Неточные совпадения
Да был тут
человек,
Павлуша Веретенников
(Какого роду, звания,
Не знали мужики,
Однако
звали «барином».
Свияжский подошел к Левину и
звал его к себе чай пить. Левин никак не мог понять и вспомнить, чем он был недоволен в Свияжском, чего он искал от него. Он был умный и удивительно добрый
человек.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его
звать молодым
человеком и как ему зашла в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
— Митюхе (так презрительно назвал мужик дворника), Константин Дмитрич, как не выручить! Этот нажмет, да свое выберет. Он хрестьянина не пожалеет. А дядя Фоканыч (так он
звал старика Платона) разве станет драть шкуру с
человека? Где в долг, где и спустит. Ан и не доберет. Тоже
человеком.
И в канцелярии не успели оглянуться, как устроилось дело так, что Чичиков переехал к нему в дом, сделался нужным и необходимым
человеком, закупал и муку и сахар, с дочерью обращался, как с невестой, повытчика
звал папенькой и целовал его в руку; все положили в палате, что в конце февраля перед Великим постом будет свадьба.
Одни глаза их такое бесконечное государство, в которое заехал
человек — и поминай как
звали!
— Пустое, будто я не знаю, что ты куряка. Эй! как, бишь,
зовут твоего
человека? Эй, Вахрамей, послушай!
В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
«Ну, что ж? убит», — решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и
людей зовет.
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
Почуя мертвого, храпят
И бьются кони, пеной белой
Стальные мочат удила,
И полетели как стрела.
Вперед, вперед, моя исторья!
Лицо нас новое
зовет.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный
человек:
Так исправляется наш век!
Но мой Онегин вечер целой
Татьяной занят был одной,
Не этой девочкой несмелой,
Влюбленной, бедной и простой,
Но равнодушною княгиней,
Но неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы.
О
люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет;
Вас непрестанно змий
зоветК себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай.
Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой
человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке, приглаживая мокрые волосы, явился на его
зов.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти
люди, кто они и как их
зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
— Мы ошвартовались у дамбы, — сказал он. — Пантен послал узнать, что вы хотите. Он занят: на него напали там какие-то
люди с трубами, барабанами и другими скрипками. Вы
звали их на «Секрет»? Пантен просит вас прийти, говорит, у него туман в голове.
Видел ли он, как валится за борт
человек, приказывал ли повернуть на другой галс или, заглушая ветер,
звал боцмана?
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному
зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее. Так, понимая, слушаем мы речи
людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с иным, новым значением. То же было и с ней.
— А, ты вот куда заехал! — крикнул Лебезятников. — Врешь!
Зови полицию, а я присягу приму! Одного только понять не могу: для чего он рискнул на такой низкий поступок! О жалкий, подлый
человек!
Он пошел к нему через улицу, но вдруг этот
человек повернулся и пошел как ни в чем не бывало, опустив голову, не оборачиваясь и не подавая вида, что
звал его.
— Не воровать и не убивать, не беспокойся, не за этим, — усмехнулся он едко, — мы
люди розные… И знаешь, Соня, я ведь только теперь, только сейчас понял: куда тебя
звал вчера? А вчера, когда
звал, я и сам не понимал куда. За одним и
звал, за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь, Соня?
рекомендую!
Как эдаких
людей учтивее
зовут?
Нежнее? —
человек он светский,
Отъявленный мошенник, плут:
Антон Антоныч Загорецкий.
При нем остерегись: переносить горазд,
И в карты не садись: продаст.
Зови меня вандалом:
Я это имя заслужил.
Людьми пустыми дорожил!
Сам бредил целый век обедом или балом!
Об детях забывал! обманывал жену!
Играл! проигрывал! в опеку взят указом!
Танцо́вщицу держал! и не одну:
Трех разом!
Пил мертвую! не спал ночей по девяти!
Всё отвергал: законы! совесть! веру!
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас, господа, отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный
человек, ты знаешь
людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай, что я
зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
— Редкий тип совершенно счастливого
человека. Женат на племяннице какого-то архиерея, жену
зовут — Агафья, а в словаре Брокгауза сказано: «Агафья — имя святой, действительное существование которой сомнительно».
— Ее Бердников знает. Он — циник, враль, презирает
людей, как медные деньги, но всех и каждого насквозь видит. Он — невысокого… впрочем, пожалуй, именно высокого мнения о вашей патронессе. ‹
Зовет ее — темная дама.› У него с ней, видимо, какие-то большие счеты, она, должно быть, с него кусок кожи срезала… На мой взгляд она — выдуманная особа…
— Простите, — сказал он тихо, поспешно, с хрипотцой. — Меня
зовут — Марк Изаксон, да! Лицо весьма известное в этом городе. Имею предупредить вас: с вами говорил мошенник, да. Местный парикмахер, Яшка Пальцев, да. Шулер, игрок. Спекулянт. Вообще — мерзавец, да! Вы здесь новый
человек… Счел долгом… Вот моя карточка. Извините…
«А этот, с веснушками, в синей блузе, это… московский — как его
звали? Ученик медника? Да, это — он. Конечно. Неужели я должен снова встретить всех, кого знал когда-то? И — что значат вот эти встречи? Значат ли они, что эти
люди так же редки, точно крупные звезды, или — многочисленны, как мелкие?»
Семнадцать
человек сосчитал он в ресторане, все это — домовладельцы, «отцы города», как
зовет их Робинзон.
Явились двое:
человек в папахе, — его
звали Калитин, — и с ним какой-то усатый, в охотничьих сапогах и коротком полушубке; он сказал негромко, виновато...
С Ильинскими
людьми не видалась с месяц, забыла, как их и
зовут.
Пришел
человек от Марьи Михайловны, Ольгиной тетки,
звать обедать.
Заболеет ли кто-нибудь из
людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не
звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади, в город, за доктором.
«Меланхолихой»
звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «
людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
Радостно трепетал он, вспоминая, что не жизненные приманки, не малодушные страхи
звали его к этой работе, а бескорыстное влечение искать и создавать красоту в себе самом. Дух манил его за собой, в светлую, таинственную даль, как
человека и как художника, к идеалу чистой человеческой красоты.
—
Зови всех
людей: Николай Андреич помешался!
«Волком»
звала она тебя в глаза «шутя», — стучал молот дальше, — теперь, не шутя, заочно, к хищничеству волка — в памяти у ней останется ловкость лисы, злость на все лающей собаки, и не останется никакого следа — о
человеке! Она вынесла из обрыва — одну казнь, одно неизлечимое терзание на всю жизнь: как могла она ослепнуть, не угадать тебя давно, увлечься, забыться!.. Торжествуй, она никогда не забудет тебя!»
— Tiens, j'ai oublie son nom… Un homme affreux… Tiens, Versiloff. [Ах, я забыла, как же его
зовут… Ужасный
человек… Да, Версилов (франц.).]
Мы завтракали впятером: доктор с женой, еще какие-то двое молодых
людей, из которых одного
звали капитаном, да еще англичанин, большой ростом, большой крикун, большой говорун, держит себя очень прямо, никогда не смотрит под ноги, в комнате всегда сидит в шляпе.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину
звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых
людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других
людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
Кончив свое дело, Хиония Алексеевна заняла наблюдательную позицию.
Человек Привалова, довольно мрачный субъект, с недовольным и глупым лицом (его
звали Ипатом), перевез вещи барина на извозчике. Хиония Алексеевна, Матрешка и даже сам Виктор Николаевич, затаив дыхание, следили из-за косяков за каждым движением Ипата, пока он таскал барские чемоданы.
Прокурор же, то есть товарищ прокурора, но которого у нас все
звали прокурором, Ипполит Кириллович, был у нас
человек особенный, нестарый, всего лишь лет тридцати пяти, но сильно наклонный к чахотке, присем женатый на весьма толстой и бездетной даме, самолюбивый и раздражительный, при весьма солидном, однако, уме и даже доброй душе.
Скажи мне сам прямо, я
зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить
людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
— Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее
звали. Очень он меня любил, да ведь
человек молодой — не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла быть подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть. Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава Богу, хорошо.
— Зачем я тебя
зову? — сказал с укоризной
человек во фризовой шинели. — Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя
зовут в кабак, а ты еще спрашиваешь: зачем? А ждут тебя все
люди добрые: Турок-Яшка, да Дикий-Барин, да рядчик с Жиздры. Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили — кто кого одолеет, лучше споет, то есть… понимаешь?
Настоящее имя этого
человека было Евграф Иванов; но никто во всем околотке не
звал его иначе как Обалдуем, и он сам величал себя тем же прозвищем: так хорошо оно к нему пристало.
С
людьми же, стоящими на низших ступенях общества, он обходится еще страннее: вовсе на них не глядит и, прежде чем объяснит им свое желание или отдаст приказ, несколько раз сряду, с озабоченным и мечтательным видом, повторит: «Как тебя
зовут?.. как тебя
зовут?», ударяя необыкновенно резко на первом слове «как», а остальные произнося очень быстро, что придает всей поговорке довольно близкое сходство с криком самца-перепела.
— Меня
зовут Фомой, — отвечал он, — а по прозвищу — Бирюк [Бирюком называется в Орловской губернии
человек одинокий и угрюмый. — Примеч. авт.].
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… —
Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете
человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
Это я для них самих говорю, что они смешны, говорю потому, что мне жалко их; это я для тех благородных
людей говорю, которые очаровываются ими: не следуйте за ними, благородные
люди, говорю я, потому что скуден личными радостями путь, на который они
зовут вас: но благородные
люди не слушают меня и говорят: нет, не скуден, очень богат, а хоть бы и был скуден в ином месте, так не длинно же оно, у нас достанет силы пройти это место, выйти на богатые радостью, бесконечные места.
Ты меня
зови любовью к
людям.
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не
звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько
человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче других с Верочкой.
Отступался от дела, чтобы не быть дураком и подлецом, и возликовал от этого, будто совершил геройский подвиг великодушного благородства; не поддаешься с первого слова
зову, чтобы опять не хлопотать над собою и чтобы не лишиться этого сладкого ликования своим благородством, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты корчишь
человека, упорствующего в благородном подвижничестве».