Неточные совпадения
Марья Антоновна. Да, право, маменька, чрез минуты две всё узнаем. Уж скоро Авдотья должна прийти. (Всматривается
в окно и вскрикивает.)Ах, маменька, маменька! кто-то
идет, вон
в конце улицы.
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы не напечатал он их
в своем «Архиве». А затем богу
слава и разглагольствию моему
конец.
В конце февраля случилось, что новорожденная дочь Анны, названная тоже Анной, заболела. Алексей Александрович был утром
в детской и, распорядившись
послать за докторов, поехал
в министерство. Окончив свои дела, он вернулся домой
в четвертом часу. Войдя
в переднюю, он увидал красавца лакея
в галунах и медвежьей пелеринке, державшего белую ротонду из американской собаки.
Левин остался на другом
конце стола и, не переставая разговаривать с княгиней и Варенькой, видел, что между Степаном Аркадьичем, Долли, Кити и Весловским
шел оживленный и таинственный разговор. Мало того, что
шел таинственный разговор, он видел
в лице своей жены выражение серьезного чувства, когда она, не спуская глаз, смотрела
в красивое лицо Васеньки, что-то оживленно рассказывавшего.
Не прошло десяти минут, как на
конце площади показался тот, которого мы ожидали. Он
шел с полковником Н…. который, доведя его до гостиницы, простился с ним и поворотил
в крепость. Я тотчас же
послал инвалида за Максимом Максимычем.
Убийца заперся
в пустой хате, на
конце станицы: мы
шли туда. Множество женщин бежало с плачем
в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.
И опять по обеим сторонам столбового пути
пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом
в руке, пешеход
в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван —
в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки
в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без
конца…
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть
в порядке.
Концы сведутся с
концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог
пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою
пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал
И руку жмет — и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Всё видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт
конца мазурки ждет
И
в котильон ее зовет.
Остап тут же, у его же седла, отвязал шелковый шнур, который возил с собою хорунжий для вязания пленных, и его же шнуром связал его по рукам
в по ногам, прицепил
конец веревки к седлу и поволок его через поле, сзывая громко всех козаков Уманского куреня, чтобы
шли отдать последнюю честь атаману.
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я
пошла. Ну-с, прихожу
в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к черному человеку
в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню; под
конец он усмехнулся, порылся
в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было,
в платок и отдал обратно.
Это было уже давно решено: «Бросить все
в канаву, и
концы в воду, и дело с
концом». Так порешил он еще ночью,
в бреду,
в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и
идти: «Поскорей, поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло
идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же,
конец! Неужели
конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости
в голову приходят…»
Кудряш. Да нешто убережешься! Попал на базар, вот и
конец! Всех мужиков переругает. Хоть
в убыток проси, без брани все-таки не отойдет. А потом и
пошел на весь день.
И вдруг Иван Петрович Митрофанов стал своим человеком у Самгиных. Как-то утром,
идя в Кремль, Самгин увидал, что
конец Никитской улицы туго забит толпою людей.
«Уши надрать мальчишке», — решил он. Ему, кстати, пора было
идти в суд, он оделся, взял портфель и через две-три минуты стоял перед мальчиком, удивленный и уже несколько охлажденный, — на смуглом лице брюнета весело блестели странно знакомые голубые глаза. Мальчик стоял, опустив балалайку, держа ее за
конец грифа и раскачивая, вблизи он оказался еще меньше ростом и тоньше. Так же, как солдаты, он смотрел на Самгина вопросительно, ожидающе.
Открывались окна
в домах, выглядывали люди, все —
в одну сторону, откуда еще доносились крики и что-то трещало, как будто ломали забор. Парень сплюнул сквозь зубы, перешел через улицу и присел на корточки около гимназиста, но тотчас же вскочил, оглянулся и быстро, почти бегом,
пошел в тихий
конец улицы.
— Я стоял
в публике, они
шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся
конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением, стал говорить о ней.
— Да-с, — говорил он, —
пошли в дело пистолеты. Слышали вы о тройном самоубийстве
в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент
в Симферополе тоже пулю
в голову себе. На двух
концах России…
— Бунт обнаружил слабосилие власти, возможность настоящей революции, кадетики, съездив
в Выборг, как раз скомпрометировали себя до
конца жизни
в глазах здравомыслящих людей. Теперь-с, ежели пролетарий наш решит
идти за Лениным и сумеет захватить с собою мужичка — самую могущественную фигуру игры, — Россия лопнет, как пузырь.
— Ну, господи! У нас,
в России! Ты пойми: ведь это значит —
конец спорам и дрязгам, каждый знает, что ему делать, куда
идти. Там прямо сказано о необходимости политической борьбы, о преемственной связи с народниками — понимаешь?
Он
шел и смотрел, как вырастают казармы; они строились тремя корпусами
в форме трапеции, средний был доведен почти до
конца, каменщики выкладывали последние ряды третьего этажа, хорошо видно было, как на краю стены шевелятся фигурки
в красных и синих рубахах,
в белых передниках, как тяжело шагают вверх по сходням сквозь паутину лесов нагруженные кирпичами рабочие.
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать
идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров
концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался
в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
«Власть человека, власть единицы — это дано навсегда.
В конце концов, миром все-таки двигают единицы. Массы
пошли истреблять одна другую
в интересах именно единиц. Таков мир. “Так было — так будет”».
Густо двигались люди с флагами, иконами, портретами царя и царицы
в багетных рамках; изредка проплывала яркая фигурка женщины, одна из них
шла, подняв нераскрытый красный зонтик, на
конце его болтался белый платок.
Размахивая палкой, делая даме
в углу приветственные жесты рукою
в желтой перчатке, Корвин важно
шел в угол, встречу улыбке дамы, но, заметив фельетониста, остановился, нахмурил брови, и
концы усов его грозно пошевелились, а матовые белки глаз налились кровью. Клим стоял, держась за спинку стула, ожидая, что сейчас разразится скандал, по лицу Робинзона, по его растерянной улыбке он видел, что и фельетонист ждет того же.
Алина
пошла переодеваться, сказав, что сейчас пришлет «отрезвляющую штучку», явилась высокая горничная
в накрахмаленном чепце и переднике, принесла Самгину большой бокал какого-то шипящего напитка, он выпил и почувствовал себя совсем хорошо, когда возвратилась Алина
в белом платье, подпоясанном голубым шарфом с
концами до пола.
— Путаники, — вздохнул он, застегивая сюртук. — А все-таки
в конце концов пойдете с нами. Аполитизм ваш — ненадолго.
Тут
в памяти Самгина точно спичка вспыхнула, осветив тихий вечер и
в конце улицы,
в поле заревые, пышные облака; он
идет с Иноковым встречу им, и вдруг, точно из облаков, прекрасно выступил золотистый, тонконогий конь, на коне — белый всадник.
Но минутами его уверенность
в конце тревожных событий исчезала, как луна
в облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими головами; явилась мысль, кого могут
послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи
в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся на улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты
в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и
пошел к Елене. На улицах было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий на шепот.
В разные
концы быстро
шли разнообразные люди, и казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
Пошли в соседнюю комнату, там, на большом, красиво убранном столе, кипел серебряный самовар, у рояля,
в углу, стояла Дуняша, перелистывая ноты, на спине ее висели
концы мехового боа, и Самгин снова подумал о ее сходстве с лисой.
— Поручик гвардейской артиллерии, я —
в отставке, — поспешно сказал Муромский, нестерпимо блестящими глазами окинув гостя. — Но,
в конце концов, воюет народ, мужик. Надо
идти с ним.
В безумие? Да, и
в безумие.
В конце августа
пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и, наконец, мало-помалу, дачи опустели.
Между тем он учился, как и другие, как все, то есть до пятнадцати лет
в пансионе; потом старики Обломовы, после долгой борьбы, решились
послать Илюшу
в Москву, где он волей-неволей проследил курс наук до
конца.
Обломов
пошел в обход, мимо горы, с другого
конца вошел
в ту же аллею и, дойдя до средины, сел
в траве, между кустами, и ждал.
— Я не
пойду за него, бабушка: посмотрите, он и плакать-то не умеет путем! У людей слезы по щекам текут, а у него по носу: вон какая слеза,
в горошину, повисла на самом
конце!..
Если сам он
идет по двору или по саду, то пройти бы ему до
конца, не взглянув вверх; а он начнет маневрировать, посмотрит
в противоположную от ее окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и плечи и на них — эту свою «беду»! Она, не чуя ног,
идет по лесу
в крутую гору; шаль повисла с плеч и метет
концом сор и пыль. Она смотрит куда-то вдаль немигающими глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный ужас.
Таким образом, на этом поле пока и
шла битва: обе соперницы как бы соперничали одна перед другой
в деликатности и терпении, и князь
в конце концов уже не знал, которой из них более удивляться, и, по обыкновению всех слабых, но нежных сердцем людей, кончил тем, что начал страдать и винить во всем одного себя.
Что за заливцы, уголки, приюты прохлады и лени, образуют узор берегов
в проливе! Вон там
идет глубоко
в холм ущелье, темное, как коридор, лесистое и такое узкое, что, кажется, ежеминутно грозит раздавить далеко запрятавшуюся туда деревеньку. Тут маленькая, обстановленная деревьями бухта, сонное затишье, где всегда темно и прохладно, где самый сильный ветер чуть-чуть рябит волны; там беспечно отдыхает вытащенная на берег лодка, уткнувшись одним
концом в воду, другим
в песок.
По окончании всех приготовлений адмирал,
в конце ноября, вдруг решился на отважный шаг:
идти в центр Японии, коснуться самого чувствительного ее нерва, именно
в город Оосаки, близ Миако, где жил микадо, глава всей Японии, сын неба, или, как неправильно прежде называли его
в Европе, «духовный император». Там, думал не без основания адмирал, японцы струсят неожиданного появления иноземцев
в этом закрытом и священном месте и скорее согласятся на предложенные им условия.
У нас
идет деятельная поверка карты Броутона, путешествовавшего
в конце прошлого столетия вместе с Ванкувером, только на другом судне.
Хозяйка предложила Нехлюдову тарантас доехать до полуэтапа, находившегося на
конце села, но Нехлюдов предпочел
идти пешком. Молодой малый, широкоплечий богатырь, работник,
в огромных свеже-вымазанных пахучим дегтем сапогах, взялся проводить. С неба
шла мгла, и было так темно, что как только малый отделялся шага на три
в тех местах, где не падал свет из окон, Нехлюдов уже не видал его, а слышал только чмоканье его сапог по липкой, глубокой грязи.
В конце письма стояла приписка, что делом о Шатровских заводах заинтересовалась одна очень влиятельная особа, которая будет иметь большое значение, когда дело
пойдет в сенат.
Для других германский идеализм,
в конце концов, и должен был на практике породить жажду мирового могущества и владычества, — от Канта
идет прямая линия к Круппу.
О, это, конечно, было не то сошествие,
в котором явится он, по обещанию своему,
в конце времен во всей
славе небесной и которое будет внезапно, «как молния, блистающая от востока до запада».
Что-то шевельнулось
в концах губ его; он
идет к двери, отворяет ее и говорит ему: «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стогна града».
Вдруг он бросил звонок, плюнул, повернул назад и быстро
пошел опять совсем на другой, противоположный
конец города, версты за две от своей квартиры,
в один крошечный, скосившийся бревенчатый домик,
в котором квартировала Марья Кондратьевна, бывшая соседка Федора Павловича, приходившая к Федору Павловичу на кухню за супом и которой Смердяков пел тогда свои песни и играл на гитаре.
Разумеется, он все-таки ругал себя всю дорогу за то, что
идет к этой даме, но «доведу, доведу до
конца!» — повторял он
в десятый раз, скрежеща зубами, и исполнил свое намерение — довел.