Неточные совпадения
Городничий (с неудовольствием).А, не до
слов теперь!
Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да
и давай тебе еще награду за это? Да если б
знали,
так бы тебе…
И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит,
и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то
и так умрет; если выздоровеет, то
и так выздоровеет. Да
и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни
слова не
знает.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не
знаешь и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В
таких лестных рассыпался
словах…
И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на
такую честь», — он вдруг упал на колени
и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертью окончу жизнь свою».
— Уж будто вы не
знаете,
Как ссоры деревенские
Выходят? К муженьку
Сестра гостить приехала,
У ней коты разбилися.
«Дай башмаки Оленушке,
Жена!» — сказал Филипп.
А я не вдруг ответила.
Корчагу подымала я,
Такая тяга: вымолвить
Я
слова не могла.
Филипп Ильич прогневался,
Пождал, пока поставила
Корчагу на шесток,
Да хлоп меня в висок!
«Ну, благо ты приехала,
И так походишь!» — молвила
Другая, незамужняя
Филиппова сестра.
Анна, отведя глаза от лица друга
и сощурившись (это была новая привычка, которой не
знала за ней Долли), задумалась, желая вполне понять значение этих
слов.
И, очевидно, поняв их
так, как хотела, она взглянула на Долли.
— Вы ничего не сказали; положим, я ничего
и не требую, — говорил он, — но вы
знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это
слово, которого вы
так не любите… да, любовь…
— Ах, много!
И я
знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды.
Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь
и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
— А! княгиня, каково! — сияя радостной улыбкой, сказал Степан Аркадьич, вдруг появившийся в середине толпы. — Неправда ли, славно, тепло сказал? Браво!
И Сергей Иваныч! Вот вы бы сказали от себя
так — несколько
слов,
знаете, ободрение; вы
так это хорошо, — прибавил он с нежной, уважительной
и осторожной улыбкой, слегка за руку подвигая Сергея Ивановича.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков,
и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя
и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила,
такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это
так действовало, но
знала, что это
так действовало,
и пользовалась этим.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия
и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа
знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась
так круто у виска, что он запутался
и конец одного стиха на одинаковом
слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал того, что говорил,
и это раздражило его.
— Это
слово «народ»
так неопределенно, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя
и из мужиков один на тысячу, может быть,
знают, о чем идет дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным
и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на
слово, — у девушки бывает
и может быть
такое чувство, что она не
знает, что сказать.
На мгновение лицо ее опустилось,
и потухла насмешливая искра во взгляде; но
слово «люблю» опять возмутило ее. Она подумала: «любит? Разве он может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда
и не употреблял бы этого
слова. Он
и не
знает, что
такое любовь».
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих
слов, если бы
знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только
и помнят эти
слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков
и не
знаешь их нравов:
так и я.
Левин уже привык теперь смело говорить свою мысль, не давая себе труда облекать ее в точные
слова; он
знал, что жена в
такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека,
и она поняла его.
— Лошади — одно
слово.
И пища хороша. А
так мне скучно что-то показалось, Дарья Александровна, не
знаю как вам, — сказал он, обернув к ней свое красивое
и доброе лицо.
Обратный путь был
так же весел, как
и путь туда. Весловский то пел, то вспоминал с наслаждением свои похождения у мужиков, угостивших его водкой
и сказавших ему: «не обсудись»; то свои ночные похождения с орешками
и дворовою девушкой
и мужиком, который спрашивал его, женат ли он,
и,
узнав, что он не женат, сказал ему: «А ты на чужих жен не зарься, а пуще всего домогайся, как бы свою завести». Эти
слова особенно смешили Весловского.
Васенька Весловский, ее муж
и даже Свияжский
и много людей, которых она
знала, никогда не думали об этом
и верили на
слово тому, что всякий порядочный хозяин желает дать почувствовать своим гостям, именно, что всё, что
так хорошо у него устроено, не стоило ему, хозяину, никакого труда, а сделалось само собой.
— Прошу вас, — продолжал я тем же тоном, — прошу вас сейчас же отказаться от ваших
слов; вы очень хорошо
знаете, что это выдумка. Я не думаю, чтоб равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало
такое ужасное мщение. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на имя благородного человека
и рискуете жизнью.
— Да я,
знаете,
так, к
слову говорю; а впрочем, желаю вам всякого счастия
и веселой дороги.
— Ах, боже мой! что ж я
так сижу перед вами! вот хорошо! Ведь вы
знаете, Анна Григорьевна, с чем я приехала к вам? — Тут дыхание гостьи сперлось,
слова, как ястребы, готовы были пуститься в погоню одно за другим,
и только нужно было до
такой степени быть бесчеловечной, какова была искренняя приятельница, чтобы решиться остановить ее.
Многие были не без образования: председатель палаты
знал наизусть «Людмилу» Жуковского, которая еще была тогда непростывшею новостию,
и мастерски читал многие места, особенно: «Бор заснул, долина спит»,
и слово «чу!»
так, что в самом деле виделось, как будто долина спит; для большего сходства он даже в это время зажмуривал глаза.
В анониме было
так много заманчивого
и подстрекающего любопытство, что он перечел
и в другой
и в третий раз письмо
и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж,
знать, кто бы
такая была писавшая!»
Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки
и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто
и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею
и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении
и на том же месте.
Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам.
И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений
и взглядов, которыми любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих
словах передать самую душу науки,
так что
и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что,
узнав ее, он
узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
— Да, купчую крепость… — сказал Плюшкин, задумался
и стал опять кушать губами. — Ведь вот купчую крепость — всё издержки. Приказные
такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да
и красную бумажку прибавь,
такое сребролюбие! Я не
знаю, как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.
Последние
слова он уже сказал, обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона
и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения в Греции в 20-х г. XIX в.] как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к тому лицу, к которому относятся
слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого
знает, что не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж,
так устремит взгляд, как будто призывает его в посредники;
и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не
знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не слышал, или
так постоять, соблюдши надлежащее приличие,
и потом уже уйти прочь.
Так хорошо
и верно видел он многие вещи,
так метко
и ловко очерчивал в немногих
словах соседей помещиков,
так видел ясно недостатки
и ошибки всех,
так хорошо
знал историю разорившихся бар —
и почему,
и как,
и отчего они разорились,
так оригинально
и метко умел передавать малейшие их привычки, что они оба были совершенно обворожены его речами
и готовы были признать его за умнейшего человека.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса
и он увидел вверху, внизу, над собой
и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом
и осокором, перераставшим вершину тополя,
и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых
и старых ив
и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений,
и перелетела мостами в разных местах одну
и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя,
и когда на вопрос: «Чьи луга
и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору
и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи
и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении,
и когда, постепенно темнея, входила
и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни,
и замелькали кирченые избы мужиков
и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце
и без вопроса
знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти
такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Чичиков
так смешался, что не мог произнести ни одного толкового
слова,
и пробормотал черт
знает что
такое, чего бы уж никак не сказал ни Гремин, ни Звонский, ни Лидин.
— Ну, расспросите у него, вы увидите, что… [В рукописи четыре
слова не разобрано.] Это всезнай,
такой всезнай, какого вы нигде не найдете. Он мало того что
знает, какую почву что любит,
знает, какое соседство для кого нужно, поблизости какого леса нужно сеять какой хлеб. У нас у всех земля трескается от засух, а у него нет. Он рассчитает, насколько нужно влажности, столько
и дерева разведет; у него все играет две-три роли: лес лесом, а полю удобренье от листьев да от тени.
И это во всем
так.
Нельзя, однако же, сказать, чтобы природа героя нашего была
так сурова
и черства
и чувства его были до того притуплены, чтобы он не
знал ни жалости, ни сострадания; он чувствовал
и то
и другое, он бы даже хотел помочь, но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме, чтобы не трогать уже тех денег, которых положено было не трогать;
словом, отцовское наставление: береги
и копи копейку — пошло впрок.
— По сту! — вскричал Чичиков, разинув рот
и поглядевши ему в самые глаза, не
зная, сам ли он ослышался, или язык Собакевича по своей тяжелой натуре, не
так поворотившись, брякнул вместо одного другое
слово.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий
знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма
и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест
и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали
и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела
такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, —
словом, все то же, что
и везде; только
и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с
такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Прекрасная полячка
так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одного
слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза
и не смея от робости пошевелить рукою, когда
узнала в нем того же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел ею.
Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы замечена им только глазами, но тут он иначе увидел ее. Все стронулось, все усмехнулось в нем. Разумеется, он не
знал ни ее, ни ее имени, ни, тем более, почему она уснула на берегу, но был этим очень доволен. Он любил картины без объяснений
и подписей. Впечатление
такой картины несравненно сильнее; ее содержание, не связанное
словами, становится безграничным, утверждая все догадки
и мысли.
— Вы
так и знали? — подхватил Лужин, — стало быть, уже
и прежде имели хотя бы некоторые основания
так заключать. Прошу вас, почтеннейшая Амалия Ивановна, запомнить
слова ваши, произнесенные, впрочем, при свидетелях.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом
и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула
и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе
и стал шевелить губами, ничего не произнося;
так длилось с полминуты; он
знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное
слово, как тогдашний запор в дверях,
так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
Раскольников поднял вопросительно брови.
Слова Ильи Петровича, очевидно недавно вышедшего из-за стола, стучали
и сыпались перед ним большею частью как пустые звуки. Но часть их он все-таки кое-как понимал; он глядел вопросительно
и не
знал, чем это все кончится.
—
Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела
узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит
и что не любит? Всегда ли он
такой раздражительный? Какие у него желания
и,
так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним
словом, я бы желала…
— Ну да, недавно приехал, жены лишился, человек поведения забубенного,
и вдруг застрелился,
и так скандально, что представить нельзя… оставил в своей записной книжке несколько
слов, что он умирает в здравом рассудке
и просит никого не винить в его смерти. Этот деньги, говорят, имел. Вы как же изволите
знать?
Он сам это все передавал
слово в
слово Софье Семеновне, которая одна
и знает секрет, но в убийстве не участвовала ни
словом, ни делом, а, напротив, ужаснулась
так же, как
и вы теперь.
Об этом никогда ни
слова не было упомянуто между ею
и Раскольниковым; но оба
знали, что это
так будет.
Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали ее
и почтительно пропустили Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась,
и Марья Ивановна
узнала в ней ту даму, с которой
так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад. Государыня подозвала ее
и сказала с улыбкою: «Я рада, что могла сдержать вам свое
слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами потрудитесь отвезти к будущему свекру».
Так выражалась Анна Сергеевна,
и так выражался Базаров; они оба думали, что говорили правду. Была ли правда, полная правда, в их
словах? Они сами этого не
знали, а автор
и подавно. Но беседа у них завязалась
такая, как будто они совершенно поверили друг другу.
— Люди начинают разбираться в событиях, — организовался «Союз 17 октября», — сообщал он, но не очень решительно, точно сомневался: те ли
слова говорит
и таким ли тоном следует говорить их? — Тут,
знаете, выдвигается Стратонов, оч-чень сильная личность, очень!
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или — как доктор Руссель — на островах Гаити. Он
знает столько
слов чужого языка, сколько необходимо
знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо всем
и так много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги
и пишет свою книгу.
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ
слова сыпались
так быстро
и обильно, что Клим уже
знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги,
и пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да
и кто здесь
знает, что
такое конституция, с чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое
слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
— Нет, уверяю вас, — это
так, честное
слово! — несколько более оживленно
и все еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. — Я очень много видел
таких; один духобор — хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги,
и,
знаете, он
так злился на всех, когда надевал сапоги, — вы не смейтесь! Это очень… даже страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
— Я видел в Берлине театр Станиславского. Очень оригинально! Но,
знаете, это слишком серьезно для театра
и уже не
так — театр, как… — Приподняв плечи, он развел руками
и — нашел
слово...