Неточные совпадения
Направо
идет высокий холм с отлогим берегом, который так и манит взойти
на него по этим зеленым ступеням террас и гряд, несмотря
на запрещение японцев. За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных холмов, из-за которых глядят серьезно и угрюмо довольно высокие горы, отступив немного, как взрослые из-за детей. Далее пролив, теряющийся в море; по светлой
поверхности пролива чернеют разбросанные камни.
На последнем плане синеет мыс Номо.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже
идти было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов был самый большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый
на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над
поверхностью воды летучие рыбы.
В действительности же номинализм этого миросозерцания
идет дальше, он разлагает и человека, принужден отвергнуть реальность души человека, всегда ведь связанной с бесконечной глубиной бытия мирового, и выбрасывает человека
на поверхность.
Когда пенистая волна накрывала легкое суденышко с носа, казалось, что вот-вот море поглотит его совсем, но вода скатывалась с палубы, миноносец всплывал
на поверхность и упрямо
шел вперед.
Путь А.И. Мерзлякова начинался от фанзы удэгейца Сиу Ху и
шел прямо
на восток, пересекая несколько маленьких перевальчиков. Перейдя речку Хуля, он повернул к северо-востоку, затем пересек еще одну реку — Шооми (в верховьях) — и через 3 суток вышел
на реку Кулумбе. Здесь, около скалы Мафа, он где-то видел выходы каменного угля
на поверхность. После перевала по другой безымянной горной речке он пришел
на реку Найну, прямо к корейским фанзам.
Если смотреть
на долину со стороны моря, то она кажется очень короткой. Когда-то это был глубокий морской залив, и устье Аохобе находилось там, где суживается долина. Шаг за шагом отходило море и уступало место суше. Но самое интересное в долине — это сама река. В 5 км от моря она иссякает и течет под камнями. Только во время дождей вода выступает
на дневную
поверхность и тогда
идет очень стремительно.
В море царила тишина.
На неподвижной и гладкой
поверхности его не было ни малейшей ряби. Солнце стояло
на небе и щедро
посылало лучи свои, чтобы согреть и осушить намокшую от недавних дождей землю и пробудить к жизни весь растительный мир — от могучего тополя до ничтожной былинки.
Начало координат во всей этой истории — конечно, Древний Дом. Из этой точки — оси Х-ов, Y-ов, Z-ов,
на которых для меня с недавнего времени построен весь мир. По оси Х-ов (Проспекту 59‑му) я
шел пешком к началу координат. Во мне — пестрым вихрем вчерашнее: опрокинутые дома и люди, мучительно-посторонние руки, сверкающие ножницы, остро-капающие капли из умывальника — так было, было однажды. И все это, разрывая мясо, стремительно крутится там — за расплавленной от огня
поверхностью, где «душа».
А утром, чуть свет, когда в доме все еще спали, я уж прокладывал росистый след в густой, высокой траве сада, перелезал через забор и
шел к пруду, где меня ждали с удочками такие же сорванцы-товарищи, или к мельнице, где сонный мельник только что отодвинул шлюзы и вода, чутко вздрагивая
на зеркальной
поверхности, кидалась в «лотоки» и бодро принималась за дневную работу.
Если возьмет очень большая рыба и вы не умеете или не можете заставить ее ходить
на кругах в глубине, если она бросится
на поверхность воды и
пойдет прямо от вас, то надобно попробовать заворотить ее вбок, погрузив удилище до половины в воду; если же это не поможет и, напротив, рыба,
идя вверх, прочь от вас, начнет вытягивать лесу и удилище в одну прямую линию, то бросьте сейчас удилище в воду.
Рыба имеет болезни, которые часто обнаруживаются черными пятнами по всему телу; если эти пятна находятся только
на поверхности кожи, то рыба переносит их благополучно, но если чернота
пойдет вглубь и коснется внутренних органов — рыба умирает.
В этот день я смотрел из окна чертежной
на белый пустой парк, и вдруг мне показалось, что в глубине аллеи я вижу Урманова. Он
шел по цельному снегу и остановился у одной скамейки. Я быстро схватил в вестибюле шляпу и выбежал. Пробежав до половины аллеи, я увидел глубокий след, уходивший в сторону Ивановского грота. Никого не было видно, кругом лежал снег, чистый, нетронутый. Лишь кое-где виднелись оттиски вороньих лапок, да обломавшиеся от снега черные веточки пестрили белую
поверхность темными черточками.
Вадим, сказал я, почувствовал сострадание к нищим, и становился, чтобы дать им что-нибудь; вынув несколько грошей, он каждому бросал по одному; они благодарили нараспев, давно затверженными словами и даже не подняв глаз, чтобы рассмотреть подателя милостыни… это равнодушие напомнило Вадиму, где он и с кем; он хотел
идти далее; но костистая рука вдруг остановила его за плечо; — «постой, постой, кормилец!» пропищал хриплый женский голос сзади его, и рука нищенки всё крепче сжимала свою добычу; он обернулся — и отвратительное зрелище представилось его глазам: старушка, низенькая, сухая, с большим брюхом, так сказать, повисла
на нем: ее засученные рукава обнажали две руки, похожие
на грабли, и полусиний сарафан, составленный из тысячи гадких лохмотьев, висел криво и косо
на этом подвижном скелете; выражение ее лица поражало ум какой-то неизъяснимой низостью, какой-то гнилостью, свойственной мертвецам, долго стоявшим
на воздухе; вздернутый нос, огромный рот, из которого вырывался голос резкий и странный, еще ничего не значили в сравнении с глазами нищенки! вообразите два серые кружка, прыгающие в узких щелях, обведенных красными каймами; ни ресниц, ни бровей!.. и при всем этом взгляд, тяготеющий
на поверхности души; производящий во всех чувствах болезненное сжимание!..
— Теперь три градуса тепла, а между тем
идет снег, — говорил Гуров дочери. — Но ведь это тепло только
на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы совсем другая температура.
Под конец он уже перестал кричать и только дышал часто-часто. И когда опять разверзла небо черная молния, ничего не было видно
на поверхности болота. Как я
шел по колеблющимся, булькающим, вонючим трясинам, как залезал по пояс в речонки, как, наконец, добрел до стога и как меня под утро нашел слышавший мои выстрелы бурцевский Иван, не стоит а говорить…
Если там,
на поверхности, история как будто не умеет закончиться, то здесь она
идет путем свершений, близясь к своей зрелости и концу.
— Это что такое? — так и подскочил
на своем месте учитель, не понимая, откуда
идет этот крик, так как глаза шалуньи Фимы невозмутимо смотрели в упор
на него, в то время как губы её, находившиеся чуть ниже
поверхности стола, тщательно выводили...
Эмма фон Ферзен и подкидыш Гритлих были еще совершенные дети, несмотря
на то, что первой
шел девятнадцатый, а второму двадцатый год. Они были совершенно довольны той нежностью чистой дружбы, которая связала их сердца с раннего детства; сердца их бились ровно и спокойно и
на поверхности кристального моря их чистых душ не появлялось даже ни малейшей зыби, этой предвестницы возможной бури.
Давно была пора заняться зубами — многие ныли. Но в вихре работы и сама боль ощущалась только как-то
на поверхности мозга, не входя в глубь сознания. Однако в последнюю ночь зубы так разболелись, что Лелька совсем не спала и утром
пошла в заводскую амбулаторию к зубному врачу.
Был одиннадцатый час утра. Солнце ярко светило с безоблачного неба, отражавшегося в гладкой
поверхности чудного озера,
на берегу которого стоял монастырь. Свежая травка и листва деревьев блестели как-то особенно ярко. В маленькой ближайшей роще, по направлению к которой
шла княжна, пели пташки.
— Есть?.. Там вентиляция такая, что есть ли она, нет ли, — все одно. Только для виду печи стоят. Почему это, позвольте спросить, если
на поверхности работать, то работай сколько хочешь, и ничего тебе не будет, а в шахте час посидишь — и начнешь черной харковиной плевать? Тут причина вот какая: току воздуха дается неправильное направление, поэтому газам некуда уходить, они
идут в середину к человеку. Я вам сейчас все это объясню.
Стояло чудное утро половины мая 1887 года. В торговой гавани «южной Пальмиры» — Одессе —
шла лихорадочная деятельность и господствовало необычное оживление: грузили и разгружали суда. Множество всевозможных форм пароходов, в металлической обшивке которых играло яркое смеющееся солнце, из труб там и сям поднимался легкий дымок к безоблачному небу, стояло правильными рядами
на зеркальной
поверхности Черного моря.
Мы, бывало, смотрим, как он привезет откуда-нибудь старую картину, и видим темноватую ровную
поверхность,
на которой все колера как-то мирно стушевались и сгладились во что-то неразборчивое, но гармоническое, под слоем потемневшего лака; но вот по этой картине проехала губка, напитанная скипидаром; остеклившийся лак
пошел сворачиваться, проползли грязные потоки, и все тоны той же самой картины зашевелились, изменились и, кажется, пришли в беспорядок.
Эмма фон-Ферзен и подкидыш Гритлих были еще совершенные дети, несмотря
на то, что первой
шел девятнадцатый, а второму двадцатый год. Они были совершенно довольны той нежностью чистой дружбы, которая связала их сердца с раннего детства; сердца их бились ровно и спокойно, и
на поверхности кристального моря их чистых душ не появлялось даже ни малейшей зыби, этой предвестницы возможной бури.
Тения их поблагодарила, а разбойники взяли из-под корня старого дерева по большой светящей гнилушке и
пошли через темную чащу и привели Тению
на кладбище к тому месту, где в темном рве, среди каменной осыпи, была не то человеческая могила, не то дождевой просос или рытвина, а когда разбойники стали водить над
поверхностью его светящеюся гнилушкой, то и они, и Тения стали различать что-то едва заметное и не имеющее ни формы, ни вида, но страшное.
Если б мир был нарисован
на бумаге, то можно было бы подумать, что здесь позади меня кончается рисунок, а дальше
идет еще не тронутая карандашом белая бумага; и с тою потребностью чертить, оставлять следы, рисунок, которая является у людей перед всякой ровной нетронутой
поверхностью, я снял с правой руки перчатку и пальцем крупно вывел
на холодном снегу...