Неточные совпадения
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем
человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись
из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не
дурак ли я был доселе?
Подошел и я — и не понимаю, почему мне этот молодой
человек тоже как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел
дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя
из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
И он опять ничтожнейший, презреннейший
из людей, общее посмешище, шут гороховый, зарезанный
дурак, предмет насмешки — для дьякона!!
— А ты не будь
дураком. Эх, голова — малина! У добрых
людей так делается: как ехать к венцу — пожалуйте, миленький тятенька, денежки
из рук в руки, а то не поеду. Вот как по-настоящему-то. Сколько по уговору следовает получить?
— А между тем обидно, Тарас Семеныч. Поставьте себя на мое место. Ведь еврей такой же
человек. Среди евреев есть и
дураки и хорошие
люди. Одним словом, предрассудок. А что верно, так это то, что мы
люди рабочие и
из ничего создаем капиталы. Опять-таки: никто не мешает работать другим. А если вы не хотите брать богатства, которое лежит вот тут, под носом… Упорно не хотите. И средства есть и энергия, а только не хотите.
—
Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой
человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
— Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется
из дома в дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет?
Человек молодой, недурен, говорить не
дурак, — а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; эй, глядите, друзья, попомните мое слово: будет у вас эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
Он ведь не
дурак, он даже, может быть, поумнее многих умников; он бы не полез на стену и удовольствовался бы вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы могли сделать
из него
человека, а вы что
из него делаете?
Значит, надобно
людей себе способных набирать; ну, а
люди стали нынче тоже, ох, какие не
дураки: коли он видит, что тебе нужен, так уж всю коку с соком выжмет
из тебя, какая только ему следует…
— Не, отец мой, ваших-то русских я бы давно перевешал, кабы царь был. Только резать и умеют. Так-то нашего казака Баклашева не-человеком сделали, ногу отрезали. Стало,
дураки. На чтò теперь Баклашев годится? Нет, отец мой, в горах дохтура есть настоящие. Так-то Гирчика, няню моего, в походе ранили в это место, в грудь, так дохтура ваши отказались, а
из гор приехал Саиб, вылечил. Травы, отец мой, знают.
А генерала жалко.
Из всех
людей, которых я встретил в это время, он положительно самый симпатичнейший
человек. В нем как-то все приятно: и его голос, и его манеры, и его тон, в котором не отличишь иронии и шутки от серьезного дела, и его гнев при угрозе господством «безнатурного
дурака», и его тихое: «вот и царского слугу изогнули, как в дугу», и даже его не совсем мне понятное намерение идти в дворянский клуб спать до света.
— Да ты дьявол, что ли?!. — ревел Гордей Евстратыч на это дружеское приглашение. — Жилы хочешь тянуть
из живого
человека?!. Ободрал как липку, а теперь зубы заговаривать… Нет, шабаш, не на таковского напал. Будет нам дураков-то валять, тоже не левой ногой сморкаемся!..
— Ишь ты какой! — воодушевлённо и негодуя говорил Яков. — «Знать не хочу!» Эдак-то и я скажу, и всякий
дурак… Нет, ты объясни — откуда огонь? О хлебе я не спрошу, тут всё видно: от зерна — зерно,
из зерна — мука,
из муки — тесто, и — готово! А как
человек родится?
— Молчи уж! — грубо крикнул на нее старик. — Даже того не видишь, что
из каждого
человека явно наружу прет… Как могут быть все счастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается… Мал ребенок — и тот хочет первым в товарищах быть… И никогда
человек человеку не уступит —
дураки только это думают… У каждого — душа своя… только тех, кто души своей не любит, можно обтесать под одну мерку… Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни…
— Какой ты ду-убина! Какой ду-урачина! — И, внезапно озлившись, плюнул. — Тьфу тебе! Всякий скот пил
из крынки, остались подонки, а
дурак из грязного горшка сделал божка!.. Че-орт! Ты иди к ней и прямо говори: «Желаю быть вашим любовником, —
человек я молодой, дорого не берите».
Приехав домой, Елена почти упала от изнеможения на свою постель, и в ее воображении невольно начала проходить вся ее жизнь и все
люди, с которыми ей удавалось сталкиваться: и этот что-то желающий представить
из себя князь, и все отвергающий Миклаков, и эти
дураки Оглоблины, и, наконец, этот колоссальный негодяй Жуквич, и новые еще сюжеты: милый скотина-полковник и злючка — содержательница пансиона.
— Там! — ответил Колесников, придвигая стакан чаю. — Вы, того-этого, предложили убить нашего Телепнева, а наши-то взяли и отказались. Я тогда же
из комитета и вышел: «Ну вас, говорю, к черту,
дураки! Как же так не разобрать, какой
человек может, говорю, а какой не может?» Только они это врали, они просто струсили.
— Видеть и слышать, как лгут, — проговорил Иван Иваныч, поворачиваясь на другой бок, — и тебя же называют
дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных
людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше жить так невозможно!
Бессеменов. А коли тайна — говорите где-нибудь в углу, а не при
людях. То есть это, я скажу, насмешка какая-то… хоть беги
из дома! Какие-то знаки, недомолвки, заговоры… А ты сиди
дураком и хлопай глазами… Я тебя, Нил, спрашиваю — кто я тебе?
— Ты — чего? Сам на
людей жалуешься —
дураки, и сам же, без стыда,
дурака делаешь
из Матвейки? Зачем?
— Любишь кушать не разжевавши, я тебе говорю! — строго повторил солдат. — Так тебе и скажи: хороший
человек или нет? Для меня, вот, всякий
человек хорош. Я, брат,
из всякой печи хлеб едал. Где бы тебе подавиться, а я и не поперхнусь!.. Э, что ты себе думаешь: на
дурака напал, что ли?
В эти «характерные» минуты сильно доставалось Титу, — побьет его, бывало, да и пошлет к барыне: «Поди, — говорит, — покажи ей свою рожу и скажи — вот, мол, как
дураков учат,
людей делают
из скотов».
Но вдруг Иван Ильич осекся, смотря в изумлении на странное поведение Акима Петровича, который
из рассудительного
человека, неизвестно почему, оказался вдруг ужаснейшим
дураком.
— Волка бояться — от белки бежать, — сказал Патап Максимыч. — Не ты первый, не ты будешь и последний… Знаешь пословицу: «Смелому горох хлебать, робкому пустых щей не видать»? Бояться надо отпетому
дураку да непостоянному
человеку, а ты не
из таковских. У тебя дело
из рук не вывалится… Вот хоть бы вечор про Коновалова помянул… Что б тебе, делом занявшись, другим Коноваловым стать?.. Сколько б тысяч народу за тебя день и ночь Богу молили!..
— Ну, уж это было бы глупее всего. Мы-то тогда уж совсем
дураков из себя разыграем, добрым
людям на потеху. Впрочем, нет, — уверенно прибавил Устинов, — не думаю, он хоть и мерзавец, а этого не сделает.
Не полагаясь на самих себя, они постановили привезть на то
из далекой деревни старого мужика, по прозванью Сухого Мартына, да дать ему в подмогу кузнеца Ковзу, да еще Памфилку-дурачка, на том основании, что кузнец по своему ремеслу в огне толк знает, а Памфилка-дурак «божий
человек».
Всех
людей он искренно считал подлецами и
дураками, не знал жалости ни к тем, ни к другим и собственноручно вешал щенят, которых ежегодно в изобилии приносила черная сучка Цыганка. Одного
из щенят, который покрупнее, он оставлял для завода и, если просили, охотно раздавал остальных, так как считал собак животными полезными. В суждениях своих Иван Порфирыч был быстр и неоснователен и легко отступался от них, часто сам того не замечая, но поступки его были тверды, решительны и почти всегда безошибочны.