Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком
шли,
Что год, то
дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Бежит лакей с салфеткою,
Хромает: «Кушать подано!»
Со всей своею свитою,
С
детьми и приживалками,
С кормилкою и нянькою,
И с белыми собачками,
Пошел помещик завтракать,
Работы осмотрев.
С реки из лодки грянула
Навстречу барам музыка,
Накрытый стол белеется
На самом берегу…
Дивятся наши странники.
Пристали
к Власу: «Дедушка!
Что за порядки чудные?
Что за чудной старик...
Няня понесла
ребенка к матери. Агафья Михайловна
шла за ним с распустившимся от нежности лицом.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге
послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном
ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось итти
к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел
к ней, и потому он, сделав усилие над собой,
пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру
к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как
дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как
дети, когда им холодно и голодно, я
иду к Нему, и еще менее, чем
дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
Левин не сел в коляску, а
пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел
к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и
детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с
детьми. Она только
послала записочку
к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы
шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь
к природе, мы невольно становимся
детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
— Знаете ли, Петр Петрович? отдайте мне на руки это —
детей, дела; оставьте и семью вашу, и
детей: я их приберегу. Ведь обстоятельства ваши таковы, что вы в моих руках; ведь дело
идет к тому, чтобы умирать с голоду. Тут уже на все нужно решаться. Знаете ли вы Ивана Потапыча?
— Ну, ступайте теперь
к папа,
дети, да скажите ему, чтобы он непременно ко мне зашел, прежде чем
пойдет на гумно.
Это случалось не часто, хотя Лисс лежал всего в четырех верстах от Каперны, но дорога
к нему
шла лесом, а в лесу многое может напугать
детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии от города, но все-таки не мешает иметь в виду.
Я
пошел было тотчас
к Софье Семеновне, потому, брат, я хотел все разузнать, — прихожу, смотрю: гроб стоит,
дети плачут.
Ах да: она говорит и кричит, что так как ее все теперь бросили, то она возьмет
детей и
пойдет на улицу, шарманку носить, а
дети будут петь и плясать, и она тоже, и деньги собирать, и каждый день под окно
к генералу ходить…
— Революционеров
к пушкам не допускают, даже тех, которые сидят в самой Петропавловской крепости. Тут или какая-то совершенно невероятная случайность или — гадость, вот что! Вы сказали — депутация, — продолжал он, отхлебнув полстакана вина и вытирая рот платком. — Вы думаете —
пойдут пятьдесят человек? Нет,
идет пятьдесят тысяч, может быть — больше! Это, сударь мой, будет нечто вроде… крестового похода
детей.
Если б Варвара была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как
ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно,
пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
По утрам, через час после того, как уходила жена, из флигеля
шел к воротам Спивак,
шел нерешительно, точно
ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор
к шее и говорил всегда что-нибудь о музыке.
В воскресенье он был с визитом у хозяйки, пил кофе, ел горячий пирог и
к обеду
посылал Захара на ту сторону за мороженым и конфектами для
детей.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам
шел, по деревне
шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги,
ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки
к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
— Кого вам? — спросит он и, услыхав имя Ильи Ильича или хозяйки дома, молча укажет крыльцо и примется опять рубить дрова, а посетитель по чистой, усыпанной песком тропинке
пойдет к крыльцу, на ступеньках которого постлан простой, чистый коврик, дернет за медную, ярко вычищенную ручку колокольчика, и дверь отворит Анисья,
дети, иногда сама хозяйка или Захар — Захар после всех.
Райский
пошел к избушке, и только перелез через плетень, как навстречу ему помчались две шавки с яростным лаем. В дверях избушки показалась, с
ребенком на руках, здоровая, молодая, с загорелыми голыми руками и босиком баба.
Когда
идет по деревне,
дети от нее без ума: они, завидя ее, бегут
к ней толпой, она раздает им пряники, орехи, иного приведет
к себе, умоет, возится с ними.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь
к священнику. — Смирно так
шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим
детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его
к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец
к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
Но и морская поэзия надоест, и тропическое небо, яркие звезды: помянешь и майские петербургские ночи, когда,
к полуночи, небо захочет будто бы стемнеть, да вдруг опять засветлеет, точно
ребенок нахмурится: того и гляди заплачет, а он вдруг засмеялся и
пошел опять играть!..
Не
дети ли, когда думали, что им довольно только не хотеть, так их и не тронут, не
пойдут к ним даже и тогда, если они претерпевших кораблекрушение и брошенных на их берега иностранцев будут сажать в плен, купеческие суда гонять прочь, а военные учтиво просить уйти и не приходить?
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение».
Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней
идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел
к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Всё
шло как обыкновенно: пересчитывали, осматривали целость кандалов и соединяли пары, шедшие в наручнях. Но вдруг послышался начальственно гневный крик офицера, удары по телу и плач
ребенка. Всё затихло на мгновение, а потом по всей толпе пробежал глухой ропот. Маслова и Марья Павловна подвинулись
к месту шума.
Хиония Алексеевна испытывала муки человека, поджариваемого на медленном огне, но, как известно, счастливые мысли —
дети именно таких безвыходных положений, поэтому в голове Хионии Алексеевны наконец мелькнула одна из таких мыслей — именно мысль
послать к Привалову Виктора Николаича.
У него в городе громадная практика, некогда вздохнуть, и уже есть имение и два дома в городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее, и когда ему в Обществе взаимного кредита говорят про какой-нибудь дом, назначенный
к торгам, то он без церемонии
идет в этот дом и, проходя через все комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и
детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой и говорит...
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать «той, которая меня бедней». Такие жертвы происходят как епитимии, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец
послал Порфирия еще с вечера
к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с
детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что дело уже сделано и что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
Тут именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость
дитяти, которому некуда деться и не
к кому
идти, — вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя.
Около устья реки Давасигчи было удэгейское стойбище, состоящее из четырех юрт. Мужчины все были на охоте, дома остались только женщины и
дети. Я рассчитывал сменить тут проводников и нанять других, но из-за отсутствия мужчин это оказалось невозможным.
К моей радости, лаохозенские удэгейцы согласились
идти с нами дальше.
Я последовал за ним, а следом за мной
пошли и казаки. Минуты через три мы действительно подошли
к удэгейскому стойбищу. Тут были три юрты. В них жили 9 мужчин и 3 женщины с 4
детьми.
— Милое
дитя мое, вы удивляетесь и смущаетесь, видя человека, при котором были вчера так оскорбляемы, который, вероятно, и сам участвовал в оскорблениях. Мой муж легкомыслен, но он все-таки лучше других повес. Вы его извините для меня, я приехала
к вам с добрыми намерениями. Уроки моей племяннице — только предлог; но надобно поддержать его. Вы сыграете что-нибудь, — покороче, — мы
пойдем в вашу комнату и переговорим. Слушайте меня,
дитя мое.
Теплом проник до старикова сердца
Отчетливый и звонкий поцелуй, —
Как будто я увесистую чашу
Стоялого хмельного меду выпил.
А кстати я о хмеле вспомнил. Время
К столам
идти, Прекрасная Елена,
И хмелю честь воздать. Его услады
И старости доступны. Поспешим!
Желаю вам повеселиться,
дети.
Мы были уж очень не
дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела наша деятельность, но
шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш путь с тем успокоенным, ровным шагом,
к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись, нет, мы были в то же время юны, и оттого одни, выходя на университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая газету, каждый день подвергались аресту, отставке, ссылке.
Многие меня хвалили, находили во мне способности и с состраданием говорили: „Если б приложить руки
к этому
ребенку!“ — „Он дивил бы свет“, — договаривала я мысленно, и щеки мои горели, я спешила
идти куда-то, мне виднелись мои картины, мои ученики — а мне не давали клочка бумаги, карандаша…
Часто, выбившись из сил, приходил он отдыхать
к нам; лежа на полу с двухлетним
ребенком, он играл с ним целые часы. Пока мы были втроем, дело
шло как нельзя лучше, но при звуке колокольчика судорожная гримаса пробегала по лицу его, и он беспокойно оглядывался и искал шляпу; потом оставался, по славянской слабости. Тут одно слово, замечание, сказанное не по нем, приводило
к самым оригинальным сценам и спорам…
Жизнь кузины
шла не по розам. Матери она лишилась
ребенком. Отец был отчаянный игрок и, как все игроки по крови, — десять раз был беден, десять раз был богат и кончил все-таки тем, что окончательно разорился. Les beaux restes [Остатки (фр.).] своего достояния он посвятил конскому заводу, на который обратил все свои помыслы и страсти. Сын его, уланский юнкер, единственный брат кузины, очень добрый юноша,
шел прямым путем
к гибели: девятнадцати лет он уже был более страстный игрок, нежели отец.
Но вот вожделенный миг настал, и
дети чинно, не смея прибавить шагу,
идут к церкви, сопровождаемые вдогонку наставлениями матушки...
Я уже сказал выше, что наше семейство почти совсем не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где я только что начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась
послать кого-нибудь из
детей.
К счастью, выбор пал на меня.
Они становятся впереди гостей, а вслед за ними
идут пары: сначала — родители жениха и становятся по правую руку от жениха, потом — родители невесты подходят
к ним и становятся рядом с невестой, предварительно расцеловавшись с
детьми и между собой.
Выйдя от Луковникова, Галактион решительно не знал, куда ему
идти. Раньше он предполагал завернуть
к тестю, чтобы повидать
детей, но сейчас он не мог этого сделать. В нем все точно повернулось. Наконец, ему просто было совестно.
Идти на квартиру ему тоже не хотелось. Он без цели
шел из улицы в улицу, пока не остановился перед ссудною кассой Замараева. Начинало уже темнеть, и кое-где в окнах мелькали огни. Галактион позвонил, но ему отворили не сразу. За дверью слышалось какое-то предупреждающее шушуканье.
— Харитина, помнишь мою свадьбу? — заговорил он, не открывая глаз, — ему страстно хотелось исповедаться. — Тогда в моленной… У меня голова закружилась… и потом весь вечер я видел только тебя. Это грешно… я мучился… да. А потом все прошло… я привык
к жене…
дети пошли… Помнишь, как ты меня целовала тогда на мельнице?
Пароход мог отправиться только в конце апреля. Кстати, Харитина назвала его «Первинкой» и любовалась этим именем, как
ребенок, придумавший своей новой игрушке название. Отвал был назначен ранним утром, когда на пристанях собственно публики не было. Так хотел Галактион. Когда пароход уже отвалил и сделал поворот, чтобы
идти вверх по реке,
к пристани прискакал какой-то господин и отчаянно замахал руками. Это был Ечкин.
Иногда Цыганок возвращался только
к полудню; дядья, дедушка поспешно
шли на двор; за ними, ожесточенно нюхая табак, медведицей двигалась бабушка, почему-то всегда неуклюжая в этот час. Выбегали
дети, и начиналась веселая разгрузка саней, полных поросятами, битой птицей, рыбой и кусками мяса всех сортов.
Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать
идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело
ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор
к дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой, говорит, леший ты, Максим!»
Я слыхал даже, что ее хотели присудить
к наказанию, но,
слава богу, прошло так; зато уж
дети ей проходу не стали давать, дразнили пуще прежнего, грязью кидались; гонят ее, она бежит от них с своею слабою грудью, задохнется, они за ней, кричат, бранятся.
Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я
пойду сейчас же на Васильевский остров
к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий
детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди…»
— Позвольте, — визжал Ипполит, — не слишком ли это будет чувствительно? Мы не
дети. Вы хотели
идти прямо
к делу, десятый час, это вспомните.
Но те же самые предосторожности, как относительно князя, Лебедев стал соблюдать и относительно своего семейства с самого переезда на дачу: под предлогом, чтобы не беспокоить князя, он не пускал
к нему никого, топал ногами, бросался и гонялся за своими дочерьми, не исключая и Веры с
ребенком, при первом подозрении, что они
идут на террасу, где находился князь, несмотря на все просьбы князя не отгонять никого.