Неточные совпадения
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два
ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала
еще нынче дорогой, но теперь,
узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
Левин не сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше
знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему
еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и
детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
Действительно, она не то что угадала (связь ее с
ребенком не была
еще порвана), она верно
узнала по приливу молока у себя недостаток пищи у него.
Чуть отрок, Ольгою плененный,
Сердечных мук
еще не
знав,
Он был свидетель умиленный
Ее младенческих забав;
В тени хранительной дубравы
Он разделял ее забавы,
И
детям прочили венцы
Друзья-соседи, их отцы.
В глуши, под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела как ландыш потаенный,
Не знаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой.
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! — закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. — Что пользы
знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и будет с тебя! Нам
еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твою голову оценили в две тысячи червонных.
— Эк ведь комиссия! Ну, уж комиссия же с вами, — вскричал Порфирий с совершенно веселым, лукавым и нисколько не встревоженным видом. — Да и к чему вам
знать, к чему вам так много
знать, коли вас
еще и не начинали беспокоить нисколько! Ведь вы как
ребенок: дай да подай огонь в руки! И зачем вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так к нам напрашиваетесь, из каких причин? А? хе-хе-хе!
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его
знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена,
дети, дочь одна есть. Пока
еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
Точно
ребенок: там недоглядит, тут не
знает каких-нибудь пустяков, там опоздает и кончит тем, что бросит дело на половине или примется за него с конца и так все изгадит, что и поправить никак нельзя, да
еще он же потом и браниться станет.
Если б вы не
знали, будет ли у вас топлена комната и выработаете ли вы себе на башмаки и на салоп, — да
еще не себе, а
детям?
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да
еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его
знает что, старшим
детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
Выслушайте дело: я получил письмо из Москвы; брат Саша,
еще ребенок, он, вы
знаете, умер четыре дня назад.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты,
еще невинная,
еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики —
знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Я пристал к нему, и вот что
узнал, к большому моему удивлению:
ребенок был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем
еще до Версилова, а князь «не затруднился принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется, тот был рад».
Он хотел и в этом имении устроить дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме того,
узнать всё, что можно
еще узнать про Катюшу и ее и своего
ребенка: правда ли, что он умер, и как он умер?
Они били, секли, пинали ее ногами, не
зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний
ребенок, спящий своим ангельским крепким сном,
еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
Чистые в душе и сердце мальчики, почти
еще дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не
знают и не понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным
еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Еще в первый месяц брака стала его смущать беспрерывная мысль: «Вот жена любит меня, ну что, если б она
узнала?» Когда стала беременна первым
ребенком и поведала ему это, он вдруг смутился: «Даю жизнь, а сам отнял жизнь».
Мужчины были одеты по-китайски. Они носили куртку, сшитую из синей дабы, и такие же штаны. Костюм женщин более сохранил свой национальный характер. Одежда их пестрела вышивками по борту и по краям подола была обвешана побрякушками. Выбежавшие из фанз грязные ребятишки испуганно смотрели на нас. Трудно сказать, какого цвета была у них кожа: на ней были и загар, и грязь, и копоть. Гольды эти
еще знали свой язык, но предпочитали объясняться по-китайски.
Дети же ни 1 слова не понимали по-гольдски.
Однажды, — Вера Павловна была
еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать?
ребенок ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что
дитяти этого
знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Гонения начались скоро. Представление о
детях было написано так, что отказ был неминуем. Хозяин дома, лавочники требовали с особенной настойчивостью уплаты. Бог
знает что можно было
еще ожидать; шутить с человеком, уморившим Петровского в сумасшедшем доме, не следовало.
— Да… Капитан…
Знаю… Он купил двадцать душ у такого-то… Homo novus… Прежних уже нет. Все пошло прахом. Потому что, видишь ли… было, например, два пана: пан Банькевич, Иосиф, и пан Лохманович, Якуб. У пана Банькевича было три сына и у пана Лохмановича,
знаешь, тоже три сына. Это уже выходит шесть. А
еще дочери… За одной Иосиф Банькевич дал пятнадцать дворов на вывод, до Подоля… А у тех опять пошли
дети… У Банькевича: Стах, Франек, Фортунат, Юзеф…
Не
знаю, какие именно «большие секреты» она сообщила сестре, но через некоторое время в городе разнесся слух, что Басина внучка выходит замуж. Она была немного старше меня, и восточный тип делал ее
еще более взрослой на вид. Но все же она была
еще почти
ребенок, и в первый раз, когда Бася пришла к нам со своим товаром, моя мать сказала ей с негодующим участием...
Но
знайте: сделав этот шаг,
Всего лишитесь вы!..»
— «Да что же мне
еще терять?»
— «За мужем поскакав,
Вы отреченье подписать
Должны от ваших прав!»
Старик эффектно замолчал,
От этих страшных слов
Он, очевидно, пользы ждал,
Но был ответ таков:
«У вас седая голова,
А вы
еще дитя!
— Нет, она его не любит, то есть она очень чиста сердцем и не
знает сама, что это значит: любить. Мадам фон-Калитин ей говорит, что он хороший молодой человек, а она слушается мадам фон-Калитин, потому что она
еще совсем
дитя, хотя ей и девятнадцать лет: молится утром, молится вечером, и это очень похвально; но она его не любит. Она может любить одно прекрасное, а он не прекрасен, то есть душа его не прекрасна.
В избу начали набиваться соседи, явившиеся посмотреть на басурмана: какие-то старухи, старики и ребятишки, которых Мухин никогда не видал и не помнил. Он ласково здоровался со всеми и спрашивал, чьи и где живут. Все его
знали еще ребенком и теперь смотрели на него удивленными глазами.
— Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с
детьми… Вот у тебя дочь, у меня сын, а
еще кто
знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
— Вы здесь ничем не виноваты, Женичка, и ваш папа тоже. Лиза сама должна была
знать, что она делает. Она
еще ребенок, прямо с институтской скамьи и позволяет себе такие странные выходки.
Доктора это обстоятельство тоже сильно поразило. Другое дело слышать об известном положении человека, которого мы лично не
знали, и совсем другое, когда в этом положении представляется нам человек близкий, да
еще столь молодой, что привычка все заставляет глядеть на него как на
ребенка. Доктору было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась к этому делу весьма спокойно.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты
еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя
еще есть сестра девушка. Положим опять и то, что Соничку давно
знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— А я
знаю! — кричала она в озлоблении. — Я
знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и
ребенка вытравите,многие так делают. А будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка
еще ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы были в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот что!
Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам
узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль,
еще не совсем распустившийся,
еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми
детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
Прасковья Ивановна,
еще ребенком выданная замуж родными своей матери за страшного злодея, испытав действительно все ужасы, какие мы
знаем из старых романов и французских мелодрам, уже двадцать лет жила вдовою.
В городе беспрестанно получались разные известия из Петербурга, которые приводили всех в смущение и страх; но в чем состояли эти известия, я ничего
узнать не мог, потому что о них всегда говорили потихоньку, а на мои вопросы обыкновенно отвечали, что я
еще дитя и что мне
знать об этом не нужно.
Этого и старики не
знают, а ты
еще дитя.
Не могу удержаться от странного и, может быть, совершенно не идущего к делу замечания. Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес, между прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение, что она до того
еще вполне
ребенок, что совершенно не
знает всей тайны отношений мужчины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее рассуждениям и вообще серьезному тону, с которым она говорила о многих очень важных вещах…
Сама же Наташа, так оклеветанная, даже
еще целый год спустя, не
знала почти ни одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю, и она была весела и невинна, как двенадцатилетний
ребенок.
— Нет, мне, видно, бог уж за вас заплатит! Один он, царь милосердый, все
знает и видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а
еще пуще того об судьбе вашей сокрушается… Чтобы жили вы, мои
дети, в веселостях да в неженье, чтоб и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то на вас никто неприветливо…
— И
узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он,
дети, но одни замерзли
еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, […задохлись у чухонок…
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне было приятно слушать похвалы моему отцу, да
еще от имени Тыбурция, который «все
знает»; но вместе с тем дрогнула в моем сердце и нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот человек не любил и не полюбит меня так, как Тыбурций любит своих
детей.
В остроге посещала его жена. Без него ей и так плохо было, а тут
еще сгорела и совсем разорилась, стала с
детьми побираться. Бедствия жены
еще больше озлобили Степана. Он и в остроге был зол со всеми и раз чуть не зарубил топором кашевара, за что ему был прибавлен год. В этот год он
узнал, что жена его померла и что дома его нет больше…
— Да, c'est une femme de beaucoup d'esprit [большого ума женщина (франц.).]. Я ее
знал еще ребенком, и тогда уж в ней видно было что-то такое необыкновенное. Une femme de beaucoup d'esprit! — прибавил он.
— Я боюсь его ужасно!.. Если б ты только
знал, какой он страх мне внушает… Он отнял у меня всякий характер, всякую волю… Я делаюсь совершенным
ребенком, как только
еще говорить с ним начинаю… — произнесла она голосом, полным отчаяния.
Еще в Москве он женился на какой-то вдове, бог
знает из какого звания, с пятерыми
детьми, — женщине глупой, вздорной, по милости которой он, говорят, и пить начал.
— А ты? неужели ты веришь? — спросил Петр Иваныч, подходя к ней, — да нет, ты шутишь! Он
еще ребенок и не
знает ни себя, ни других, а тебе было бы стыдно! Неужели ты могла бы уважать мужчину, если б он полюбил так?.. Так ли любят?..
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот не
знаю, как Наденька; да она
еще ребенок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет? и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, все думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит иногда: «Что это, maman, кого вы ждете? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже…»
Да, это было так. Мне удалось
узнать, что
еще жива В.А. Нащокина и ютится где-то в подмосковном селе Всехсвятском. Я нашел ее на задворках, в полуразрушенном флигельке. Передо мной на ветхом кресле сидела ветхая, ветхая старушка, одна-одинешенька. Ее сын, уже с проседью, я видел его после на скачках в потрепанном виде, был без места и ушел в Москву, а его
дети убежали играть.
Морозов
знал князя
еще ребенком, но они давно потеряли друг друга из виду.
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде,
еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны
детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог
знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!
— Но кто ж его
знает, полно, есть ли
еще этот Суздаль-монастырь, и в самом ли деле он для того существует, чтоб освобождать огорченных родителей от лицезрения строптивых
детей?
Когда прибежали
дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощного ожидания: она
знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго
еще вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей руки, и ей больно было от непривычной ласки, словно от удара.