Неточные совпадения
Клим тоже обрадовался и, чтобы скрыть это, опустил
голову. Ему послышалось, что
в нем тоже
прозвучало торжествующее «Ага!», вспыхнула, как спектр, полоса разноцветных мыслишек и среди них мелькнула линия сочувственных Маргарите. Варавка, должно быть, поняв его радость как испуг, сказал несколько утешительных афоризмов...
«Да — что вы озорничаете?» —
звучал в памяти возмущенный вопрос горбатой девочки, и шумел
в голове рыдающий шепоток деревенских баб.
Когда
в дверях буфета сочно
прозвучал голос Марины, лохматая
голова быстро вскинулась, показав смешное, плоское лицо, с широким носом и необыкновенными глазами, — очень большие белки и маленькие, небесно-голубые зрачки.
Слушали его очень внимательно. Комната, где дышало не менее полусотни человек, наполнялась теплой духотой. Самгин невольно согнулся, наклонил
голову, когда
в тишине
прозвучал знакомый голос Кутузова...
Самгин отметил, что только он сидит за столом одиноко, все остальные по двое, по трое, и все говорят негромко, вполголоса, наклоняясь друг к другу через столы. У двери
в биллиардную, где уже щелкали шары, за круглым столом завтракают пятеро военных, они, не стесняясь, смеются, смех вызывает дородный, чернобородый интендант
в шелковой шапочке на
голове, он рассказывает что-то, густой его бас
звучит однотонно, выделяется только часто повторяемое...
Она уже не шептала, голос ее
звучал довольно громко и был насыщен гневным пафосом. Лицо ее жестоко исказилось, напомнив Климу колдунью с картинки из сказок Андерсена. Сухой блеск глаз горячо щекотал его лицо, ему показалось, что
в ее взгляде горит чувство злое и мстительное. Он опустил
голову, ожидая, что это странное существо
в следующую минуту закричит отчаянным криком безумной докторши Сомовой...
Голос ее
звучал все крепче,
в нем слышалось нарастание ярости. Без шляпы на
голове, лицо ее, осыпанное волосами, стало маленьким и жалким, влажные глаза тоже стали меньше.
Трифонов часа два возил Самгиных по раскаленным улицам
в шикарнейшей коляске, запряженной парою очень тяжелых, ленивых лошадей, обильно потел розовым потом и, часто вытирая
голое лицо кастрата надушенным платком, рассказывал о достопримечательностях Астрахани тоже клетчатыми, как его костюм, серенькими и белыми словами;
звучали они одинаково живо.
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем.
В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись
в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить
голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды.
В его памяти
звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
По улице Самгин шел согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили по
голове и он ждет еще удара. Было жарко, горячий ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль под ноги партии арестантов.
Прозвучало в памяти восклицание каторжника...
Климу послышалось, что вопрос
звучит иронически. Из вежливости он не хотел расходиться с москвичом
в его оценке старого города, но, прежде чем собрался утешить дядю Хрисанфа, Диомидов, не поднимая
головы, сказал уверенно и громко...
Даль
звучала в его ушах смутно замиравшею песней; когда же по небу гулко перекатывался весенний гром, заполняя собой пространство и с сердитым рокотом теряясь за тучами, слепой мальчик прислушивался к этому рокоту с благоговейным испугом, и сердце его расширялось, а
в голове возникало величавое представление о просторе поднебесных высот.
Лаврецкий действительно не походил на жертву рока. От его краснощекого, чисто русского лица, с большим белым лбом, немного толстым носом и широкими правильными губами, так и веяло степным здоровьем, крепкой, долговечной силой. Сложен он был на славу, и белокурые волосы вились на его
голове, как у юноши.
В одних только его глазах, голубых, навыкате, и несколько неподвижных, замечалась не то задумчивость, не то усталость, и голос его
звучал как-то слишком ровно.
Старик и мальчик легли рядом на траве, подмостив под
головы свои старые пиджаки. Над их
головами шумела темная листва корявых, раскидистых дубов. Сквозь нее синело чистое голубое небо. Ручей, сбегавший с камня на камень, журчал так однообразно и так вкрадчиво, точно завораживал кого-то своим усыпительным лепетом. Дедушка некоторое время ворочался, кряхтел и говорил что-то, но Сергею казалось, что голос его
звучит из какой-то мягкой и сонной дали, а слова были непонятны, как
в сказке.
Голос Павла
звучал твердо, слова звенели
в воздухе четко и ясно, но толпа разваливалась, люди один за другим отходили вправо и влево к домам, прислонялись к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее был Павел, и над его
головой красно горело знамя рабочего народа. И еще толпа походила на черную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась, готовая подняться и лететь, а Павел был ее клювом…
Павел видел улыбку на губах матери, внимание на лице, любовь
в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру
в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою
в его словах
звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала
головой и тихо спрашивала сына...
Это незначительное само по себе происшествие особенно хорошо подействовало на меня, я бы сказал: укрепило. Так приятно чувствовать чей-то зоркий глаз, любовно охраняющий от малейшей ошибки, от малейшего неверного шага. Пусть это
звучит несколько сентиментально, но мне приходит
в голову опять все та же аналогия: ангелы-хранители, о которых мечтали древние. Как много из того, о чем они только мечтали,
в нашей жизни материализовалось.
Рассказ Якова бесстыден, но не противен,
в нем нет хвастовства,
в нем нет жестокости, а
звучит что-то простодушное и немножко печали. Луна
в небе тоже бесстыдно
гола и так же волнует, заставляя грустить о чем-то. Вспоминается только хорошее, самое лучшее — Королева Марго и незабвенные своею правдой стихи...
Кожемякину показалось, что
в голосе её
звучит обида. Маркуша осторожно разогнул спину, приподнял
голову и, раздвинув рот до ушей, захихикал...
В сумраке вечера,
в мутной мгле падающего снега голоса
звучали глухо, слова падали на
голову, точно камни; появлялись и исчезали дома, люди; казалось, что город сорвался с места и поплыл куда-то, покачиваясь и воя.
Элегическое настроение иногда сменялось порывом. Я вскакивал, прыгал наверх к рулевому, и
в голове бодро
звучало...
Вот здесь,
в тальниках, под песчаной осыпью схоронили вятского паренька… Вот тут тоже закопали… Видишь знакомые места, и что-то неприятное
в голове… Не сообразить… А потом опять
звучит: «Черный пудель шаговит, шаговит…»
Для Фомы эти слова
прозвучали пусто, не шелохнув
в сердце его никакого чувства, не зародив
в голове ни одной мысли.
Они не пошли
в комнату, где собирались товарищи, а сели
в общей зале
в углу. Было много публики, но пьяных не замечалось, хотя речи
звучали громко и ясно, слышалось необычное возбуждение. Климков по привычке начал вслушиваться
в разговоры, а мысль о Саше, не покидая его, тихо развивалась
в голове, ошеломлённой впечатлениями дня, но освежаемой приливами едкой ненависти к шпиону и страха перед ним.
По утрам, убирая комнату хозяина, он, высунув
голову из окна, смотрел на дно узкой, глубокой улицы, и — видел всегда одних и тех же людей, и знал, что́ каждый из них будет делать через час и завтра, всегда. Лавочные мальчики были знакомы и неприятны, опасны своим озорством. Каждый человек казался прикованным к своему делу, как собака к своей конуре. Иногда мелькало или
звучало что-то новое, но его трудно было понять
в густой массе знакомого, обычного и неприятного.
Словно колокол церковный
прозвучал в отдалении и стих. Опустил
голову и матрос, слышит
в тишине, как побаливает на ноге гниющая ранка, и беспокоится: не доходит ли тяжкий запах до Жегулева? И хочется ему не то чтобы умереть, а — не быть. Не быть.
Но вдруг шарахнуло
в ветвях над
головою и
прозвучал выстрел — что это?
И двенадцать тысяч человек обнажили
головы. «Отче наш, иже еси на небеси», — начала наша рота. Рядом тоже запели. Шестьдесят хоров, по двести человек
в каждом, пели каждый сам по себе; выходили диссонансы, но молитва все-таки
звучала трогательно и торжественно. Понемногу начали затихать хоры; наконец далеко,
в батальоне, стоявшем на конце лагеря, последняя рота пропела: «но избави нас от лукавого». Коротко пробили барабаны.
Иногда ему казалось, что лицо Антонио придвигается совсем вплотную к его лицу и каждое слово
звучит так громко и резко, что даже отдается смутным гулом
в его
голове, но минуту спустя Антонио начинал отодвигаться, уходил все дальше и дальше, пока его лицо не становилось мутным и до смешного маленьким, и тогда его голос раздавался тихо и сдавленно, как будто бы он говорил с Арбузовым по телефону или через несколько комнат.
В темноте мне не видно было выражения его круглого, как блин, лица, но голос хозяина
звучал незнакомо. Я сел рядом с ним, очень заинтересованный; опустив
голову, он дробно барабанил пальцами по стакану, стекло тихонько звенело.
Пошла игра. Один, бледнея,
Рвал карты, вскрикивал; другой,
Поверить проигрыш не смея,
Сидел с поникшей
головой.
Иные, при удачной талье,
Стаканы шумно наливали
И чокались. Но банкомет
Был нем и мрачен. Хладный пот
По гладкой лысине струился.
Он всё проигрывал дотла.
В ушах его дана, взяла
Так и
звучали. Он взбесился —
И проиграл свой старый дом,
И всё, что
в нем или при нем.
И пока он бегал и распоряжался,
в голове его
звучали красивые, гордые слова: «усопший», «
в бозе почивший», «новопреставленный», и от этих слов, и от всего, что делалось кругом, чувствовал себя необыкновенно счастливым.
Когда же она говорила: «полноте, граф, вы шутите» и т. п., голос ее, немного горловой,
звучал таким наивным простодушием и смешною глупостью, что, глядя на нее, действительно приходило
в голову, что это не женщина, а цветок, и не розан, а какой-то дикий, бело-розовый пышный цветок без запаха, выросший один из девственного снежного сугроба
в какой-нибудь очень далекой земле.
Безлюдье, степь. Кругом всё бело,
И небеса над
головой…
Еще отчаянье кипело
В душе, упившейся враждой,
И смерти лишь она алкала,
Когда преступная нога,
Звуча цепями, попирала
Недружелюбные снега
Страны пустынной, сиротливой…
Среди зверей я зверем стал,
Вином я совесть усыплял
И ум гасил…
Слегка облокотившись на проволочную сетку, Вера Львовна с наслаждением глядела, как играли
в волнах белые барашки, а
в голове ее под размеренные вздохи машины
звучал мотив какой-то самодельной польки, и с этим мотивом
в странную гармонию сливались и шум воды под колесами и дребезжание чашек
в буфете…
В голове стоял глухой шум, она буквально трещала, моя бедная
голова, сердце билось, как пойманная пичужка, туман перед глазами мешал видеть окружающее… И вдруг сильный, властный голос гневно и строго
прозвучал над моей
головой...
Громко раздается утренняя молитва стройного хора ста семидесяти человек с обнаженными
головами. И это молитвенное пение
звучит как-то особенно торжественно при блеске и роскоши чудного утра здесь, вдали от родины, на палубе корвета, который кажется совсем крошечной скорлупкой среди беспредельного, раскинувшегося красавца-океана, ласкового теперь, но подчас бешеного и грозного
в других местах.
Я открываю глаза. Ветер закинул мне на лицо полу Алешкиной шинели, колено у меня раскрыто, мы едем по
голому насту, и терция колокольчиков слышнехонько
звучит в воздухе с своей дребезжащей квинтой.
Голос Вассы
звучит обычно присущими ему властными нотками, и робкой, пугливой Дуне и
в голову не приходит ослушаться ее.
— Тебе больно, дядя? —
прозвучал далеко слышный детский голосок, звонкий, как ручеек
в лесу летом. — Ну да ничего это, ничего, пройдет. До свадьбы заживет, слышь? Так бабушка Маремьяна говорила. Да ты не реви, пройдет, говорю, право слово! — И подняв свою тоненькую ручонку, она не смущаясь подняла ее к гладкой, блестящей лысине маленького, поникшего
головой человечка и несколько раз погладила и ласково похлопала эту мокрую от бега и падения, совершенно лишенную волос
голову.
Итак: я наклонился над рукой Марии. Но возглас Магнуса был так неожиданен и странен,
в хриплом голосе его
звучала такая повелительность и даже страх, что нельзя было не подчиниться! Но я не понял и с недоумением поднял
голову, все еще держа руку Марии
в своей, и вопросительно взглянул на Магнуса. Он дышал тяжело — как будто уже видел падение
в пропасть — и на мой вопросительный взгляд тихо, слегка задыхаясь, ответил...
— Влассовская! —
прозвучал в ту же минуту и отдался ударом молота
в моей
голове голос инспектора.
Это был какой-то пир: пел Белозеров, опять играла Гуриенко-Домашевская; потом пели дуэтом Белозеров с княгинею. Гости сели за ужин радостные и возрожденные, сближенные. И уж не хотелось говорить о большевиках и ссориться из-за них.
Звучал легкий смех, шутки. Вкусным казалось скверное болгарское вино, пахнувшее уксусом. У Ивана Ильича шумело
в голове, он то и дело подливал себе вина, смеялся и говорил все громче. И все грустнее смотрела Анна Ивановна, все беспокойнее Катя.
Не хотелось уходить, я все останавливался. Из ржи тянуло широким теплом,
в чаще зеленовато-бледных стеблей непрерывно
звучал тонкий звон мошкары. Через
голые ноги от теплой земли шла какая-то чистая ласка, и все было близко, близко…
— Согласны! Согласны! —
прозвучало веселым хором
в классе. Но вот темная, гладко причесанная на пробор
голова Виктории Владимировны просунулась
в дверь...
Мы ходим с угрюмыми лицами и при встречах с ним раскланиваемся, низко-низко опуская глаза. Он отвечает нам кивком
головы, не глядя на нас. Какая это мука! Не для нас теперь
звучит его бархатный, от слова до слова западающий
в душу голос. И светлая улыбка его тоже не для нас.
Десять ударов давно отбило на больших часах
в коридоре, и точно легким синеватым туманом сумерек застлало огромную залу.
В этом красивом таинственном полумраке так рельефно выделялось серое платье Сани, вся ее небольшая фигура с поднятыми вверх руками, заломленными над
головой, Так красиво
звучал ее голос, когда она изливала предсмертные жалобы Антигоны...
В голове его
звучала явная насмешка.
Он поднял
голову.
В его потухших глазах блеснул злобный огонек, а
в голосе
прозвучали ноты еще не улегшейся ярости. Все лицо его до того исказилось, что Александр Васильевич, не бывший, как мы знаем, человеком робкого десятка, невольно отшатнулся на стуле.
Остановился он
в дверях и начал искать мелькнувшую перед ним
голову с русыми косами и с белой шеей, выходившей так стройно из-под фрезы. Не мог он не сознать того, что он действительно ищет глазами и эти косы, и эту шею. Там, на эстраде, какая-то певица что-то такое выделывала; а
в его ушах все еще
звучал несколько густой, ясный и горячий голос двух самых простых фраз.