Неточные совпадения
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять,
заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел
забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
Он не
забыл о том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но помнил это как сновидение. Не много дней прошло с того момента, но он уже не один раз спрашивал
себя: что
заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил в нем сомнения в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько дней тому назад.
«Приятный город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед
собой, щурясь от снегу и наклоняя голову, кричал: «Гись, гись!» Я вспомнил совет моего отца, вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, —
заставляет забыть климат».
Роста он был небольшого, но строгая соразмерность всех частей организма
заставляла забыть об этом недостатке, если можно назвать это недостатком в мужчине, который не предназначал
себя в тамбурмажоры.
Простота его слов возбуждала особенный интерес. Кожемякину захотелось ещё таких слов, — в темноте ночной они приобретали значительность и сладость; хотелось раззадорить горбуна,
заставить его разговориться о людях, о боге, обо всём, с жутким чувством долго слушать его речь и
забыть про
себя.
— Хоть про
себя говорить нельзя, но есть оскорбления и унижения, которые
заставляют человека
забывать все…
Музыка
заставляет меня
забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу.
К этой балалайке и все к одним и тем же вопросам,
забывая, он возвращался целое утро и все повторял понравившееся: интеллигент; потом сразу
забыл и балалайку и Петрушу и начал хмуриться, в каком-то беспокойстве угрюмо косился на Погодина и избегал его взгляда. Наконец подозвал его к
себе и
заставил наклониться.
Его уговаривают, удерживают, но ничто уж теперь не помогает, раз человек оскорблен в своих лучших чувствах. Он быстро, сердито срывает с
себя пиджак и панталоны, мгновенно раздевается,
заставляя дам отворачиваться и заслоняться зонтиками, и — бух — с шумом и брызгами летит вниз головой в воду, не
забыв, однако, предварительно одним углом глаза рассчитать расстояние до недалекой мужской купальни.
— Теперь я понимаю, граф, — сказала она, — я забыта… презрена… вы смеетесь надо мной!.. За что же вы погубили меня, за что же вы отняли у меня спокойную совесть? Зачем же вы старались внушить к
себе доверие, любовь, которая довела меня до забвения самой
себя, своего долга,
заставила забыть меня, что я мать.
Павел Григ<орич>. Вон скорей из моего дома! и не смей воротиться, пока не умрет моя бедная супруга. (Со смехом) Посмотрим, скоро ли ты придешь? Посмотрим, настоящая ли болезнь, ведущая к могиле, или неловкая хитрость наделала столько шуму и
заставила тебя
забыть почтение и обязанность! Теперь ступай! Рассуди хорошенько о своем поступке, припомни, чтó ты говорил — и тогда, тогда, если осмелишься, покажись опять мне на глаза! (Злобно взглянув на сына, уходит и запирает двери за
собою.)
Письмо начиналось товарищеским вступлением, затем развивалось полушуточным сравнением индивидуального характера Подозерова с коллективным характером России, которая везде хочет, чтобы признали благородство ее поведения,
забывая, что в наш век надо
заставлять знать
себя; далее в ответе Акатова мельком говорилось о неблагодарности службы вообще «и хоть, мол, мне будто и везет, но это досталось такими-то трудами», а что касается до ходатайства за просителя, то «конечно, Подозеров может не сомневаться в теплейшем к нему расположении, но, однако же, разумеется, и не может неволить товарища (то есть Акатова) к отступлению от его правила не предстательствовать нигде и ни за кого из близких людей, в числе которых он всегда считает его, Подозерова».
— А приходил! Зачем же вы приходили, не понимаю? Разве можно
себя заставлять? Разве так можно делать
себе больно? Ходите домой и сидите там, пока не выздоровеете! Ходите, я приказываю вам! Усердие хорошее особенность молодого чиновника, но не надо
забывать, как говорили римляне, mens sana in corpore sano, [здоровый дух в здоровом теле (лат.)] то есть здоровая голова в здоровом корпусе!
Клокотавшая в его сердце бессильная злоба не могла
заставить его
забыть заданный им самому
себе вопрос — где он видел подобный взгляд? И теперь, когда ушли это подлые холопья, когда он остался недвижимо лежать рядом с своим наперсником, тот же вопрос неотступно вертелся в его уме.
Как бы в отместку за то, что она когда-то ела руками, теперь она не хотела есть иначе, как на серебре, она не
забыла потребовать самую дорогую мебель, бронзу, громадные зеркала в золоченых рамах, словом
заставляла себя окружить показной роскошью.
Графиня Марья знала очень хорошо это его настроение и, когда она сама была в хорошем расположении, она спокойно ожидала, пока он поест супу и тогда уже начинала говорить с ним и
заставляла его признаваться, что он без причины был не в духе; но нынче она совершенно
забыла это свое наблюдение; ей стало больно, что он без причины на нее сердится и она почувствовала
себя несчастною.