Неточные совпадения
Простаков. От которого она и на тот
свет пошла. Дядюшка ее, господин Стародум, поехал
в Сибирь; а как несколько уже лет не было о нем ни слуху, ни вести, то мы и считаем его покойником. Мы, видя, что она осталась одна, взяли ее
в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим.
На седьмой день выступили чуть
свет, но так как ночью дорогу размыло, то люди
шли с трудом, а орудия вязли
в расступившемся черноземе.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро
пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились
в его голове, ослепляя его своим
светом.
— Я пожалуюсь? Да ни за что
в свете! Разговоры такие
пойдут, что и не рад жалобе! Вот на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не будь этого — бросай всё! Беги на край
света!
Случись же под такую минуту, как будто нарочно
в подтверждение его мнения о военных, что сын его проигрался
в карты; он
послал ему от души свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует ли он на
свете или нет.
— А зачем же так вы не рассуждаете и
в делах
света? Ведь и
в свете мы должны служить Богу, а не кому иному. Если и другому кому служим, мы потому только служим, будучи уверены, что так Бог велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое все способности и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это делом. Ведь вам же
в монастырь нельзя
идти: вы прикреплены к миру, у вас семейство.
Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то
пойдет оно ему
в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и
в отставку, и
в Петербург, и на край
света.
— Да у вас, батюшка Константин Федорович, весь
пойдет в дело. Уж эдакого умного человека во всем
свете нельзя сыскать. Ваше здоровье всяку вещь
в место поставит. Так уж прикажите принять.
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И
славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на
свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась
в нем;
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он
в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.
Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит;
Кокетства
в ней ни капли нет —
Его не терпит высший
свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все
шлют Онегина к врачам,
Те хором
шлют его к водам.
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий.
В поле чистом,
Луны при
свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго
шла одна.
Шла,
шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит — и сердце
в ней
Забилось чаще и сильней.
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для
славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях
светаЖдала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться,
слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни
света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.
И все козаки, до последнего
в поле, выпили последний глоток
в ковшах за
славу и всех христиан, какие ни есть на
свете. И долго еще повторялось по всем рядам промеж всеми куренями...
— Ай, славная монета! Ай, добрая монета! — говорил он, вертя один червонец
в руках и пробуя на зубах. — Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на
свете,
пошел тот же час
в реку, да и утонул там после таких славных червонцев.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль
шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра
света перешла
в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Ни за что на
свете не
пошел бы он теперь к сундуку и даже
в комнаты.
Раскольников почувствовал и понял
в эту минуту, раз навсегда, что Соня теперь с ним навеки и
пойдет за ним хоть на край
света, куда бы ему ни вышла судьба.
Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой:
Ему и то уж силы придаёт,
Что подвигов его свидетель целый
свет.
Но сколь и тот почтен, кто,
в низости сокрытый,
За все труды, за весь потерянный покой,
Ни
славою, ни почестьми не льстится,
И мыслью оживлён одной:
Что к пользе общей он трудится.
— Речь
идет об историческом четырехтомном романе «Стрельцы» К. П. Масальского (1802–1861), вышедшем
в свет в 1832 году.
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им не
идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: все на
свете вздор! — и дело
в шляпе. Молодые люди обрадовались. И
в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
— Удивитесь, если я
в прокуратуру
пойду? — спросил он, глядя
в лицо Самгина и облизывая губы кончиком языка; глаза его неестественно ярко отражали
свет лампы, а кончики закрученных усов приподнялись.
Самгин поднял с земли ветку и
пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени
в свет и снова
в тень.
Шел и думал, что можно было не учиться
в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам на скверных лошадях
в неудобной бричке, с полудикими людями на козлах.
В голове, как медные пятаки
в кармане пальто, болтались, позванивали
в такт шагам слова...
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под ноги себе,
в розоватое пятно
света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне
идти».
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать
идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит.
Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался
в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
Человек передвинулся
в полосу
света из окна и
пошел на Самгина, глядя
в лицо его так требовательно, что Самгин встал и назвал свою фамилию, сообразив...
— Иван Пращев, офицер, участник усмирения поляков
в 1831 году, имел денщика Ивана Середу. Оный Середа, будучи смертельно ранен, попросил Пращева переслать его, Середы, домашним три червонца. Офицер сказал, что
пошлет и даже прибавит за верную службу, но предложил Середе: «Приди с того
света в день, когда я должен буду умереть». — «Слушаю, ваше благородие», — сказал солдат и помер.
По двору
в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо
пошел туда, говоря себе, что этого не надо делать. Он встал за неоткрытой половинкой двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса
света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он смотрел
в щель и слушал.
Остальной день подбавил сумасшествия. Ольга была весела, пела, и потом еще пели
в опере, потом он пил у них чай, и за чаем
шел такой задушевный, искренний разговор между ним, теткой, бароном и Ольгой, что Обломов чувствовал себя совершенно членом этого маленького семейства. Полно жить одиноко: есть у него теперь угол; он крепко намотал свою жизнь; есть у него
свет и тепло — как хорошо жить с этим!
— Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на
свете! Но не могу
идти с тобой твоей дорогой, если б даже захотел… Может быть,
в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно…
Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это Бог видит, но не стою твоих хлопот.
Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и
посылал того же чиновника с ними
в присутственные места, а сам связями своими
в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть
в доме, как родственника.
Ты, верно, нарочно, Андрей,
посылаешь меня
в этот
свет и общество, чтоб отбить больше охоту быть там.
Он беспрестанно
в движении: понадобится обществу
послать в Бельгию или Англию агента —
посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу — выбирают его. Между тем он ездит и
в свет и читает: когда он успевает — Бог весть.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и
пошло! Сама посуди: сядешь
в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело
в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок
в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и
света что
в палате да по добрым людям.
Он быстро
пошел, ожесточенный этой умышленной пыткой, этим издеванием над ним и над страстью. Потом оглянулся. Шагах
в десяти от него, выступив немного на лунный
свет, она, как белая статуя
в зелени, стоит неподвижно и следит за ним с любопытством, уйдет он или нет.
Райский нижним берегом выбралсл на гору и дошел до домика Козлова. Завидя
свет в окне, он
пошел было к калитке, как вдруг заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка
в садик.
— Мы высказались… отдаю решение
в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь,
в эту решительную минуту, когда у меня голова
идет кругом… Нет, не могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не
пойду. Но люблю вас теперь больше всего на
свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
Он вспомнил, что когда она стала будто бы целью всей его жизни, когда он ткал узор счастья с ней, — он, как змей, убирался
в ее цвета, окружал себя, как
в картине, этим же тихим
светом; увидев
в ней искренность и нежность, из которых создано было ее нравственное существо, он был искренен, улыбался ее улыбкой, любовался с ней птичкой, цветком, радовался детски ее новому платью,
шел с ней плакать на могилу матери и подруги, потому что плакала она, сажал цветы…
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла
в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство,
свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и
идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
Он
пошел в мастерскую профессора и увидел снившуюся ему картину: запыленную комнату, завешанный
свет, картины, маски, руки, ноги, манекен… все.
Показался
свет и рука, загородившая огонь. Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и
шла тихо к постели,
в белом капоте, без чепца, как привидение.
— Надо, надо! — завопил я опять, — ты ничего не понимаешь, Ламберт, потому что ты глуп! Напротив, пусть
пойдет скандал
в высшем
свете — этим мы отмстим и высшему
свету и ей, и пусть она будет наказана! Ламберт, она даст тебе вексель… Мне денег не надо — я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь их к себе
в карман с моими плевками, но зато я ее сокрушу!
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел того, потому что ни за что на
свете не
пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Я тотчас же
пошлю к князю
В—му и к Борису Михайловичу Пелищеву, его друзьям с детства; оба — почтенные влиятельные
в свете лица, и, я знаю это, они уже два года назад с негодованием отнеслись к некоторым поступкам его безжалостной и жадной дочери.
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними
иду вокруг
света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду
в Китае,
в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет
в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей
в путь!
Хозяйка предложила Нехлюдову тарантас доехать до полуэтапа, находившегося на конце села, но Нехлюдов предпочел
идти пешком. Молодой малый, широкоплечий богатырь, работник,
в огромных свеже-вымазанных пахучим дегтем сапогах, взялся проводить. С неба
шла мгла, и было так темно, что как только малый отделялся шага на три
в тех местах, где не падал
свет из окон, Нехлюдов уже не видал его, а слышал только чмоканье его сапог по липкой, глубокой грязи.
Генерал неодобрительно покачал головой и, потирая поясницу,
пошел опять
в гостиную, где ожидал его художник, уже записавший полученный ответ от души Иоанны д’Арк. Генерал надел pince-nez и прочел: «будут признавать друг друга по
свету, исходящему из эфирных тел».
— Что отчего так? Что помирают от солнечного удара? А так, сидя без движения, без
света всю зиму, и вдруг на солнце, да
в такой день, как нынче, да
идут толпою, притока воздуха нет. Вот и удар.
— Мне всего удивительнее во всем этом деле кажется поведение Хионии Алексеевны, — несколько раз довольно многозначительно повторила Агриппина Филипьевна Веревкина, представительница узловского beau monde'a. [высшего
света (фр.).] — Представьте: утром,
в самый день приезда Привалова, она
посылает ко мне свою горничную сказать, что приехал Привалов, а затем как
в воду канула… Не понимаю, решительно не понимаю!..
В доме Ляховского
шли деятельные приготовления к балу, который ежегодно давался по случаю рождения Зоси четвертого января. На этом бале собирался весь Узел, и Ляховский мастерски разыгрывал роль самого гостеприимного и радушного хозяина, какого только производил
свет.