-нибудь? — она ответила...
Она
записала эти слова
на обложке тетради Клима, но забыла списать их с нее, и, не попав в яму ее памяти, они сгорели в печи. Это Варавка говорил...
В том, что говорили у Гогиных, он не услышал ничего нового для себя, — обычная разноголосица среди людей, каждый из которых боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя эти люди строят мнения
на фактах, но для того, чтоб не считаться с фактами. В конце концов жизнь творят не бунтовщики, а те, кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной. Придя домой, он
записал свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна, в платье цвета ржавого железа, подавая ему кофе, сказала...
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала.
На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать «мир
на земле и в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и начал
записывать свои мысли.
— В пользу кого или чего? — спросил он, соображая: под каким бы предлогом отказаться от продажи билетов? Гогина,
записывая что-то
на листе бумаги, ответила...
Он вообще вел себя загадочно и рассеянно, позволяя Самгину думать, что эта рассеянность — искусственна. Нередко он обрывал речь свою среди фразы и, вынув из бокового кармана темненького пиджачка маленькую книжку в коже, прятал ее под стол,
на колено свое и там что-то
записывал тонким карандашом.
Профессоров Самгин слушал с той же скукой, как учителей в гимназии. Дома, в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных комнат Фелицаты Паульсен, пышной дамы лет сорока, Самгин
записывал свои мысли и впечатления мелким, но четким почерком
на листы синеватой почтовой бумаги и складывал их в портфель, подарок Нехаевой. Не озаглавив свои заметки, он красиво, рондом, написал
на первом их листе...
Три года вдовеет Агафья Матвеевна: в это время все изменилось
на прежний лад. Братец занимались подрядами, но разорились и поступили кое-как, разными хитростями и поклонами,
на прежнее место секретаря в канцелярии, «где
записывают мужиков», и опять ходят пешком в должность и приносят четвертаки, полтинники и двугривенные, наполняя ими далеко спрятанный сундучок. Хозяйство пошло такое же грубое, простое, но жирное и обильное, как в прежнее время, до Обломова.
— Надо Штольца спросить, как приедет, — продолжал Обломов, — кажется, тысяч семь, восемь… худо не
записывать! Так он теперь сажает меня
на шесть! Ведь я с голоду умру! Чем тут жить?
Как пьяный, я просидел всю ночь над этой книгой, а утром отправился в библиотеку и спросил: «Что надо изучить, чтобы сделаться доктором?» Ответ был насмешлив: «Изучите математику, геометрию, ботанику, зоологию, морфологию, биологию, фармакологию, латынь и т. д.» Но я упрямо допрашивал, и я все
записал для себя
на память.
Райский хотел было пойти сесть за свои тетради «
записывать скуку», как увидел, что дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся
на лестницу.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам
записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо,
записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел
на Волгу,
на ее течение, слушал тишину и глядел
на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их
на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Сцены, характеры, портреты родных, знакомых, друзей, женщин переделывались у него в типы, и он исписал целую тетрадь, носил с собой записную книжку, и часто в толпе,
на вечере, за обедом вынимал клочок бумаги, карандаш, чертил несколько слов, прятал, вынимал опять и
записывал, задумываясь, забываясь, останавливаясь
на полуслове, удаляясь внезапно из толпы в уединение.
— Да, но глубокий, истинный художник, каких нет теперь: последний могикан!.. напишу только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую силы
на романе. Я
записывал и прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это новый для меня род творчества; не удастся ли там?
Я
записал это теперь не стыдясь, потому что, может быть, все это было и хорошо, несмотря
на всю нелепость.
Не утерпев, я сел
записывать эту историю моих первых шагов
на жизненном поприще, тогда как мог бы обойтись и без того.
— Как, как вы сказали? — привязался я, — не от всякого можно… именно так! Не всякий стоит, чтобы
на него обращать внимание, — превосходное правило! Именно я в нем нуждаюсь. Я это
запишу. Вы, князь, говорите иногда премилые вещи.
Тут еще дали кому кофе, кому чаю и
записали на каждого за все съеденное и выпитое, кроме вина, по четыре шиллинга: это за обед.
На третий день после этого приехали два баниоса: один бывший в прошедший раз, приятель наш Баба-Городзаймон, который уже ознакомился с нами и освоился
на фрегате, шутил, звал нас по именам, спрашивал название всего, что попадалось ему в глаза, и
записывал.
Когда я
записал и его имя в книжку за нерадение, она ужасно начала хлопотать, чтоб мне изладить коней: сама взнуздывала, завязывала упряжь, помогала запрягать, чтоб только меня успокоить, чтоб я не жаловался
на мужа, и делала это с своего рода грацией.
Ямщик пообедал, задал корму лошадям, потом лег спать, а проснувшись, объявил, что ему ехать не следует, что есть мужик Шеин, который живет особняком,
на юру, что очередь за его сыновьями, но он богат и все отделывается. Я послал за Шеиным, но он рапортовался больным. Что делать? вооружиться терпением, резигнацией? так я и сделал. Я прожил полторы сутки, наконец созвал ямщиков, и Шеина тоже, и стал
записывать имена их в книжку. Они так перепугались, а чего — и сами не знали, что сейчас же привели лошадей.
Жизнь наша опять потекла прежним порядком. Ранним утром всякий занимался чем-нибудь в своей комнате: кто приводил в порядок коллекцию собранных растений, животных и минералов, кто
записывал виденное и слышанное, другие читали описание Капской колонии. После тиффинга все расходились по городу и окрестностям, потом обедали, потом смотрели
на «картинку» и шли спать.
Одно только не вошло в Реперовы таблицы, не покорилось никаким выкладкам и цифрам, одного только не смог никто
записать на карте…
У калитки деревянных строений, с правой стороны, против часового сидел
на лавочке надзиратель в мундире с галунами с записной книжкой. К нему подходили посетители и называли тех, кого желали видеть, и он
записывал. Нехлюдов также подошел к нему и назвал Катерину Маслову. Надзиратель с галунами
записал.
Товарищ прокурора сердито, как бы огрызаясь, что-то
записал у себя
на бумаге и с презрительным удивлением пожал плечами.
Нехлюдов оглянулся
на англичанина, готовый итти с ним, но англичанин что-то
записывал в свою записную книжку. Нехлюдов, не отрывая его, сел
на деревянный диванчик, стоявший у стены, и вдруг почувствовал страшную усталость. Он устал не от бессонной ночи, не от путешествия, не от волнения, а он чувствовал, что страшно устал от всей жизни. Он прислонился к спинке дивана,
на котором сидел, закрыл глаза и мгновенно заснул тяжелым, мертвым сном.
Новый смотритель, два помощника его, доктор, фельдшер, конвойный офицер и писарь сидели у выставленного
на дворе в тени стены стола с бумагами и канцелярскими принадлежностями и по одному перекликали, осматривали, опрашивали и
записывали подходящих к ним друг зa другом арестантов.
Вслед за этим председатель
записал что-то в бумагу и, выслушав сообщение, сделанное ему шопотом членом налево, объявил
на 10 минут перерыв заседания и поспешно встал и вышел из залы. Совещание между председателем и членом налево, высоким, бородатым, с большими добрыми глазами, было о том, что член этот почувствовал легкое расстройство желудка и желал сделать себе массаж и выпить капель. Об этом он и сообщил председателю, и по его просьбе был сделан перерыв.
Судебный пристав, румяный, красивый человек, в великолепном мундире, с бумажкой в руке подошел к Фанарину с вопросом, по какому он делу, и, узнав, что по делу Масловой,
записал что-то и отошел. В это время дверь шкапа отворилась, и оттуда вышел патриархального вида старичок, но уже не в пиджаке, а в обшитом галунами с блестящими бляхами
на груди наряде, делавшем его похожим
на птицу.
На нынешнее число он
записал: «Был у Наташи и как раз от довольства собой был недобр, зол, и осталось тяжелое чувство.
Записал Алексей Федорович Карамазов некоторое время спустя по смерти старца
на память.
— Итак, мы пока
запишем, что вы отвергаете взводимое
на вас обвинение радикально, — внушительно проговорил Николай Парфенович и, повернувшись к писарю, вполголоса продиктовал ему, что надо
записать.
Его слушали молча и внимательно, особенно вникли в то обстоятельство, что у него давно уже завелся наблюдательный пункт за Грушенькой у Федора Павловича «
на задах» в доме Марьи Кондратьевны, и о том, что ему сведения переносил Смердяков: это очень отметили и
записали.
К тому же мое описание вышло бы отчасти и лишним, потому что в речах прокурора и защитника, когда приступили к прениям, весь ход и смысл всех данных и выслушанных показаний были сведены как бы в одну точку с ярким и характерным освещением, а эти две замечательные речи я, по крайней мере местами,
записал в полноте и передам в свое время, равно как и один чрезвычайный и совсем неожиданный эпизод процесса, разыгравшийся внезапно еще до судебных прений и несомненно повлиявший
на грозный и роковой исход его.
Кроме того, особенно
записали, со слов Андрея, о разговоре его с Митей дорогой насчет того, «куда, дескать, я, Дмитрий Федорович, попаду:
на небо аль в ад, и простят ли мне
на том свете аль нет?» «Психолог» Ипполит Кириллович выслушал все это с тонкою улыбкой и кончил тем, что и это показание о том, куда Дмитрий Федорович попадет, порекомендовал «приобщить к делу».
— Я гораздо добрее, чем вы думаете, господа, я вам сообщу почему, и дам этот намек, хотя вы того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю, что тут для меня позор. В ответе
на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От позора не могу. Что вы это, господа,
записывать хотите?
Вот собственные слова его, я их
записал и запомнил: «Как закричит, бывало,
на меня, я так
на коленки перед ними и паду».
—
Запиши сейчас… сейчас… «что схватил с собой пестик, чтобы бежать убить отца моего… Федора Павловича… ударом по голове!» Ну, довольны ли вы теперь, господа? Отвели душу? — проговорил он, уставясь с вызовом
на следователя и прокурора.
На замок запремся: он
на счетах постукивает, а я сижу — в книги
записываю — одной мне доверяет.
И уж конечно стали
записывать, но когда
записывали, то прокурор вдруг, как бы совсем внезапно наткнувшись
на новую мысль, проговорил...
Продажа часов за шесть рублей, чтобы добыть
на дорогу денег, совсем еще не известная следователю и прокурору, возбудила тотчас же все чрезвычайное их внимание, и уже к безмерному негодованию Мити: нашли нужным факт этот в подробности
записать, ввиду вторичного подтверждения того обстоятельства, что у него и накануне не было уже ни гроша почти денег.
Вечером я
записывал свои наблюдения, а Дерсу жарил
на вертеле сохатину. Во время ужина я бросил кусочек мяса в костер. Увидев это, Дерсу поспешно вытащил его из огня и швырнул в сторону.