Неточные совпадения
В первую минуту ей показалось неприлично, что Анна ездит верхом. С представлением о верховой езде для дамы в понятии Дарьи Александровны соединялось представление молодого легкого кокетства, которое, по ее мнению, не
шло к положению Анны; но когда она рассмотрела ее вблизи, она тотчас же примирилась с ее верховою ездой. Несмотря
на элегантность, всё было так просто, спокойно и достойно и в позе, и в
одежде, и в движениях Анны, что ничего не могло быть естественней.
В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел
на темя маленькую темную шапочку, — и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл
на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное.
Одежда, убранная золотом, очень
шла к нему.
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю
одежду, складывая ее
на прилавки, засовывая
на пустые полки; затем они, «гуськом»
идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах
пошла среди павшего царства, в великом безобразии
одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания
на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Утром был довольно сильный мороз (–10°С), но с восходом солнца температура стала повышаться и к часу дня достигла +3°С. Осень
на берегу моря именно тем и отличается, что днем настолько тепло, что смело можно
идти в одних рубашках, к вечеру приходится надевать фуфайки, а ночью — завертываться в меховые одеяла. Поэтому я распорядился всю теплую
одежду отправить морем
на лодке, а с собой мы несли только запас продовольствия и оружие. Хей-ба-тоу с лодкой должен был прийти к устью реки Тахобе и там нас ожидать.
Пробираться сквозь заросли горелого леса всегда трудно. Оголенные от коры стволы деревьев с заостренными сучками в беспорядке лежат
на земле. В густой траве их не видно, и потому часто спотыкаешься и падаешь. Обыкновенно после однодневного пути по такому горелому колоднику ноги у лошадей изранены, у людей
одежда изорвана, а лица и руки исцарапаны в кровь. Зная по опыту, что гарь выгоднее обойти стороной, хотя бы и с затратой времени, мы спустились к ручью и
пошли по гальке.
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он видел тяжелый сон: он видел старую, развалившуюся юрту и в ней свою семью в страшной бедности. Жена и дети зябли от холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и прислать теплой
одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он
посылал в загробный мир своим родным, которые, по представлению Дерсу,
на том свете жили так же, как и
на этом.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь:
пойду в пещеры, надену
на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы в рот! не постелю
одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Спускаемся
на Самотеку. После блеска новизны чувствуется старая Москва.
На тротуарах и
на площади толпится народ,
идут с Сухаревки или стремятся туда. Несут разное старое хоботье: кто носильное тряпье, кто самовар, кто лампу или когда-то дорогую вазу с отбитой ручкой. Вот мешок тащит оборванец, и сквозь дыру просвечивает какое-то синее мясо. Хлюпают по грязи в мокрой
одежде, еще не просохшей от дождя. Обоняется прелый запах трущобы.
Моющийся сдавал платье в раздевальню, получал жестяной номерок
на веревочке, иногда надевал его
на шею или привязывал к руке, а то просто нацеплял
на ручку шайки и
шел мыться и париться. Вор, выследив в раздевальне, ухитрялся подменить его номерок своим, быстро выходил, получал платье и исчезал с ним. Моющийся вместо дорогой
одежды получал рвань и опорки.
Вот слова, наиболее характеризующие К. Леонтьева: «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей восходил
на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь
шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали
на турнирах для того только, чтобы французский, или немецкий, или русский буржуа в безобразной комической своей
одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“
на развалинах всего этого прошлого величия?..
Но, по моим соображениям, река не должна была быть далеко. Часа через полтора начало смеркаться. В лесу стало быстро темнеть,
пошел мелкий и частый дождь. Уже трудно было рассмотреть что-нибудь
на земле. Нога наступала то
на валежину, то
на камень, то проваливалась в решетины между корнями.
Одежда наша быстро намокла, но мы мало обращали внимания
на это и энергично продирались сквозь заросли.
Втроем работа подвигалась очень медленно, и чем глубже, тем медленнее. Мыльников в сердцах уже несколько раз побил Оксю, но это мало помогало делу. Наступившие заморозки увеличивали неудобства: нужно было и теплую
одежду, и обувь, а осенний день невелик. Даже Мыльников задумался над своим диким предприятием. Дудка
шла все еще
на пятой сажени, потому что попадался все чаще и чаще в «пустяке» камень-ребровик, который точно черт подсовывал.
Еще в страду девки за людей
шли, все же подмога, а в остальное время все-то они вместе расколотого гроша не стоили и едва себе
на одежду заробливали.
Когда потом занавес открылся, и король с королевой, в сопровождении всего придворного кортежа, вышли
на сцену, Гамлет
шел сзади всех. Он один был одет в траурное платье и, несмотря
на эту простую
одежду, сейчас же показался заметнее всех.
Ромашов, который теперь уже не
шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под
одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы
на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел
на хорошо знакомые ему ворота,
на жидкий фруктовый сад за ними и
на белый крошечный флигелек в глубине сада.
А там еще
одежда, белье — ведь
на частную работу или
на урок не
пойдешь засуча рукава в ситцевом платье, как ходит в лавочку домовитая хозяйка, которая сама стоит
на страже своего очага.
По Москве раздавался благовест к обедне; прохожие благодаря свежему воздуху
шли более обыкновенного оживленной и быстрой походкой; даже так называемые ваньки-извозчики ехали довольно резво; но среди такого веселого дня вдоль Волхонки, по направлению к Конной площади, как уже догадывается, вероятно, читатель, везли
на позорных дрогах несчастного Лябьева в арестантской
одежде, с повешенной
на груди дощечкой,
на которой было четко написано: «убийца».
С радостью выехал Серебряный из Вильно, сменил бархатную
одежду на блестящие бахтерцы и давай бить литовцев, где только бог
посылал.
Из глубины леса
шло несколько людей в изодранных
одеждах, с дубинами в руках. Они вели с собой связанного Максима. Разбойник, которого он ударил саблей, ехал
на Максимовом коне. Впереди
шел Хлопко, присвистывая и приплясывая. Раненый Буян тащился сзади.
Идет он уже тысячи полторы верст, разумеется без копейки денег, потому что у Сушилова никогда не может быть ни копейки, —
идет изнуренный, усталый,
на одном казенном продовольстве, без сладкого куска хоть мимоходом, в одной казенной
одежде, всем прислуживая за жалкие медные гроши.
Поэтому он быстро, повернулся и
пошел к парку. Если бы кто смотрел
на него в это время с площади, то мог бы видеть, как белая
одежда то теряется в тени деревьев, то мелькает опять
на месячном свете.
Прежде всего, человека в странной белой
одежде видели идущим
на 4 avenue, [Проспект. (Ред.)] потом он долго
шел пешком, под настилкой воздушной дороги, к Бруклинскому мосту.
Достигнув того места
на конце площадки, куда обыкновенно причаливались лодки, Ваня увидел, что челнока не было. Никто не мог завладеть им, кроме Гришки. Глеб
пошел в Сосновку, лежавшую, как известно,
на этой стороне реки.
На берегу находилась одна только большая четырехвесельная лодка, которою не мог управлять один человек. Ваня недолго раздумывал. Снять с себя
одежду, привязать ее
на голову поясом — было делом секунды; он перекрестился и бросился в воду.
Они быстро шагали по улице и,
на лету схватывая слова друг друга, торопливо перекидывались ими, всё более возбуждаясь, всё ближе становясь друг к другу. Оба ощущали радость, видя, что каждый думает так же, как и другой, эта радость ещё более поднимала их. Снег, падавший густыми хлопьями, таял
на лицах у них, оседал
на одежде, приставал к сапогам, и они
шли в мутной кашице, бесшумно кипевшей вокруг них.
Свободно вздохнула Александра Павловна, очутившись
на свежем воздухе. Она раскрыла зонтик и хотела было
идти домой, как вдруг из-за угла избушки выехал,
на низеньких беговых дрожках, человек лет тридцати, в старом пальто из серой коломянки и такой же фуражке. Увидев Александру Павловну, он тотчас остановил лошадь и обернулся к ней лицом. Широкое, без румянца, с небольшими бледно-серыми глазками и белесоватыми усами, оно подходило под цвет его
одежды.
Больше всего боялся он встречи с каменецкими мужиками и
на одного наткнулся-таки, но тот поглядел равнодушно и, не признав,
пошел дальше: меняла Жегулева и
одежда его, и смолянистая отросшая бородка.
— Вот, служка, нашел я находку, — говорил Брехун, подавая монашескую рясу и клобук. — Не мирского дела
одежда, а валяется
на дороге. Соблазн бы
пошел на братию, кабы натакался
на нее мирской человек, — ну, а я-то, пожалуй, и помолчу…
Тяжко было Вадиму смотреть
на них, он вскочил и
пошел к другой кибитке: она была совершенно раскрыта, и в ней были две девушки, две старшие дочери несчастного боярина. Первая сидела и поддерживала голову сестры, которая лежала у ней
на коленах; их волосы были растрепаны, перси обнажены,
одежды изорваны… толпа веселых казаков осыпала их обидными похвалами, обидными насмешками… они однако не смели подойти к старику: его строгий, пронзительный взор поражал их дикие сердца непонятным страхом.
Множество слуг
шло в белых и голубых
одеждах; они вели ручных тигров и барсов
на красных лентах.
Федя. Нет. Я уверен и знаю, что они оставались чисты. Он, религиозный человек, считал грехом брак без благословенья. Ну, стали требовать развод, чтоб я согласился. Надо было взять
на себя вину. Надо было всю эту ложь… И я не мог. Поверите ли, мне легче было покончить с собой, чем лгать. И я уже хотел покончить. А тут добрый человек говорит: зачем? И все устроили. Прощальное письмо я
послал, а
на другой день нашли
на берегу
одежду и мой бумажник, письма. Плавать я не умею.
— Ах ты, алочный человек! Пра, алочный! Жалости в тие нет… — сказал ярославец. — Ишь,
на дворе стужа какая… того и смотри, дождь еще
пойдет… ишь, засиверило, кругом обложило; ну, как
пойдет он без одежды-то? Ему из ворот, так и то выйти холодно…
Не подле праха, милого для вас,
Не тут — не близко — дале где-нибудь,
Там — у дверей — у самого порога,
Чтоб камня моего могли коснуться
Вы легкою ногой или
одеждой,
Когда сюда,
на этот гордый гроб
Пойдете кудри наклонять и плакать.
Идёт встречу мужчина, подобный медведю, чумазый весь с ног до головы; блестит
на солнце жирной грязью своей
одежды; спрашиваю я, не знает ли он слесаря Петра Ягих.
Идут,
идут! Народ
Волнуется! Вот уж несут хоругви!
А вот попы с иконами, с крестами!
Вот патриарх! Вот стольники! Бояре!
Вот стряпчие царевы! Вот он сам!
В венце и в бармах, в золотой
одежде,
С державою и скипетром в руках!
Как он
идет! Все пали
на колени —
Между рядов безмолвных он проходит
Ко Красному крыльцу — остановился —
Столпились все — он говорит к народу…
Пошли. Бурмистров смотрел в землю, видел под ногами у себя лоскутья
одежды, изломанные палки, потерянные галоши. Когда эти вещи были близко — он старался тяжело наступить
на них ногой, точно хотел вдавить их в мерзлую землю; ему все казалось, что земля сверкает сотнями взглядов и что он
идет по лицам людей.
Через несколько минут она
шла по улице слободы, решив спрятаться у Серафимы Пушкаревой,
шла — и в голове у нее вспыхивали одна за другой обидные и протестующие мысли о том, что — вот, нужно прятаться, что Четыхер может разрывать
на ней
одежду и грозить побоями ей, что над ней будут смеяться из-за связи с Девушкиным.
Старик проворчал что-то в ответ и отошел, понурив голову, а Василий
пошел к товарищам сказать, чтобы готовились. От должности помощника старосты он отказался ранее, и
на eгo место уже выбрали другого. Беглецы уложили котомочки, выменяли лучшую
одежду и обувь, и
на следующий день, когда действительно стали снаряжать рабочих
на мельницу, они стали в число выкликаемых. В тот же день с постройки все они ушли в кусты. Не было только Бурана.
Матрена. К священнику, что ли,
пошел — не знаю… Меня вот сторожем приставил. «Сидите, говорит, мамонька, тут, чтобы шагу никуда Лизавета не могла сделать». Всю
одежду с нее теплую и обувку обобрал и запер: сиди, пес, арестанкой, и не жалею я ее нисколько — сама
на себя накликает это.
Без шапки, босый, в изорванном пиджаке поверх грязной рубахи, в шароварах, выпачканных тиной, он был похож
на батрака. Но скуластое лицо, холодное и сухое, вся осанка его показывали в нём хозяина, человека, знающего себе цену.
Идя, он думал, что парни и девки
на селе, как всегда, посмеются над его
одеждой, и знал, что, если он, молча прищурив глаза, поглядит
на шутников, они перестанут дразнить Николая Фаддеевича Назарова. Пусть привыкают узнавать попа и в рогоже.
На равнине совершенно явственно виднелась каждая снежинка. По ней пролегало множество дорог, и все они сходились к одному месту
на востоке. По дорогам
шли и ехали люди в разных
одеждах и разного вида.
Музыканты, в шелковых красных мантиях,
шли впереди, за ними граждане десяти вольных городов немецких, по два в ряд, все в богатой
одежде, и несли в руках,
на серебряных блюдах, златые слитки и камни драгоценные.
Уже смеркалось, как он вернулся. По его истомленному виду, по неверной походке, по запыленной
одежде его можно было предполагать, что он успел обежать пол-Москвы. Он остановился против барских окон, окинул взором крыльцо,
на котором столпилось человек семь дворовых, отвернулся и промычал еще раз: «Муму!» Муму не отозвалась. Он
пошел прочь. Все посмотрели ему вслед, но никто не улыбнулся, не сказал слова… а любопытный форейтор Антипка рассказывал
на другое утро в кухне, что немой-де всю ночь охал.
— В те поры и я, как все, младенцем был, никто ведь не знал, не чуял народной силы. Второе — лес я сызмала люблю, это большая вещь
на земле — лес-то! Шуба земная и праздничная
одежда её. Оголять землю, охолодить её — нельзя, и уродовать тоже не годится, и так она нами вдосталь обижена! Мужики же, со зла, ничего в лесу не видят, не понимают, какой это друг, защитник. Валят дерево — зря, лыко дерут — не умеючи. Народ всё-таки дикий! Еленка, ты бы
шла на печь да и спала…
Разгневанный Иисус
шел большими шагами и молчал, и даже Иоанн с Петром не осмеливались приблизиться к нему, и все, кому попадался
на глаза Иуда в изодранной
одежде, с своим счастливо-возбужденным, но все еще немного испуганным лицом, отгоняли его от себя короткими и гневными восклицаниями.
— Нет. Не хотят. Они так говорят, Отец: «Вот мы
пойдем на небо и снова оденем белые
одежды, а как же те, которые останутся? Если
идти, так уж всем, а одни мы не
пойдем».
— Нет, Отец, льется
на земле красная кровь, но я избегал соприкосновения с ней, и оттого я так чист. И так как нельзя, ходя меж людей, избежать грязи и крови ихней и не запачкать
одежд, то
на самую землю я не спускался, а летал
на небольшой высоте, оттуда
посылая улыбки, укор и благословения…
Из алтаря вышел, щуря
на народ голубые близорукие глаза, второй соборный священник, о. Евгений — маленький, чистенький старичок, похожий лицом
на Николая-угодника, как его пишут
на образах. Он был в одной траурной епитрахили поверх черной рясы, и эта простота церковной
одежды, и слабая, утомленная походка священника, и его прищуренные глаза трогательно
шли к покаянному настроению толпы и к тишине и к темноте собора.
Пошел в праздник Аггей в церковь. Пришел он туда с женою своею в пышных
одеждах: мантии
на них были златотканые, пояса с дорогими каменьями, а над ними несли парчовый балдахин. И впереди их и сзади
шли воины с мечами и секирами и довели их до царского места, откуда им слушать службу. Вокруг них стали начальники да чиновники. И слушал Аггей службу и думал по-своему, как ему казалось, верно или неверно говорится в Святом Писании.
И видит Аггей:
идут его воины-телохранители с секирами и мечами, и начальники, и чиновники в праздничных
одеждах. И
идут под балдахином парчовым правитель с правительницей:
одежды на них золототканые, пояса дорогими каменьями украшенные. И взглянул Аггей в лицо правителю и ужаснулся: открыл ему Господь глаза, и узнал он ангела Божия. И бежал Аггей в ужасе из города.