Неточные совпадения
За ним почтительно двигалась группа
людей,
среди которых было четверо китайцев в национальных костюмах; скучно
шел молодцеватый губернатор Баранов рядом с генералом Фабрициусом, комиссаром павильона кабинета царя, где были выставлены сокровища Нерчинских и Алтайских рудников, драгоценные камни, самородки золота.
Люди с орденами и без орденов почтительно, тесной группой, тоже
шли сзади странного посетителя.
Только что прошел обильный дождь, холодный ветер, предвестник осени, гнал клочья черных облаков,
среди них ныряла ущербленная луна, освещая на секунды мостовую, жирно блестел булыжник, тускло, точно оловянные, поблескивали стекла окон, и все вокруг как будто подмигивало. Самгина обогнали два
человека, один из них
шел точно в хомуте, на плече его сверкала медная труба — бас, другой, согнувшись, сунув руки в карманы, прижимал под мышкой маленький черный ящик, толкнув Самгина, он пробормотал...
Клим отодвинулся за косяк. Солдат было
человек двадцать;
среди них
шли тесной группой пожарные, трое — черные, в касках,
человек десять серых — в фуражках, с топорами за поясом. Ехала зеленая телега, мотали головами толстые лошади.
Стоя
среди комнаты, он курил, смотрел под ноги себе, в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о
человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне
идти».
Через час Самгин шагал рядом с ним по панели, а
среди улицы за гробом
шла Алина под руку с Макаровым; за ними — усатый
человек, похожий на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске на сизых щеках, с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе.
Люди спят, мой друг,
пойдем в тенистый сад,
Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят,
Да и те не видят нас
среди ветвей
И не слышат, слышит только соловей.
Этого он не мог представить, но подумал, что, наверное, многие рабочие не
пошли бы к памятнику царя, если б этот
человек был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого
человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных
людей. Кутузов не терялся в их толпе, не потерялся он и в деревне,
среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
Печь дышала в спину Клима Ивановича, окутывая его сухим и вкусным теплом, тепло настраивало дремотно, умиротворяло, примиряя с необходимостью остаться
среди этих
людей, возбуждало какие-то быстрые, скользкие мысли.
Идти на вокзал по колено в снегу, под толчками ветра — не хотелось, а на вокзале можно бы ночевать у кого-нибудь из служащих.
И покосился на Туробоева; тот
шел все так же старчески сутулясь, держа руки в карманах, спрятав подбородок в кашне. Очень неуместная фигура
среди солидных, крепких
людей. Должно быть, он понимает это, его густые, как бы вышитые гладью брови нахмурены, слились в одну черту, лицо — печально. Но и упрямо.
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну,
слава Богу! мы
среди живых
людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
Нельзя было не послушать ее в этот час. Я ушел в кухню, снова прильнул к стеклу окна, но за темной кучей
людей уже не видно огня, — только медные
шлемы сверкают
среди зимних черных шапок и картузов.
Когда пароход остановился против красивого города,
среди реки, тесно загроможденной судами, ощетинившейся сотнями острых мачт, к борту его подплыла большая лодка со множеством
людей, подцепилась багром к спущенному трапу, и один за другим
люди из лодки стали подниматься на палубу. Впереди всех быстро
шел небольшой сухонький старичок, в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелеными глазками.
Они ограничивались только тем, что распускали
среди айно сплетни про русских и хвастали, что они перережут всех русских, и стоило русским в какой-нибудь местности основать пост, как в скорости в той же местности, но только на другом берегу речки, появлялся японский пикет, и, при всем своем желании казаться страшными, японцы все-таки оставались мирными и милыми
людьми:
посылали русским солдатам осетров, и когда те обращались к ним за неводом, то они охотно исполняли просьбу.
Но вот она в хвосте толпы,
среди людей, которые
шли не торопясь, равнодушно заглядывая вперед, с холодным любопытством зрителей, которым заранее известен конец зрелища.
Шли и говорили негромко, уверенно...
Слова не волновали мать, но вызванное рассказом Софьи большое, всех обнявшее чувство наполняло и ее грудь благодарно молитвенной думой о
людях, которые
среди опасностей
идут к тем, кто окован цепями труда, и приносят с собою для них дары честного разума, дары любви к правде.
В середине, в освещенном месте, стоял верстак, на котором по временам пан Тыбурций или кто-либо из темных личностей работали столярные поделки; был
среди «дурного общества» и сапожник, и корзинщик, но, кроме Тыбурция, все остальные ремесленники были или дилетанты, или же какие-нибудь заморыши, или
люди, у которых, как я замечал, слишком сильно тряслись руки, чтобы работа могла
идти успешно.
И таким образом
идет изо дня в день с той самой минуты, когда
человек освободился от ига фатализма и открыто заявил о своем праве проникать в заветнейшие тайники природы. Всякий день непредвидимый недуг настигает сотни и тысячи
людей, и всякий день"благополучный
человек"продолжает твердить одну и ту же пословицу:"Перемелется — мука будет". Он твердит ее даже на крайнем Западе,
среди ужасов динамитного отмщения, все глубже и шире раздвигающего свои пределы.
Я считаю излишним описывать радостный переполох, который это известие произвело в нашей маленькой колонии. Но для меня лично к этой радости примешивалась и частичка горя, потому что на другой же день и Блохины и Старосмысловы уехали обратно в Россию. И я опять остался один на один с мучительною думою: кого-то еще
пошлет бог, кто поможет мне размыкать одиночество
среди этой битком набитой
людьми пустыни…
Прибыв в пустой дом, она обошла комнаты в сопровождении верного и старинного Алексея Егоровича и Фомушки,
человека, видавшего виды и специалиста по декоративному делу. Начались советы и соображения: что из мебели перенести из городского дома; какие вещи, картины; где их расставить; как всего удобнее распорядиться оранжереей и цветами; где сделать новые драпри, где устроить буфет, и один или два? и пр., и пр. И вот,
среди самых горячих хлопот, ей вдруг вздумалось
послать карету за Степаном Трофимовичем.
Ехал Серебряный, понуря голову, и
среди его мрачных дум,
среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он
шел прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое,
среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище, живет в сердце честного
человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, — есть прах и ничто!
И в это время на корабле умер
человек. Говорили, что он уже сел больной; на третий день ему сделалось совсем плохо, и его поместили в отдельную каюту. Туда к нему ходила дочь, молодая девушка, которую Матвей видел несколько раз с заплаканными глазами, и каждый раз в его широкой груди поворачивалось сердце. А наконец, в то время, когда корабль тихо
шел в густом тумане,
среди пассажиров пронесся слух, что этот больной
человек умер.
Но тогда их было еще не так много, и, на несчастье Матвея, ему не встретилось ни одного, когда он стоял
среди толпы и кричал, как
человек, который тонет. Американцы останавливались, взглядывали с удивлением на странного
человека и
шли дальше… А когда опять к этому месту стал подходить полисмен, то Лозинский опять быстро
пошел от него и скрылся на мосту…
Ты, всякую минуту могущий умереть, подписываешь смертный приговор, объявляешь войну,
идешь на войну, судишь, мучаешь, обираешь рабочих, роскошествуешь
среди нищих и научаешь слабых и верящих тебе
людей тому, что это так и должно быть и что в этом обязанность
людей, рискуя тем, что в тот самый момент, как ты сделал это, залетит в тебя бактерия или пуля, и ты захрипишь и умрешь и навеки лишишься возможности исправить, изменить то зло, которое ты сделал другим и, главное, себе, погубив задаром один раз в целой вечности данную тебе жизнь, не сделав в ней то одно, что ты несомненно должен был сделать.
Все вдруг замолчали, и стало менее страшно
идти по улицам
среди тёмных и немых
людей.
«Есть связь, о которой мне неизвестно, но я здесь, я слышал, и я должен
идти!» Я был в том безрассудном, схватившем
среди непонятного первый навернувшийся смысл состоянии, когда
человек думает о себе как бы вне себя, с чувством душевной ощупи.
24 июня. Вечером, поздно. Жизнь! Жизнь!
Среди тумана и грусти, середь болезненных предчувствий и настоящей боли вдруг засияет солнце, и так сделается светло, хорошо. Сейчас
пошел Вольдемар; долго говорили мы с ним… Он тоже грустен и много страдает, и как понятно мне каждое слово его! Зачем
люди, обстоятельства придают какой-то иной характер нашей симпатии, портят ее? Зачем они все это делают?
Немного позднее оправдания Донато была освобождена из тюрьмы и его землячка Эмилия Бракко; в ту пору стояло грустное зимнее время, приближался праздник Рождества Младенца, в эти дни у
людей особенно сильно желание быть
среди своих, под теплым кровом родного дома, а Эмилия и Донато одиноки — ведь их
слава не была той
славою, которая вызывает уважение
людей, — убийца все-таки убийца, он может удивить, но и только, его можно оправдать, но — как полюбить?
Он
шёл задумчиво, наклонив голову, печальный и одинокий,
среди каких-то развалин, всюду у ног его валялись трупы
людей, оружие, а на заднем плане картины поднимался чёрный дым — что-то горело.
Когда Илья, с узлом на спине, вышел из крепких ворот купеческого дома, ему показалось, что он
идёт из серой, пустой страны, о которой он читал в одной книжке, — там не было ни
людей, ни деревьев, только одни камни, а
среди камней жил добрый волшебник, ласково указывавший дорогу всем, кто попадал в эту страну.
Он был владельцем канатного завода, имел в городе у пристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нем Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая «Московские ведомости».
Среди купечества он пользовался уважением,
славой «мозгового»
человека и очень любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом...
Чем дальше
шло дело — тем тяжелей и обидней было ему видеть себя лишним
среди спокойно-уверенных в своей силе
людей, готовых поднять для него несколько десятков тысяч пудов со дна реки. Ему хотелось, чтоб их постигла неудача, чтобы все они сконфузились пред ним, в голове его мелькала злая мысль...
Среди толпы вьюном вился Яков Зарубин, вот он подбежал к Мельникову и, дёргая его за рукав, начал что-то говорить, кивая головой на вагон. Климков быстро оглянулся на
человека в шапке, тот уже встал и
шёл к двери, высоко подняв голову и нахмурив брови. Евсей шагнул за ним, но на площадку вагона вскочил Мельников, он загородил дверь, втиснув в неё своё большое тело, и зарычал...
Так торжественно прошла во мне эта сцена и так разволновала меня, что я хотел уже встать, чтобы отправиться в свою комнату, потянуть шнурок стенного лифта и сесть мрачно вдвоем с бутылкой вина. Вдруг появился
человек в ливрее с галунами и что-то громко сказал. Движение в зале изменилось. Гости потекли в следующую залу, сверкающую голубым дымом, и, став опять любопытен, я тоже
пошел среди легкого шума нарядной, оживленной толпы, изредка и не очень скандально сталкиваясь с соседями по шествию.
Разве все это достойно моей
славы и моего высокого положения
среди людей?
На самом краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими листьями они похожи с первого взгляда на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва на коленах может вползти
человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три
человека могут
идти рядом без труда, не задевая почти локтем до стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она
идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она
идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах;
среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно, с намерением, в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...
И,
идя по улице,
среди суетливых, будничных, озабоченных своими делами
людей, торопливо спасающихся от извозчичьих лошадей и трамвая, он казался себе пришлецом из иного, неведомого мира, где не знают ни смерти, ни страха.
Это происходило в конце зимы, когда
среди снежных бурь и тусклых морозных дней недалекая весна
посылала, как предтечу, ясный, теплый солнечный день или даже один только час, но такой весенний, такой жадно молодой и сверкающий, что воробьи на улице сходили с ума от радости и точно пьянели
люди.
В городе Антонушку не любили, он был мордвин или чуваш, и поэтому нельзя было думать, что он юродивый Христа ради, но его боялись, считая предвозвестником несчастий, и когда, в час поминок, он явился на двор Артамоновых и
пошёл среди поминальных столов, выкрикивая нелепые слова: «Куятыр, куятыр, — чёрт на колокольню, ай-яй, дождик будет, мокро будет, каямас чёрненько плачет!» — некоторые из догадливых
людей перешепнулись...
Я очень хорошо понимаю, что волна жизни должна
идти мимо вымирающих
людей старокультурного закала. Я знаю, что жизнь сосредоточивается теперь в окрестностях питейного дома, в области объегоривания,
среди Осьмушниковых, Колупаевых и прочих столпов; я знаю, что на них покоятся все упования, что с ними дружит все, что не хочет знать иной почвы, кроме непосредственно деловой. Я знаю все это и не протестую. Я недостоин жить и — умираю. Но я еще не умер — как же с этим быть?
Я ушел из кухни утром, маленькие часы на стене показывали шесть с минутами. Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели, и, вспоминая яростные взвизгивания разбитого
человека, чувствовал, что его слова остановились где-то в горле у меня, душат. Не хотелось
идти в мастерскую, видеть
людей, и, таская на себе кучу снега, я шатался по улицам Татарской слободы до поры, когда стало светло и
среди волн снега начали нырять фигуры жителей города.
Андрей Деренков доверчиво сообщил мне, что скромные доходы его торговли целиком
идут на помощь
людям, которые верят: «Счастье народа — прежде всего». Он вертелся
среди них, точно искренне верующий дьячок за архиерейской службой, не скрывая восторга пред бойкой мудростью книгочеев; счастливо улыбаясь, засунув сухую руку за пазуху, дергая другою рукой во все стороны мягкую бородку свою, он спрашивал меня...
Вертимся мы с ним
среди кустов в сырой тьме; ручей то уходит от нас в глубину, то снова под ноги подкатится. Над головами — бесшумно пролетают ночные птицы, выше их — звёзды. Хочется мне скорее
идти, а
человек впереди меня не спешит и непрерывно бормочет, как бы считая мысли свои, взвешивая их тяжесть.
Спел он и ещё, а тут солнышко взошло, оглянулись
люди — ясный день с востока
идёт, Мигун
среди них улыбается, ожидает смерть без страха. Сконфузились мужики.
—
Пошел к черту! — вскричал Кувалда. Его разговоры с Объедком всегда так кончались. Вообще без учителя его речи, — он сам это знал, — только воздух портили, расплываясь в нем без оценки и внимания к ним; но не говорить — он не мог. И теперь, обругав своего собеседника, он чувствовал себя одиноким
среди своих
людей. А говорить ему хотелось, и потому он обратился к Симцову...
Полковник
среди раздававшейся толпы арестантов
шел тяжеловатой, но свободной походкой
человека, который знает, что эта толпа уже заранее к нему расположена, что на него обращены одобрительные взгляды.
От родины далеко,
Без помощи,
среди чужих
людейЯ встречу смерть. Прощайте, золотые
Мечты мои! Хотелось бы пожить
И выслужить себе и честь и место
Почетное. Обзавестись хозяйкой
Любимою, любить ее, как душу,
Семью завесть и вынянчить детей.
Да не дал Бог — судьба не то судила,
Судила мне лежать в земле сырой,
Похоронить и молодость и силу
Вдали от стен родного пепелища!
В глазах темно, то ночь ли наступает,
Иль смерть
идет, не знаю.
Нищая крестится, пятится и уходит.
Люди идут мимо.
Среди них — Шут в священнической рясе и капюшоне. Он с любопытством приближается к трупу, над которым беспомощно склонился Второй.
Пастух на него смотрит, удивляется. «Откуда, — думает, —
среди чистого поля голый
человек взялся?»
Пошел к нему потихоньку; в одной руке кнут длинный, в другой — труба берестовая; сам в лаптях и в зипунишке худом; через плечо мешок для хлеба повешен. Аггей на него закричал...
В первое время своей жизни, в детстве,
человек живет больше для тела: есть, пить, играть, веселиться. Это первая ступень. Что больше подрастает
человек, то всё больше и больше начинает заботиться о суждении
людей,
среди которых живет, и ради этого суждения забывает о требованиях тела: об еде, питье, играх, увеселениях. Это вторая ступень. Третья ступень, и последняя, это та, когда
человек подчиняется больше всего требованиям души и для души пренебрегает и телесными удовольствиями и
славой людской.
Истины религии, открывающиеся и укореняющиеся в детски верующем сознании непосредственным и в этом смысле чудесным путем, изживаются затем
человеком и в его собственной человеческой стихии, в его имманентном самосознании, перерождая и оплодотворяя его [Гартман,
среди новейших философов Германии обнаруживающий наибольшее понимание религиозно-философских вопросов, так определяет взаимоотношение между общей философией и религиозной философией: «Религиозная метафизика отличается от теоретической метафизики тем, что она извлекает выводы из постулатов религиозного сознания и развивает необходимые метафизические предпосылки религиозного сознания из отношения, заложенного в религиозной психологии, тогда как теоретическая метафизика
идет путем научной индукции.