Неточные совпадения
Потом
посылали его в спальню к княгине принесть образ в серебряной, золоченой ризе, и он со старою горничной княгини лазил на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини успокоивала его
о жене и
о лампадке, и он принес образ и поставил в головах Кити, старательно засунув его за подушки.
За обедом он поговорил с
женой о московских делах, с насмешливою улыбкой спрашивал
о Степане Аркадьиче; но разговор
шел преимущественно общий,
о петербургских служебных и общественных делах.
Во время кадрили ничего значительного не было сказано,
шел прерывистый разговор то
о Корсунских, муже и
жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то
о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил
о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Почитав еще книгу
о евгюбических надписях и возобновив интерес к ним, Алексей Александрович в 11 часов
пошел спать, и когда он, лежа в постели, вспомнил
о событии с
женой, оно ему представилось уже совсем не в таком мрачном виде.
И, отделав как следовало приятельницу Анны, княгиня Мягкая встала и вместе с
женой посланника присоединилась к столу, где
шел общий разговор
о Прусском короле.
Он взял меня под руку, и мы
пошли в ресторацию завтракать; он ужасно беспокоился
о жене.
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он
идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с
женой, с сестрой
жены и всей семьей, и
о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
«Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?» — «Около двух лет». —
«На ком?» — «На Лариной». — «Татьяне!»
«Ты ей знаком?» — «Я им сосед». —
«
О, так
пойдем же». Князь подходит
К своей
жене и ей подводит
Родню и друга своего.
Княгиня смотрит на него…
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон.
Мы собрались опять. Иван Кузмич в присутствии
жены прочел нам воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник объявлял
о своем намерении
идти на нашу крепость; приглашал казаков и солдат в свою шайку, а командиров увещевал не супротивляться, угрожая казнию в противном случае. Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях и должно было произвести опасное впечатление на умы простых людей.
По утрам, через час после того, как уходила
жена, из флигеля
шел к воротам Спивак,
шел нерешительно, точно ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор к шее и говорил всегда что-нибудь
о музыке.
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он
пошел в спальню, зажег огонь, постоял у постели
жены, — она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей
о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Идти в спальню не хотелось, возможно, что
жена еще не спит. Самгин знал, что все,
о чем говорил Кутузов, враждебно Варваре и что мина внимания, с которой она слушала его, — фальшивая мина. Вспоминалось, что, когда он сказал ей, что даже в одном из «правительственных сообщений» признано наличие революционного движения, — она удивленно спросила...
Шел разговор
о богатстве, и Катерине Васильевне показалось, что Соловцов слишком занят мыслями
о богатстве;
шел разговор
о женщинах, — ей показалось, что Соловцов говорит
о них слишком легко;
шел разговор
о семейной жизни, — она напрасно усиливалась выгнать из мысли впечатление, что, может быть,
жене было бы холодно и тяжело жить с таким мужем.
Супруги едут в город и делают первые закупки. Муж берет на себя, что нужно для приема гостей;
жена занимается исключительно нарядами. Объезжают городских знакомых, в особенности полковых, и всем напоминают
о наступлении зимы. Арсений Потапыч справляется
о ценах у настоящих торговцев и убеждается, что хоть он и продешевил на первой продаже, но немного. Наконец вороха всякой всячины укладываются в возок, и супруги, веселые и довольные, возвращаются восвояси.
Слава Богу! теперь хоть кого не стыдно принять.
О матери моей все соседи в один голос говорили, что Бог
послал в ней Василию Порфирычу не
жену, а клад.
И
пошел одиноко поэт по бульвару… А вернувшись в свою пустую комнату, пишет 27 августа 1833 года
жене: «Скажи Вяземскому, что умер тезка его, князь Петр Долгоруков, получив какое-то наследство и не успев промотать его в Английском клубе,
о чем здешнее общество весьма жалеет. В клубе не был, чуть ли я не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет, надобно будет заплатить штраф триста рублей, а я бы весь Английский клуб готов продать за двести рублей».
Замараевы, устраиваясь по-городски, не забывали своей деревенской скупости, которая переходила уже в жадность благодаря легкой наживе. У себя дома они питались редькой и горошницей, выгадывая каждую копейку и мечтая
о том блаженном времени, когда, наконец, выдерутся в настоящие люди и наверстают претерпеваемые лишения. Муж и
жена шли рука об руку и были совершенно счастливы.
Что же касается до
жены Ивана Петровича, то Петр Андреич сначала и слышать
о ней не хотел и даже в ответ на письмо Пестова, в котором тот упоминал
о его невестке, велел ему сказать, что он никакой якобы своей невестки не ведает, а что законами воспрещается держать беглых девок,
о чем он считает долгом его предупредить; но потом, узнав
о рождении внука, смягчился, приказал под рукой осведомиться
о здоровье родительницы и
послал ей, тоже будто не от себя, немного денег.
Петр Андреич, узнав
о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при себе имя Ивана Петровича; только мать, тихонько от мужа, заняла у благочинного и прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его
жене; написать она побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что, бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость; что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было угодно, а что она
посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
— Ну,
пошли!.. — удивлялся Мыльников. — Да я сам
пойду к Карачунскому и два раза его выворочу наоборот… Приведу сюда Феню, вот вам и весь сказ!.. Перестань, Акинфий Назарыч… От живой
жены о чужих бабах не горюют…
Пора благодарить тебя, любезный друг Николай, за твое письмо от 28 июня. Оно дошло до меня 18 августа. От души спасибо тебе, что мне откликнулся. В награду
посылаю тебе листок от моей старой знакомки, бывшей Михайловой. Она погостила несколько дней у своей старой приятельницы,
жены здешнего исправника. Я с ней раза два виделся и много говорил
о тебе. Она всех вас вспоминает с особенным чувством. Если вздумаешь ей отвечать, пиши прямо в Петропавловск, где отец ее управляющий таможней.
…Наш триумвират, несколько вам знакомый, совершенно сибирская проза нараспев. Признаюсь, издали мне эта компания казалась сноснее, а как вижу ближе, то никак бы не хотел ими командовать. Надобно иметь большую храбрость или большое упрямство, чтобы тут находить счастие. Впрочем, я этим еще более убеждаюсь в ничтожестве сибирских супружеств. [Речь
идет о Басаргине, его
жене и ее матери.]
— Сам был все время!
О создатель! Он сам там был все время! И еще признается! Колпак вы, батюшка, колпак. Вот как сына упекут, а вас
пошлют с
женою гусей стеречь в Рязанскую губернию, так вы и узнаете, как «я сам там был».
— Так как же быть? — начал хозяин. — В моей первой любви тоже не много занимательного: я ни в кого не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, моей теперешней
женой, — и все у нас
шло как по маслу: отцы нас сосватали, мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак не мешкая. Моя сказка двумя словами сказывается. Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос
о первой любви, — надеялся на вас, не скажу старых, но и не молодых холостяков. Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и
пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы
жене ее же горничную, потому что права-то природы,
о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и
жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того… а без состояния так еще хуже! есть, говорит, нечего!
Виргинский всю ночь на коленях умолял
жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что все-таки не согласился
пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме того, был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
В письме Петрухиной матери было писано, во-первых, благословение, во-вторых, поклоны всех, известие
о смерти крестного и под конец известие
о том, что Аксинья (
жена Петра) «не захотела с нами жить и
пошла в люди. Слышно, что живет хорошо и честно». Упоминалось
о гостинце, рубле, и прибавлялось то, что уже прямо от себя, и слово в слово, пригорюнившаяся старуха, со слезами на глазах, велела написать дьяку...
Но не только нельзя было и думать
о том, чтобы видеть теперь Аминет, которая была тут же за забором, отделявшим во внутреннем дворе помещение
жен от мужского отделения (Шамиль был уверен, что даже теперь, пока он слезал с лошади, Аминет с другими
женами смотрела в щель забора), но нельзя было не только
пойти к ней, нельзя было просто лечь на пуховики отдохнуть от усталости.
Оставив Хаджи-Мурата у
жены, Воронцов
пошел в канцелярию, чтобы сделать распоряжение об извещении начальства
о выходе Хаджи-Мурата.
Костылев. Зачем тебя давить? Кому от этого польза? Господь с тобой, живи знай в свое удовольствие… А я на тебя полтинку накину, — маслица в лампаду куплю… и будет перед святой иконой жертва моя гореть… И за меня жертва
пойдет, в воздаяние грехов моих, и за тебя тоже. Ведь сам ты
о грехах своих не думаешь… ну вот… Эх, Андрюшка, злой ты человек!
Жена твоя зачахла от твоего злодейства… никто тебя не любит, не уважает… работа твоя скрипучая, беспокойная для всех…
Размышлять
о значении, об обязанностях супружества,
о том, может ли он, столь безвозвратно покоренный, быть хорошим мужем, и какая выйдет из Ирины
жена, и правильны ли отношения между ними — он не мог решительно; кровь его загорелась, и он знал одно:
идти за нею, с нею, вперед и без конца, а там будь что будет!
Отчаянно кричали — дело
шло о судьбе человека, и не одного: ведь он женат, имеет троих детей, — в чем виноваты
жена «и дети?
Люди схватят его, будут судить и сошлют в Сибирь, как сослали его отца… Это возмущало его, и он суживал свою жажду мести до желания рассказать Кирику
о своей связи с его
женой или
пойти к старику Хренову и избить его за то, что он мучает Машу…
Сильно поразившая его, после чистого нрава матери, вздорная мелочность дядиной
жены, развила в нем тоже своего рода мелочную придирчивость ко всякой людской мелочи, откуда
пошла постоянно сдерживаемая раздражительность, глубокая скорбь
о людской порочности в постоянной борьбе с снисходительностью и любовью к человечеству и, наконец, болезненный разлад с самим собою, во всем мучительная нерешительность — безволье.
Феодосий Иваныч сейчас
послал казенного курьера сказать
о том Николя; тот немедля приехал к отцу, стал перед ним на колени и начал было у него испрашивать прощения себе и
жене.
И в голову мне приходит страшная, безобразная мысль
о том, что она, как
жена Урии, хочет скрыть уже совершенный грех свой, и что она затем в такой неурочный час
идет ко мне.
«
Пойти к ней?» задал я себе вопрос. И тотчас же ответил, что надо
пойти к ней, что, вероятно, всегда так делается, что когда муж, как я, убил
жену, то непременно надо итти к ней. «Если так делается, то надо итти, — сказал я себе. — Да если нужно будет, всегда успею», подумал я
о своем намерении застрелиться и
пошел зa нею. «Теперь будут фразы, гримасы, но я не поддамся им», сказал я себе.
Ежедневный опыт мог бы убедить
жену, что расходы не становятся меньше оттого, что мы часто говорим
о них, но
жена моя не признает опыта и аккуратно каждое утро рассказывает и
о нашем офицере, и
о том, что хлеб,
слава богу, стал дешевле, а сахар подорожал на две копейки — и все это таким тоном, как будто сообщает мне новость.
После обеда я
иду к себе в кабинет и закуриваю там свою трубочку, единственную за весь день, уцелевшую от давно бывшей скверной привычки дымить от утра до ночи. Когда я курю, ко мне входит
жена и садится, чтобы поговорить со мной. Так же, как и утром, я заранее знаю,
о чем у нас будет разговор.
А в избе все
шла попойка, и никто в целом доме в эти минуты не подумал
о Насте; даже свахи только покрикивали в сарайчике, где лежал отбитый колос: «Не трожь, не дури, у тебя
жена есть!» — «Ай, ну погоди!
— Finita la commedia, [Представление окончено (итал.).] братику… Неженивыйся печется
о господе, а женивыйся печется
о жене своей. Да, братику,
шел,
шел, а потом как в яму оступился. Хотел тебе написать, да, думаю, к чему добрых людей расстраивать… Испиваю теперь чашу даже до дна и обтачиваю терпение, но не жалуюсь, ибо всяк человек есть цифра в арифметике природы, которая распоряжается с ними по-своему.
— Ну, святоша, надо тебе
о келейке думать, — с нами жить тесно будет для тебя с
женою, дети у вас
пойдут!
Женитьба… так нечаянно и разочарование, и запах изо рта
жены, и чувственность, притворство! И эта мертвая служба, и эти заботы
о деньгах, и так год, и два, и десять, и двадцать — и всё то же. И что дальше, то мертвее. Точно равномерно я
шел под гору, воображая, что
иду на гору. Так и было. В общественном мнении я
шел на гору, и ровно настолько из-под меня уходила жизнь… И вот готово, умирай!
И сколько Иван Ильич ни наводил после шурина на разговор
о его внешнем виде, шурин отмалчивался. Приехала Прасковья Федоровна, шурин
пошел к ней. Иван Ильич запер дверь на ключ и стал смотреться в зеркало — прямо, потом сбоку. Взял свой портрет с
женою и сличил портрет с тем, что он видел в зеркале. Перемена была огромная. Потом он оголил руки до локтя, посмотрел, опустил рукава, сел на отоманку и стал чернее ночи.
Бригадирша.
О Иванушка! Бог милостив. Вы, конечно, станете жить лучше нашего. Ты,
слава Богу, в военной службе не служил, и
жена твоя не будет ни таскаться по походам без жалованья, ни отвечать дома за то, чем в строю мужа раздразнили. Мой Игнатий Андреевич вымещал на мне вину каждого рядового.
Что<б> не прошла
о нем худая
славаИ не дошла до молодой
жены.
Да бишь, забыла я — тебе отдать
Велел он это серебро, за то,
Что был хорош ты до него, что дочку
За ним пускал таскаться, что ее
Держал не строго… В прок тебе
пойдетМоя погибель.
После завтрака я потирал руки и думал: надо
пойти к
жене и объявить ей
о своем отъезде.
Он
пошел рядом с
женой и взял ее под руку. Ольге Михайловне захотелось сказать мужу что-нибудь неприятное, колкое, хотя бы даже упомянуть
о приданом, чем жестче, тем, казалось, лучше. Она подумала и сказала...
Окончилось вечернее моление. Феодор
пошел к игумну, не обратив на нее ни малейшего внимания, сказал ему
о причине приезда и просил дозволения переночевать. Игумен был рад и повел Феодора к себе… Первое лицо, встретившее их, была женщина, стоявшая близ Феодора, дочь игумна, который удалился от света, лишившись
жены, и с которым был еще связан своею дочерью; она приехала гостить к отцу и собиралась вскоре возвратиться в небольшой городок близ Александрии, где жила у сестры своей матери.
Не вздумай сам Гаврила Маркелыч
послать жену с дочерью на смотрины, была бы в доме немалая свара, когда бы узнал он
о случившемся. Но теперь дело обошлось тихо. Ворчал Гаврила Маркелыч вплоть до вечера, зачем становились на такое место, зачем не отошли вовремя, однако все обошлось благополучно — смяк старик. Сказали ему про Масляникова, что, если б не он, совсем бы задавили Машу в народе. Поморщился Гаврила Маркелыч, но шуметь не стал.