Неточные совпадения
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович
идет!» А один раз меня приняли даже
за главнокомандующего:
солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли
за главнокомандующего».
И опять по обеим сторонам столбового пути
пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся
за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.]
солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
«Уши надрать мальчишке», — решил он. Ему, кстати, пора было
идти в суд, он оделся, взял портфель и через две-три минуты стоял перед мальчиком, удивленный и уже несколько охлажденный, — на смуглом лице брюнета весело блестели странно знакомые голубые глаза. Мальчик стоял, опустив балалайку, держа ее
за конец грифа и раскачивая, вблизи он оказался еще меньше ростом и тоньше. Так же, как
солдаты, он смотрел на Самгина вопросительно, ожидающе.
Клим отодвинулся
за косяк.
Солдат было человек двадцать; среди них
шли тесной группой пожарные, трое — черные, в касках, человек десять серых — в фуражках, с топорами
за поясом. Ехала зеленая телега, мотали головами толстые лошади.
Самгин встал и быстро
пошел вслед
за солдатом, а тот, должно быть, подумав, что барин догоняет его, — остановился, ожидая.
Сквозь быстро летевшие облака без конца, отряд
за отрядом,
шли солдаты, штыки расчесывали облака снега, как зубцы гребенки.
Кучер, благообразный, усатый старик, похожий на переодетого генерала, пошевелил вожжами, — крупные лошади стали осторожно спускать коляску по размытой дождем дороге; у выезда из аллеи обогнали мужиков, — они
шли гуськом друг
за другом, и никто из них не снял шапки, а
солдат, приостановясь, развертывая кисет, проводил коляску сердитым взглядом исподлобья. Марина, прищурясь, покусывая губы, оглядывалась по сторонам, измеряя поля; правая бровь ее была поднята выше левой, казалось, что и глаза смотрят различно.
Кочегар шагал широко, маленький белый платок вырвался из его руки, он выдернул шапку из-за ворота, взмахнул ею; старик
шел быстро, но прихрамывал и не мог догнать кочегара; тогда человек десять, обогнав старика, бросились вперед; стена
солдат покачнулась, гребенка штыков, сверкнув, исчезла, прозвучал, не очень громко, сухой, рваный треск, еще раз и еще.
Четыре женщины заключали шествие: толстая, с дряблым лицом монахини; молоденькая и стройная, на тонких ногах, и еще две
шли, взяв друг друга под руку, одна — прихрамывала, качалась;
за ее спиной сонно переставлял тяжелые ноги курносый
солдат, и синий клинок сабли почти касался ее уха.
— Иван Пращев, офицер, участник усмирения поляков в 1831 году, имел денщика Ивана Середу. Оный Середа, будучи смертельно ранен, попросил Пращева переслать его, Середы, домашним три червонца. Офицер сказал, что
пошлет и даже прибавит
за верную службу, но предложил Середе: «Приди с того света в день, когда я должен буду умереть». — «Слушаю, ваше благородие», — сказал
солдат и помер.
Толчки ветра и людей раздражали его. Варвара мешала, нагибаясь, поправляя юбку, она сбивалась с ноги, потом, подпрыгивая, чтоб
идти в ногу с ним, снова путалась в юбке. Клим находил, что Спивак
идет деревянно, как
солдат, и слишком высоко держит голову, точно она гордится тем, что у нее умер муж. И шагала она, как по канату, заботливо или опасливо соблюдая прямую линию. Айно
шла за гробом тоже не склоняя голову, но она
шла лучше.
Город уже проснулся, трещит, с недостроенного дома снимают леса, возвращается с работы пожарная команда, измятые, мокрые гасители огня равнодушно смотрят на людей, которых учат ходить по земле плечо в плечо друг с другом, из-за угла выехал верхом на пестром коне офицер,
за ним, перерезав дорогу пожарным, громыхая железом, поползли небольшие пушки, явились
солдаты в железных
шлемах и прошла небольшая толпа разнообразно одетых людей, впереди ее чернобородый великан нес икону, а рядом с ним подросток тащил на плече, как ружье, палку с национальным флагом.
У многих, особенно у старух, на шее, на медной цепочке, сверх платья, висят медные же или серебряные кресты или медальоны с изображениями святых. Нечего прибавлять, что все здешние индийцы — католики. В дальних местах, внутри острова, есть еще малочисленные племена, или, лучше сказать, толпы необращенных дикарей; их называют негритами (negritos). Испанское правительство иногда
посылает за ними небольшие отряды
солдат, как на охоту
за зверями.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что
за ней
идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Впереди
шли солдаты,
за ними, бренча цепями, кандальные, по четыре в ряд, зa ними ссыльные, потом общественники, скованные руками по-двое наручнями, потом женщины.
Софронов сын, трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также
пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной
солдат с огромными усами и престранным выражением лица: точно он весьма давно тому назад чему-то необыкновенно удивился да с тех пор уж и не пришел в себя.
Он даже назывался так, что часовой во Владимире посадил его в караульню
за его фамилию. Поздно вечером
шел он, завернутый в шинель, мимо губернаторского дома, в руке у него был ручной телескоп, он остановился и прицелился в какую-то планету; это озадачило
солдата, вероятно считавшего звезды казенной собственностью.
— Ну, так в лес
за малиной. Вот в Лисьи-Ямы и
пошли: пускай
солдата по дороге ловят.
Солдат изможден и озлоблен. На нем пестрядинные, до клочьев истрепанные портки и почти истлевшая рубашка, из-за которой виднеется черное, как голенище, тело. Бледное лицо блестит крупными каплями пота; впалые глаза беспокойно бегают; связанные сзади в локтях руки бессильно сжимаются в кулаки. Он
идет, понуждаемый толчками, и кричит...
За телегой
шел взвод
солдат и бежали густые толпы народа…
Утром, перед тем как встать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причесывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одернув рубаху, заправив черную косынку
за жилет, осторожно, точно крадучись,
шел к образам. Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как
солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно говорил...
Правда, они уже не рубят просек и не строят казарм, но, как и в прежнее время, возвращающийся с караула или с ученья
солдат не может рассчитывать на отдых: его сейчас же могут
послать в конвой, или на сенокос, или в погоню
за беглыми.
А
за ним
шли солдаты и тащили на себе его тяжелый груз.
Они ограничивались только тем, что распускали среди айно сплетни про русских и хвастали, что они перережут всех русских, и стоило русским в какой-нибудь местности основать пост, как в скорости в той же местности, но только на другом берегу речки, появлялся японский пикет, и, при всем своем желании казаться страшными, японцы все-таки оставались мирными и милыми людьми:
посылали русским
солдатам осетров, и когда те обращались к ним
за неводом, то они охотно исполняли просьбу.
Макар заплатил отцу «выход», а то,
за что не было заплачено,
пошло в часть отсутствовавшего
солдата Артема.
Я наконец перестал плакать, но ожесточился духом и говорил, что я не виноват; что если они сделали это нарочно, то все равно, и что их надобно
за то наказать, разжаловать в
солдаты и
послать на войну, и что они должны просить у меня прощенья.
— Видите, что делают!» Прапорщик тоже кричит им: «Пали!» Как шарахнули они в толпу-то, так человек двадцать сразу и повалились; но все-таки они кинулись на
солдат, думали народом их смять, а те из-за задней ширинги — трах опять, и в штыки, знаете,
пошли на них; те побежали!..
Всем им народ беспрестанно подавал: кто копейку, кто калач. Гарнизонные
солдаты шли за преступниками, ковыляя и заплетаясь своими старческими ногами.
Солдат ничего уже ему не отвечал, а только
пошел. Ванька последовал
за ним, поглядывая искоса на стоявшую вдали собаку. Выйди
за ворота и увидев на голове Вихрова фуражку с красным околышком и болтающийся у него в петлице георгиевский крест,
солдат мгновенно вытянулся и приложил даже руки по швам.
Я, матерь божья, так
за барина остервенился, выхватил у
солдата одного ружье, побежал тоже на неприятеля, и вот согрешил грешный: бабенка тут одна попалась, ругается тоже, — так ее в ногу пырнул штыком, что завертелась даже, и
пошли мы, братец, после того по избам бесчинствовать.
— В кабаке!
За вином всего в третий раз с Сарапкой пришли, — тут и захватили, а прочую шайку взяли уж по приказу от Сарапки: он им с нищим рукавицу свою
послал — и будто бы приказывает, чтобы они выходили в такое-то место; те и вышли, а там
солдаты были и переловили их.
Отворились ворота, на улицу вынесли крышку гроба с венками в красных лентах. Люди дружно сняли шляпы — точно стая черных птиц взлетела над их головами. Высокий полицейский офицер с густыми черными усами на красном лице быстро
шел в толпу,
за ним, бесцеремонно расталкивая людей, шагали
солдаты, громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сиплым, командующим голосом...
— Товарищи! — раздался голос Павла. —
Солдаты такие же люди, как мы. Они не будут бить нас.
За что бить?
За то, что мы несем правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они не понимают этого, но уже близко время, когда и они встанут рядом с нами, когда они
пойдут не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны
идти вперед. Вперед, товарищи! Всегда — вперед!
Она
пошла, опираясь на древко, ноги у нее гнулись. Чтобы не упасть, она цеплялась другой рукой
за стены и заборы. Перед нею пятились люди, рядом с нею и сзади нее
шли солдаты, покрикивая...
Их тревожные, отчаянные крики разбудили у женщины сознание опасности; вздрогнув, она
пошла вдоль ограды кладбища, следя
за надзирателями, но они и
солдаты забежали
за другой угол тюрьмы и скрылись.
Солдат не
идет уже на военную службу, как на веселое и хищное ремесло, Нет, его влекут на аркане
за шею, а он упирается, проклинает и плачет.
— Один молодец из семинаристов сюда
за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил, так до того пил, что совсем с ума сошел и
послал такую просьбу, чтобы его лучше как можно скорее велели «расстрелять или в
солдаты отдать, а
за неспособностью повесить».
Ко всякому делу были приставлены особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании и все равно как в военной службе от
солдата в прежние времена кантонист происходил, чтобы сражаться, так и у нас от кучера
шел кучеренок, чтобы ездить, от конюха — конюшонок, чтобы
за лошадьми ходить, а от кормового мужика — кормовик, чтобы с гумна на ворки корм возить.
— В роту
идем из губерни, — отвечал
солдат, глядя в сторону от арбуза и поправляя мешок
за спиной. — Мы вот, почитай что 3-ю неделю при сене ротном находились, а теперь вишь потребовали всех; да неизвестно, в каком месте полк находится в теперешнее время. Сказывали, что на Корабельную заступили наши на прошлой неделе. Вы не слыхали, господа?
— Куда ты
идешь и зачем? — закричал он на него строго. — Него… — но в это время, совсем вплоть подойдя к
солдату, он заметил, что правая рука его была
за обшлагом и в крови выше локтя.
— Далече
идете, землячок? — сказал один из них, пережевывая хлеб,
солдату, который с небольшим мешком
за плечами остановился около них.
— Я
шел на брань
за отечество в двенадцатом году… Я из посольских секретарей поступил
солдатом в действующую армию, а вы, на старости лет, из каких нравственных побуждений ищите губернаторства?
Я, дескать,
за твоего сына в
солдаты иду, значит, ваш благодетель, так вы все мне уважать должны, не то откажусь.
Я видел, что повар сконфузился, его надутые щеки дрябло опустились, он плюнул и
пошел прочь, уводя меня с собою; ошалевший, я шагал
за ним и все оглядывался на
солдата, а Смурый недоуменно бормотал...
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это,
слава богу, просто… Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из
солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его
за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а
солдат — не хозяин своей жизни.
Это еще более развеселило публику,
солдата начали тыкать пальцами, дергать
за рубаху,
за фартук, играя с ним, точно с козлом, и так травили его до обеда, а пообедав, кто-то надел на ручку деревянной ложки кусок выжатого лимона и привязал
за спиной
солдата к тесемкам его фартука;
солдат идет, ложка болтается сзади него, все хохочут, а он — суетится, как пойманный мышонок, не понимая, что вызывает смех.
Смурый выпустил
солдата и, спрятав руки
за спину,
пошел на публику кабаном, ощетинившись, страшно оскалив зубы.
Кинув все это в ту же рассыльную книгу, в которой бумага была доставлена, он вышел на крыльцо и отдал книгу
солдату; явившемуся длинному дьячку Павлюкану велел мазать кибитку и готовиться через час ехать с ним в уезд по благочинию, а работницу
послал за Ахиллой.
В тот самый день, когда Петруха Авдеев кончался в Воздвиженском госпитале, его старик отец, жена брата,
за которого он
пошел в
солдаты, и дочь старшего брата, девка-невеста, молотили овес на морозном току.
— Дурак Петруха, что
за тебя
пошел. Из тебя бы в
солдатах дурь-то повыбили бы, а он-то дома пятерых таких, как ты, стоил.