Неточные совпадения
Хлестаков, молодой человек
лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один
из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают
из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по
моде.
К тому же это шелк, она его треплет по камню три версты,
из одной только
моды, а муж пятьсот рублей в сенате в
год получает: вот где взятки-то сидят!
Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего
года и совершенно уже вышедший
из моды, так что
из светских достаточных людей таких уже два
года никто не носил.
В семидесятых
годах формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали
моду, и студента всегда можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство,
из самых радикальных, были одеты по
моде шестидесятых
годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых
годов, времени реакции.
Играла она две вещи: унылый немецкий вальс Лаунера и галоп
из «Путешествия в Китай» — обе бывшие в
моде лет тридцать-сорок тому назад, но теперь всеми позабытые.
Наконец,
из гостиной появилась
лет десяти девочка» перетянутая, в накрахмаленных, коротеньких юбочках и с голыми, по шотландской
моде, икрами.
За несколько
лет до Александрова «цукание» собиралось было прочно привиться и в Москве, в белом доме на Знаменке, когда туда по какой-то темной причине был переведен
из Николаевского кавалерийского училища светлейший князь Дагестанский, привезший с собою
из Петербурга, вместе с распущенной развинченностью, а также с модным томным грассированием, и глупую
моду «цукать» младших товарищей.
Он сошел на мол и стал как раз напротив того места, где стояла Елена, облокотившаяся на буковые перила борта. Ветер раздувал его серую крылатку, и сам он, со своим высоким ростом и необычайной худобой, с остренькой бородкой и длинными седеющими волосами, которые трепались из-под широкополой, черной шляпы, имел в наружности что-то добродушно комично-воинственное, напоминавшее Дон-Кихота, одетого по
моде радикалов семидесятых
годов.
Еще решительнее духовенство сопротивлялось вторжению иноземных обычаев в русскую жизнь. Грозные проклятия постигли тех, которые перенимали разные немецкие обряды и
моды. Для примера довольно указать на один
из самых невинных обычаев — бритье бороды. Еще патриарх Филарет восставал против бривших бороды, потом Иосиф и, наконец, патриарх Адриан в своем окружном послании, писанном уже в первые
годы единодержавия Петра (см. «Историю Петра», том III, стр. 193–194).
Слова эти вмиг обратили на него внимание всех. Это был стройный человек,
лет тридцати пяти, с длинными черными кудрями. Приятное лицо, исполненное какой-то светлой беззаботности, показывало душу, чуждую всех томящих светских потрясений; в наряде его не было никаких притязаний на
моду: всё показывало в нем артиста. Это был, точно, художник Б., знаемый лично многими
из присутствовавших.
Тогда, в конце семидесятых
годов, оно начинало входить в
моду у публики и потом в начале восьмидесятых стало понемногу переходить
из публики в литературу, в науку и политику.
За это все его в насмешку прозвали «тутор» — слово, начинавшее тогда входить в
моду; оно пришло
из Москвы и десятки
лет не было известно гимназистам; считалось всегда кутейническим, семинарским.
Выйдя
из Пажеского корпуса 18
лет, он сделался модным гвардейским офицером, каких было много. Он отлично говорил по-французски, ловко танцевал, знал некоторые сочинения Вольтера и Руссо, но кутежи были у него на заднем плане, а на первом стояли «права человека», великие столпы мира — «свобода, равенство и братство», «божественность природы» и, наконец, целые тирады
из пресловутого «Эмиля» Руссо, забытого во Франции, но вошедшего в
моду на берегах Невы.
«Ваше высокопревосходительство» было сказано совсем не так, как вы думаете,
из подобострастия (нет, это не
мода в пятьдесят шестом
году), — Иван Павлыч называл просто по имени и отчеству этого старичка, — а это было сказано частью как шутка над теми, кто так говорит, частью, чтобы дать знать, что мы знаем, с кем говорим, и все-таки резвимся, немножко и взаправду; вообще это было очень тонко.