Неточные совпадения
— Я очень рада, что уговорила его завтра собороваться, — говорила она, сидя в кофточке пред своим складным зеркалом и расчесывая частым гребнем мягкие душистые волосы. — Я никогда не видала этого, но
знаю, мама мне говорила, что тут
молитвы об исцелении.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю
молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не
знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее,
зная, что лучше этой бессмысленной
молитвы он ничего не может сделать.
— Это — другое дело, Афанасий Васильевич. Я это делаю для спасения души, потому что в убеждении, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как я ни дурен, но
молитвы все-таки что-нибудь значат у Бога. Скажу вам, что я молюсь, — даже и без веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что есть господин, от которого все зависит, как лошадь и скотина, которою пашем,
знает чутьем того, <кто> запрягает.
Поверяя богу в теплой
молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «Полно, я и без тебя
знаю, что скоро умру».
Свидригайлов
знал эту девочку; ни образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было
молитв.
— Джин с пиконом, — объяснил Лютов. — Ну, — чокнемся! Возрадуйся и возвеселись. Ух!.. Она, брат, эти штуки
знает, как поп
молитвы.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала
молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики —
знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее
молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
— Самоубийство есть самый великий грех человеческий, — ответил он, вздохнув, — но судья тут — един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о нем к Богу; даже хотя бы ты и не
знал его вовсе, — тем доходнее твоя
молитва будет о нем.
Еще раз перекрестила, еще раз прошептала какую-то
молитву и вдруг — и вдруг поклонилась и мне точно так же, как наверху Тушарам, — глубоким, медленным, длинным поклоном — никогда не забуду я этого! Так я и вздрогнул и сам не
знал отчего. Что она хотела сказать этим поклоном: «вину ли свою передо мной признала?» — как придумалось мне раз уже очень долго спустя — не
знаю. Но тогда мне тотчас же еще пуще стало стыдно, что «сверху они оттудова смотрят, а Ламберт так, пожалуй, и бить начнет».
Вот и передняя, потом большая комната с какими-то столами посредине, а вот и сама Надя, вся в черном, бледная, со строгим взглядом… Она
узнала отца и с радостным криком повисла у него на шее. Наступила долгая пауза, мучительно счастливая для всех действующих лиц, Нагибин потихоньку плакал в холодных сенях, творя про себя
молитву и торопливо вытирая бумажным платком катившиеся по лицу слезы.
— Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси,
молитву читай. И
знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне — и уходи из монастыря. Совсем иди.
Каждый раз в
молитве твоей, если искренна, мелькнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде не
знал и которая вновь ободрит тебя; и поймешь, что
молитва есть воспитание.
И вот, может быть, с другого конца земли вознесется ко Господу за упокой его и твоя
молитва, хотя бы ты и не
знал его вовсе, а он тебя.
— А то я
молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я
знаю их, этих самых
молитв. Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня
знает, чего мне надобно. Послал он мне крест — значит меня он любит. Так нам велено это понимать. Прочту Отче наш, Богородицу, акафист всем скорбящим — да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего!
Она не отвернулась от них, она их уступила с болью,
зная, что она станет от этого беднее, беззащитнее, что кроткий свет мерцающих лампад заменится серым рассветом, что она дружится с суровыми, равнодушными силами, глухими к лепету
молитвы, глухими к загробным упованиям.
Я
знал очень много
молитв, отчетливо произносил их в урочные часы, молился и стоя, и на коленях, но не чувствовал себя ни умиленным, ни умиротворенным.
Оказалось, впрочем, что я многое уже
знал, прислушиваясь, в классные часы, к ученью старших братьев и сестер, а
молитвы и заповеди с малолетства заставляли меня учить наизусть.
Мать моя была католичка. В первые годы моего детства в нашей семье польский язык господствовал, но наряду с ним я слышал еще два: русский и малорусский. Первую
молитву я
знал по — польски и по — славянски, с сильными искажениями на малорусский лад. Чистый русский язык я слышал от сестер отца, но они приезжали к нам редко.
— Молится, — с удивлением сказала одна, и, постояв еще несколько секунд, они пошли своим путем, делясь какими-то замечаниями. А я стоял на улице, охваченный особенным радостным предчувствием. Кажется, это была моя последняя
молитва, проникнутая живой непосредственностью и цельностью настроения. Мне вспомнилась моя детская
молитва о крыльях. Как я был глуп тогда… Просил, в сущности, игрушек… Теперь я
знал, о чем я молился, и радостное предчувствие казалось мне ответом…
И оба они кричали в глухой степи все
молитвы, какие только
знали, все громче и громче…
— Да, для себя… По пословице, и вор богу молится, только какая это
молитва? Будем говорить пряменько, Галактион Михеич: нехорошо. Ведь я
знаю, зачем ты ко мне-то пришел… Сначала я, грешным делом, подумал, что за деньгами, а потом и вижу, что совсем другое.
«Ну что же, поцарствовал, надо и честь
знать, — уныло резонировал Вахрушка, чувствуя, как у него даже „чистота“ не выходит и орудия наведения этой чистоты сами собой из рук валятся. — Спасибо голубчику Галактиону Михеичу, превознес он меня за родительские
молитвы, а вперед уж, что господь пошлет».
— Балует! Память у него есть:
молитвы он тверже моего
знает. Врет, память у него — каменная, коли что высечено на ней, так уж крепко! Ты — выпори его!
— Как же это? Ведь это надобно учить! А может, что-нибудь
знаешь, слыхал? Псалтырь
знаешь? Это хорошо! И
молитвы? Ну, вот видишь! Да еще и жития? Стихами? Да ты у меня знающий…
Я
знаю на память все
молитвы утренние и все на сон грядущий, —
знаю и напряженно слежу: не ошибется ли дед, не пропустит ли хоть слово?
— Услышал господь
молитву мою, — вещал он. — Достигли слезы несчастного до утешителя всех. Теперь буду хотя
знать, что жребий мой зависеть может от доброго или худого моего поведения. Доселе зависел он от своенравия женского. Одна мысль утешает, что без суда батожьем наказан не буду!
Артисты старались себя превзойти,
Не
знаю я песни прелестней
Той песни-молитвы о добром пути,
Той богословляющей песни…
— Мечтание это, голубушка!.. Враг он тебе злейший, мочеганин-то этот. Зачем он ехал-то, когда добрые люди на
молитву пришли?.. И Гермогена
знаю. В четвертый раз сам себя окрестил: вот он каков человек… Хуже никонианина. У них в Златоусте последнего ума решились от этих поморцев… А мать Фаина к поповщине гнет, потому как сама-то она из часовенных.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы
знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от
молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
И тут Степана прохватывала дрожь, и он начинал читать
молитвы, какие
знал: Богородицу, Вотче, и сначала как будто помогало.
Спаси вас господи за ваши труды, почтеннейший муж Михайло Трофимыч; мы, что можем, с своей стороны на общую пользу готовы, только сами
знаете, старухи сироты что в таком великом деле могут, кроме
молитв?
— А не
знаю, право, как вам на это что доложить? Не следует, говорят, будто бы за них бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем, может быть, иные, сего не понимая, и о них молятся. На Троицу, не то на Духов день, однако, кажется, даже всем позволено за них молиться. Тогда и
молитвы такие особенные читаются. Чудесные
молитвы, чувствительные; кажется, всегда бы их слушал.
— Ведь они же никаких
молитв христианских, чай, не
знали, или вы их выучили?
Через 10 минут, написав письмо, он встал от стола с мокрыми от слез глазами и, мысленно читая все
молитвы, которые
знал (потому что ему совестно было перед своим человеком громко молиться Богу), стал одеваться.
«Вот сейчас я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая покорно и радостно обрекла себя на мучения, страдания и смерть. Ни жалобы, ни упрека, ни боли самолюбия я не
знал. Я перед тобою — одна
молитва: «Да святится имя Твое».
Ты
знаешь ли по книгам, что некогда в древние времена некоторый купец, точь-в-точь с таким же слезным воздыханием и
молитвой, у пресвятой богородицы с сияния перл похитил и потом всенародно с коленопреклонением всю сумму к самому подножию возвратил, и матерь заступница пред всеми людьми его пеленой осенила, так что по этому предмету даже в ту пору чудо вышло и в государственные книги всё точь-в-точь через начальство велено записать.
— А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска в том, что не помню я, мальчик аль девочка. То мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила,
молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и всего больше я плачу о том, что родила я его, а мужа не
знаю.
Эта милость не совсем обрадовала Серебряного. Иоанн, может быть, не
знал еще о ссоре его с опричниками в деревне Медведевке. Может быть также (и это случалось часто), царь скрывал на время гнев свой под личиною милости, дабы внезапное наказание, среди пира и веселья, показалось виновному тем ужаснее. Как бы то ни было, Серебряный приготовился ко всему и мысленно прочитал
молитву.
— Хе-хе! — сказал мельник, — молись, молись, боярыня, я этого не боюсь… меня
молитвой не испугаешь, ладаном не выкуришь… я сам умею причитывать… я не какой-нибудь такой… меня и водяной дед
знает, и лесовой дед… меня
знают русалки… и ведьмы… и кикиморы… меня все
знают… меня… меня… вот хошь, я их позову? Шикалу! Ликалу!
Иоанну не нравилось удаление его от общих
молитв и общего веселья; но он,
зная о неудачном похищении боярыни, приписывал поведение Вяземского мучениям любви и был к нему снисходителен.
— Вот за попом послать, это — так. Это дельно будет.
Молитва — ты
знаешь ли, что об молитве-то в Писании сказано?
Молитва — недугующих исцеление — вот что сказано! Так ты так и распорядись! Пошлите за батюшкой, помолитесь вместе… и я в это же время помолюсь! Вы там, в образной, помолитесь, а я здесь, у себя, в кабинете, у Бога милости попрошу… Общими силами: вы там, я тут — смотришь, ан молитва-то и дошла!
Он
знал множество
молитв и в особенности отлично изучил технику молитвенного стояния.
«Ну-тка, любезный, умеешь вот такой-то стих наизусть?» [… «умеешь вот такой-то стих наизусть?» — Имеется в виду
молитва «Отче наш».] — «Как не
знать, ваше благородие, мы крещеные, сыздетства учились».
— Ну, так ради сиротских слез твоих; но смотри же, в последний раз… ведите его, — прибавляет он таким мягкосердым голосом, что арестант уж и не
знает, какими
молитвами бога молить за такого милостивца.
Он
знал, что
молитва дозволена, прерывать ее нельзя было, и, крича перед майором, не рисковал, разумеется, ничем.
В церкви я не молился, — было неловко пред богом бабушки повторять сердитые дедовы
молитвы и плачевные псалмы; я был уверен, что бабушкину богу это не может нравиться, так же как не нравилось мне, да к тому же они напечатаны в книгах, — значит, бог
знает их на память, как и все грамотные люди.
Просто были все мы поражены сею находкой и не
знали, как объяснить себе ее происхождение; но Аксинья первая усмотрела на пуговице у воротника рясы вздетою карточку, на коей круглыми, так сказать египетского штиля, буквами было написано: „Помяни, друг отец Савелий, рабу Марфу в своих
молитвах“.
Несмотря на все желание
узнать, что привез ему чиновник, Хаджи-Мурат, прежде чем идти в ту комнату, где его ожидали пристав с чиновником, пошел к себе и совершил полуденную
молитву.
— Лишь бы — с верой, а бог всё примет: был отшельник, ушёл с малых лет в леса,
молитв никаких не
знал и так говорил богу: «Ты — один, я — один, помилуй меня, господин!»