Неточные совпадения
—
О, в этом мы уверены, что ты можешь не спать и другим не давать, — сказала Долли мужу с тою чуть заметною иронией, с которою она теперь
почти всегда относилась к своему мужу. — А по-моему, уж теперь пора…. Я
пойду, я не ужинаю.
— Ничего, папа, — отвечала Долли, понимая, что речь
идет о муже. — Всё ездит, я его
почти не вижу, — не могла она не прибавить с насмешливою улыбкой.
Почитав еще книгу
о евгюбических надписях и возобновив интерес к ним, Алексей Александрович в 11 часов
пошел спать, и когда он, лежа в постели, вспомнил
о событии с женой, оно ему представилось уже совсем не в таком мрачном виде.
— Теперь-то!
О, что теперь делать!.. Вместе, вместе! — повторяла она как бы в забытьи и вновь обнимала его, — в каторгу с тобой вместе
пойду! — Его как бы вдруг передернуло, прежняя, ненавистная и
почти надменная улыбка выдавилась на губах его.
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник
о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь?
Почти шесть десятков лет работал человек, приобрел всемирную
славу, а — покоя душе не мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
— Вот уж
почти два года ни
о чем не могу думать, только
о девицах. К проституткам
идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне
о книжках,
о разных поэзиях, а я думаю
о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Капитан и так называемый «дед», хорошо знакомый читателям «Паллады», старший штурманский офицер (ныне генерал), — оба были наверху и
о чем-то горячо и заботливо толковали. «Дед» беспрестанно бегал в каюту, к карте, и возвращался. Затем оба зорко смотрели на оба берега, на море, в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался на картину, особенно на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались к шведскому берегу, а мы
шли почти посредине, несколько ближе к датскому.
«Изрядно
о пресвятей, пречистой и преблагословенией Богородице», громко закричал после этого священник из-за перегородки, и хор торжественно запел, что очень хорошо прославлять родившую Христа без нарушения девства девицу Марию, которая удостоена за это большей
чести, чем какие-то херувимы, и большей
славы, чем какие-то серафимы.
Разговор и здесь зашел
о дуэли. Суждения
шли о том, как отнесся к делу государь. Было известно, что государь очень огорчен за мать, и все были огорчены за мать. Но так как было известно, что государь, хотя и соболезнует, не хочет быть строгим к убийце, защищавшему
честь мундира, то и все были снисходительны к убийце, защищавшему
честь мундира. Только графиня Катерина Ивановна с своим свободолегкомыслием выразила осуждение убийце.
— А мы тятеньку вашего, покойничка, знавали даже очень хорошо, — говорил Лепешкин, обращаясь к Привалову. — Первеющий человек по нашим местам был… Да-с. Ноньче таких и людей,
почитай, нет… Малодушный народ
пошел ноньче. А мы и
о вас наслышаны были, Сергей Александрыч. Хоть и в лесу живем, а когда в городе дрова рубят — и к нам щепки летят.
Осмотр морских промыслов китайцев и охота за осьминогом заняли
почти целый день. Незаметно подошли сумерки, и пора было подумать
о биваке. Я хотел было
идти назад и разыскивать бивак, но узнал, что люди мои расположились около устья реки Хулуая.
Теплом проник до старикова сердца
Отчетливый и звонкий поцелуй, —
Как будто я увесистую чашу
Стоялого хмельного меду выпил.
А кстати я
о хмеле вспомнил. Время
К столам
идти, Прекрасная Елена,
И хмелю
честь воздать. Его услады
И старости доступны. Поспешим!
Желаю вам повеселиться, дети.
Повторять эти вещи
почти невозможно. Я передам, как сумею, один из его рассказов, и то в небольшом отрывке. Речь как-то
шла в Париже
о том неприятном чувстве, с которым мы переезжаем нашу границу. Галахов стал нам рассказывать, как он ездил в последний раз в свое именье — это был chef d'oeuvre.
Для какого-то непонятного контроля и порядка он приказывал всем сосланным на житье в Пермь являться к себе в десять часов утра по субботам. Он выходил с трубкой и с листом, поверял, все ли налицо, а если кого не было,
посылал квартального узнавать
о причине, ничего
почти ни с кем не говорил и отпускал. Таким образом, я в его зале перезнакомился со всеми поляками, с которыми он предупреждал, чтоб я не был знаком.
— Государь, — ответил Стааль, — пощадите мои седые волосы, я дожил до них без малейшего пятна. Мое усердие известно вашему величеству, кровь моя, остаток дней принадлежат вам. Но тут дело
идет о моей
чести — моя совесть восстает против того, что делается в комиссии.
Недели с три каждый день я, не разгибая спины, мучился часа по два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже не так сильно; рука
почти не ерзала по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже не представлял собой расшатавшейся изгороди, а
шел довольно ровно. Словом сказать, я уже начал мечтать
о копировании палок с закругленными концами.
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и на конном и скотном дворах. Несмотря на изобилие сенокосов, сена
почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства и в заводе не было. Каждое утро
посылали на скотную за молоком для господ и были вполне довольны, если круглый год хватало достаточно масла на стол. Это было счастливое время,
о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
— Я выпустила его, — сказала она, испугавшись и дико осматривая стены. — Что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала. Мне живой теперь остается зарыться в могилу! — и, зарыдав,
почти упала она на пень, на котором сидел колодник. — Но я спасла душу, — сказала она тихо. — Я сделала богоугодное дело. Но муж мой… Я в первый раз обманула его.
О, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить неправду. Кто-то
идет! Это он! муж! — вскрикнула она отчаянно и без чувств упала на землю.
Лучший, добросовестнейший из эмпириков Д. С. Милль
почти что сознавал то,
о чем здесь
идет речь, но рационалистический дух давил его и мешал сделать смелые выводы.
Полевые курахтаны имеют на это полное право, но есть и кулички, которых называют курахтанами (
о них теперь
идет речь), потому что при всем своем куличьем образовании самцы имеют на толстокожих шейках своих длинные перья, которые весной поднимаются и висят или
почти торчат, как гривы.
Но теперь дуга коренной лошади звенит уже в колокольчик и зовет меня к отъезду; и для того я за благо положил лучше рассуждать
о том, что выгоднее для едущего на
почте, чтобы лошади
шли рысью или иноходью, или что выгоднее для почтовой клячи, быть иноходцем или скакуном — нежели заниматься тем, что не существует.
— Тотчас же
послать купить в город, Федора иль Алексея, с первым поездом, — лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно прочла, но — если ты искренно прочла, — прибавила она
почти шепотом, — то я
о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла, то я твои чувства не одобряю, так что во всяком случае лучше бы было и совсем не читать. Понимаешь? Ступай, сударыня, я еще с тобой поговорю, а мы тут засиделись.
Пищу ей доставляла мать Енафа, для которой эта обязанность служила прекрасною доходною статьей:
слава о постнице Пульхерии разошлась по всему Уралу, и через Енафу высылалась разная доброхотная милостыня, остававшаяся
почти целиком в ее руках.
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К
о. Спиридонию
шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста,
шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали
почти все.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая
о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать,
о чем так горячатся они,
о чем так спорят,
идя от молитвы? Он
почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
— Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но
слава, знаменитость сладки лишь издали, когда
о них только мечтаешь. Но когда их достиг — то чувствуешь одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция, а там едва хватит времени на обед — и пора на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы
почитать или развлечься вот, как мы с вами. Да и то… развлечение совсем из средних…
Потихоньку я выучил лучшие его стихотворения наизусть. Дело доходило иногда до ссоры, но ненадолго: на мировой мы обыкновенно читали наизусть стихи того же князя Долгорукова, под названием «Спор». Речь
шла о достоинстве солнца и луны. Я восторженно декламировал похвалы солнцу, а Миницкая повторяла один и тот же стих, которым заканчивался
почти каждый куплет: «Все так, да мне луна милей». Вот как мы это делали...
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз,
идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему
о том (они всегда
почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это было и не по пути).
Вследствие этого любовь и доверие дворянства к гостеприимному воплинскому хозяину росли не по дням, а по часам, и не раз
шла даже речь
о том, чтоб
почтить Утробина крайним знаком дворянского доверия, то есть выбором в предводители дворянства, но генерал, еще полный воспоминаний
о недавнем славном губернаторстве, сам постоянно отклонял от себя эту
честь.
Ребенок рос одиноко; жизнь родителей, тоже одинокая и постылая, тоже
шла особняком,
почти не касаясь его. Сынок удался — это был тихий и молчаливый ребенок, весь в отца. Весь он, казалось, был погружен в какую-то загадочную думу, мало говорил, ни
о чем не расспрашивал, даже не передразнивал разносчиков, возглашавших на дворе всякую всячину.
Но в то же время и погода изменилась. На небе с утра до вечера ходили грузные облака; начинавшееся тепло, как бы по мановению волшебства, исчезло;
почти ежедневно
шел мокрый снег,
о котором говорили: молодой снег за старым пришел. Но и эта перемена не огорчила Ольгу, а, напротив, заняла ее. Все-таки дело
идет к возрождению; тем или другим процессом, а природа берет свое.
Невдолге после описанных мною сцен Калиновичу принесли с
почты объявление
о страховом письме и
о посылке на его имя. Всегда спокойный и ровный во всех своих поступках, он пришел на этот раз в сильное волнение: тотчас же
пошел скорыми шагами на
почту и начал что есть силы звонить в колокольчик. Почтмейстер отворил, по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным голосом...
Князь тогда приехал в город; я, забывши всякий стыд,
пошла к нему… на коленях
почти умоляла сказать, не знает ли чего
о тебе.
— Очень хорошо, распоряжусь, — сказал он и велел им
идти домой, а сам тотчас же написал городничему отношение
о производстве следствий
о буйных и неприличных поступках учителя Экзархатова и, кроме того, донес с первою же
почтою об этом директору. Когда это узналось и когда глупой Экзархатовой растолковали, какой ответственности подвергается ее муж, она опять побежала к смотрителю, просила, кланялась ему в ноги.
— И! ваши благородия! — заговорил в это время солдат с носилок, поровнявшийся с ними, — как же не отдать, когда перебил всех
почитай? Кабы наша сила была, ни в жисть бы не отдали. А то чтò сделаешь? Я одного заколол, а тут меня как ударит….. О-ох, легче, братцы, ровнее, братцы, ровней
иди… о-о-о! — застонал раненый.
Услышишь
о свадьбе,
пойдешь посмотреть — и что же? видишь прекрасное, нежное существо,
почти ребенка, которое ожидало только волшебного прикосновения любви, чтобы развернуться в пышный цветок, и вдруг ее отрывают от кукол, от няни, от детских игр, от танцев, и
слава богу, если только от этого; а часто не заглянут в ее сердце, которое, может быть, не принадлежит уже ей.
— Знаете что, — промолвила Марья Николаевна: она либо опять не расслышала Санина, либо не
почла за нужное отвечать на его вопрос. — Мне ужасно надоел этот грум, который торчит за нами и который, должно быть, только и думает
о том, когда, мол, господа домой поедут? Как бы от него отделаться? — Она проворно достала из кармана записную книжечку. —
Послать его с письмом в город? Нет… не годится. А! вот как! Это что такое впереди? Трактир?
«Здесь», однако, было вовсе не так хорошо. Он ничего не хотел знать из ее затруднений; голова его была полна одними фантазиями. Свою же болезнь он считал чем-то мимолетным, пустяками, и не думал
о ней вовсе, а думал только
о том, как они
пойдут и станут продавать «эти книжки». Он просил ее
почитать ему Евангелие.
— Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще раз, аскетический эгоизм… равнодушие Пилата, умывшего себе руки! —
почти кричал Сверстов, не слыхавший даже, что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только, что Крапчик — масон: из длинного же письма того он понял одно, что речь
шла о чиновничьих плутнях, и этого было довольно.
Ходят еще в народе предания
о славе, роскоши и жестокости грозного царя, поются еще кое-где песни про осуждение на смерть царевича, про нашествия татар на Москву и про покорение Сибири Ермаком Тимофеевичем, которого изображения, вероятно, несходные, можно видеть доселе
почти во всех избах сибирских; но в этих преданиях, песнях и рассказах — правда мешается с вымыслом, и они дают действительным событиям колеблющиеся очертания, показывая их как будто сквозь туман и дозволяя воображению восстановлять по произволу эти неясные образы.
Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
К тому же —
честь и
слава им! —
Женитьбы наши безопасны…
Их замыслы не так ужасны
Мужьям, девицам молодым.
Но есть волшебники другие,
Которых ненавижу я:
Улыбка, очи голубые
И голос милый —
о друзья!
Не верьте им: они лукавы!
Страшитесь, подражая мне,
Их упоительной отравы,
И почивайте в тишине.
Думали только
о том, как
послать письмо?
Почта шла через два дня, а эстафета была бы, по мнению обоих чиновников, делом слишком эффектным, и притом почтмейстерша, друг Термосесова, которого, по указанию Ахиллы, все подозревали в доносе на Туберозова, могла бы писать этому деятелю известия с тою же эстафетой.
«Оканчивая воспоминания мои
о жизни, столь жалостной и постыдной, с горем скажу, что не единожды чувствовал я, будто некая сила, мягко и неощутимо
почти, толкала меня на путь иной, неведомый мне, но, вижу, несравнимо лучший того, коим я ныне дошёл до смерти по лени духовной и телесной, потому что все так
идут.
Я не искал его не потому, чтоб я не
почитал себя вправе убить его, — я бы очень спокойно убил его, — но потому, что тут не до частной мести, когда дело
идет о народном, общем отмщении… или нет, это слово не годится… когда дело
идет об освобождении народа.
Когда же поздним вечером я возвращался домой, то как раз на середине пути меня вдруг схватил и затряс бурный приступ озноба. Я
шел,
почти не видя дороги,
почти не сознавая, куда
иду, и шатаясь, как пьяный, между тем как мои челюсти выбивали одна
о другую частую и громкую дробь.
О чести,
О счастии моем тут речь
идет.
— И, полно, матушка! теперь-то и пожить! Жених твой знатного рода, в
славе и
чести; не нашей веры — так что ж? прежний патриарх Гермоген не хотел вас благословить; но зато теперешний, святейший Игнатий, и грамоту написал к твоему батюшке, что он разрешает тебе
идти с ним под венец. Так
о чем же тебе грустить?
Целую четверть часа
о. Христофор стоял неподвижно лицом к востоку и шевелил губами, а Кузьмичов
почти с ненавистью глядел на него и нетерпеливо пожимал плечами. Особенно его сердило, когда
о. Христофор после каждой «
славы» втягивал в себя воздух, быстро крестился и намеренно громко, чтоб другие крестились, говорил трижды...
Был осенний день. Юлия только что
пошла во флигель плакать, а Лаптев лежал в кабинете на диване и придумывал, куда бы уйти. Как раз в это время Петр доложил, что пришла Рассудина. Лаптев обрадовался очень, вскочил и
пошел навстречу нежданной гостье, своей бывшей подруге,
о которой он уже
почти стал забывать. С того вечера, как он видел ее в последний раз, она нисколько не изменилась и была все такая же.
— Вот, — сказала она, — то письмо,
о котором я вам говорила… Вы сейчас
пойдете на
почту, не правда ли?