Неточные совпадения
Она
записала эти слова на обложке
тетради Клима, но забыла списать их с нее, и, не попав
в яму ее памяти, они сгорели
в печи. Это Варавка говорил...
Была у Дмитрия толстая
тетрадь в черной клеенчатой обложке, он
записывал в нее или наклеивал вырезанные из газет забавные ненужности, остроты, коротенькие стишки и читал девочкам, тоже как-то недоверчиво, нерешительно...
Самгин, мысленно повторив последнюю фразу, решил
записать ее
в тетрадь, где он коллекционировал свои «афоризмы и максимы».
Райский хотел было пойти сесть за свои
тетради «
записывать скуку», как увидел, что дверь
в старый дом не заперта. Он заглянул
в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил
в сени и поднялся на лестницу.
От скуки он пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал
в альбом почти все пейзажи Волги, какие видел из дома и с обрыва, писал заметки
в свои
тетради,
записал даже Опенкина и, положив перо, спросил себя: «Зачем я
записал его?
Сцены, характеры, портреты родных, знакомых, друзей, женщин переделывались у него
в типы, и он исписал целую
тетрадь, носил с собой записную книжку, и часто
в толпе, на вечере, за обедом вынимал клочок бумаги, карандаш, чертил несколько слов, прятал, вынимал опять и
записывал, задумываясь, забываясь, останавливаясь на полуслове, удаляясь внезапно из толпы
в уединение.
Он прописал до света, возвращался к
тетрадям не один раз во дню, приходя домой вечером, опять садился к столу и
записывал, что снилось ему
в перспективе.
Пушкин охотнее всех других классов занимался
в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что
записывал, а чтобы переписывать
тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него и
в обычае не было: все делалось а livre ouvert.
Он сел к столу, достал свои
тетради — дневник и
тетрадь,
в которой он имел обыкновение каждый вечер
записывать свои будущие и прошедшие занятия, и, беспрестанно морщась и дотрагиваясь рукой до щеки, довольно долго писал
в них.
Он ничего не сказал мне, но долго молча ходил по комнате, изредка поглядывая на меня с тем же просящим прощения выражением, потом достал из стола
тетрадь,
записал что-то
в нее, снял сюртук, тщательно сложил его, подошел к углу, где висел образ, сложил на груди свои большие белые руки и стал молиться.
— У всех людей, которые долго живут
в одном доме, лица становятся одинаковыми, — сказал он однажды; я
записал это
в свою
тетрадь.
Однажды я сказал старику, что иногда
записываю его речи
в тетрадь, где у меня уже записаны разные стихи, изречения из книг; это очень испугало начетчика, он быстро покачнулся ко мне и стал тревожно спрашивать меня...
По ночам, подчиняясь неугомонной старческой бессоннице, Матвей Савельев Кожемякин, сидя
в постели, вспоминает день за днём свою жизнь и чётко, крупным полууставом,
записывает воспоминания свои
в толстую
тетрадь, озаглавленную так...
Иногда — всё реже — Кожемякин садился за стол, открывал свою
тетрадь и с удивлением видел, что ему нечего
записывать о людях, не к чему прицепиться
в них. Все они сливались
в один большой серый ком, было
в каждом из них что-то своё, особенное, но — неясное, неуловимое — оно не задевало души.
— Видишь, как бойко и мелко научился ты писать? Хорошо! А ещё лучше было бы, буде ты, сшив себе
тетрадь, усвоил привычку
записывать всё, что найдёшь достойным сохранения
в памяти. Сделай-ко это, и первое — приучишься к изложению мысли, а второе — украсишь одиночество твоё развлечением небесполезным. Человеческое — всегда любопытно, поучительно и должно быть сохраняемо для потомства.
Было решено, чтоб студенты посещали булочную возможно реже. Не видя их, я почти потерял возможность спрашивать о непонятном мне
в прочитанных книгах и стал
записывать вопросы, интересовавшие меня,
в тетрадь. Но однажды, усталый, заснул над нею, а пекарь прочитал мои записки. Разбудив меня, он спросил...
Он остался на берегу Днепра, а я уехал к Кольбергу. С тех пор я уже не видал старика, он умер — не от грусти, не от печали одиночества, а просто от смерти, и прислал мне
в наследие своих классиков; а я… я вступил
в новую жизнь —
в новую колею ошибок, которые
запишу когда-нибудь; конечно, уже не
в эту
тетрадь, заключающую дни моего детства и юношества, проведенные между людьми, которым да будет мирный сон и вечная память.
Я прожила две недели. Он приходил несколько раз, но его не принимали. Я хотела быть совершенно одна. Все я перебрала
в себе. Не оставила ни одного уголка ни
в голове, ни
в сердце, ни
в привязанностях, ни
в воспоминаниях. Запершись, просидела я над своими
тетрадями. Вот тут я
записала целиком. Можно еще обманывать себя, когда память вам изменяет, когда вы объясните ваше прошедшее так, как вам
в эту минуту хочется.
Дальше она не станет ничего
записывать в толстую
тетрадь с замочком, лежавшую за перегородкой, на письменном столике, под лампой. Надо было провести черту и проститься со всем, чем жила она двадцать лет, с того дня, как познакомилась с опальным соседом — Александром Ильичом Гаяриным.
Запишу поскорее мой разговор с ним, т. е. с Домбровичем. Эта
тетрадь превращается
в целый ряд разговоров с Василием Павлычем.