Неточные совпадения
«Я
искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне дать мысль, — она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем
знании того, что хорошо и что дурно. А
знание это я не приобрел ничем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ни откуда не мог взять его».
По мере того как мы из учеников переходим к действительному
знанию, стропилы и подмостки становятся противны — мы
ищем простоты.
Ибо повторяю: бывают эпохи, когда общество, гонимое паникой, отвращается от
знания и
ищет спасения в невежестве.
Припомните: разве история не была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, перестает верить в освежающую силу
знания и
ищет спасения в невежестве? Когда мысль человеческая осуждается на бездействие, а действительное
знание заменяется массою бесполезностей, которые отдают жизнь в жертву неосмысленности; когда идеалы меркнут, а на верования и убеждения налагается безусловный запрет?.. Где ручательство, что подобные эпохи не могут повториться и впредь?
Эмпиризм видит источник и оправдание
знания в опыте, в опыте же
ищет и гарантий твердости
знания.
В бытии, а не в мышлении, оторванном от бытия, должно
искать твердых основ
знания.
Таким образом, твердые первоосновы
знания не даются дискурсивным мышлением, их нужно
искать в другом месте, вне рациональной дискурсии.
Только в глубоких наших связях с универсальным бытием, в лежащей в нас точке пересечения двух миров и можно
искать разгадки этой болезненности нашего восприятия мира и самого процесса
знания.
Субъект
искал объекта, а нашел лишь самого себя в формальной своей бессодержательности, мышление устремлялось к бытию, а погрузилось лишь в свои собственные состояния,
знание обращалось к живому, а находило мертвое, опосредственное.
Но философ не имеет права быть наивным; он
ищет гносеологических оснований твердости
знания и изобретает ряд теорий.
Нелепо было бы отрицать значение дискурсивного мышления; без него мы не можем познавать, так как слишком удалились от первоисточника света; но нельзя
искать основ
знания в дискурсивном мышлении.
Существует три типических решения вопроса о взаимоотношении
знания и веры, и, как увидим ниже, решения эти, несмотря на различия, сходятся в том, что одинаково признают коренную противоположность
знания и веры, не
ищут общей подпочвы в глубине.
Слова Годунова также пришли ему на память, и он горько усмехнулся, вспомнив, с какою уверенностью Годунов говорил о своем
знании человеческого сердца. «Видно, — подумал он, — не все умеет угадывать Борис Федорыч! Государственное дело и сердце Ивана Васильевича ему ведомы; он знает наперед, что скажет Малюта, что сделает тот или другой опричник; но как чувствуют те, которые не
ищут своих выгод, это для него потемки!»
Глаза его начали меняться уже в вагоне, по дороге в столицу, куда они вдвоем, в отдельном купе, ехали
искать, как он говорил там, в саду, «света
знаний, истины и труда».
Но само собою разумеется, что в тех случаях, когда это чувство является во всеоружии
знания и
ищет применений в науке, оно приобретает еще большую цену.
Истина не нужна была ему, и он не
искал ее, его совесть, околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, но участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям, идеям, религиям,
знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного доброго слова, не написал ни одной полезной, непошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и лучше их.
«Люди
ищут забвения, утешения, а не —
знания».
— Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, — шептал он имена, незнакомые мне, и рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах, читал французские стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою. — Любовь и голод правят миром, — слышал я горячий шепот и вспоминал, что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры «Царь-Голод», это придавало им в моих мыслях особенно веское значение. — Люди
ищут забвения, утешения, а не —
знания.
— А — хотят,
ищут люди
знания?
За пятнадцать — двадцать лет пред этим ко всему хотели прилагать эстетические и философские начала, во всем
искали внутреннего смысла, всякий предмет оценивали по тому значению, какое имеет он в общей системе
знаний или между явлениями действительной жизни.
О художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, что прежним художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они до Рафаэля писали не фигуры, а селедки; что существует только в воображении рассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то святости; что сам Рафаэль даже писал не всё хорошо и за многими произведениями его удержалась только по преданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что хотел только похвастать
знанием анатомии, что грациозности в нем нет никакой и что настоящий блеск, силу кисти и колорит нужно
искать только теперь, в нынешнем веке.
Но
знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки; ибо наука наша
ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить, и это я понял, но я не мог понять их
знания.
Какой отец, отпуская детей своих в школу, учил их надеяться только на себя и на свои способности и труды, ставить выше всего науку,
искать только истинного
знания и в нем только видеть свою опору и т. п.?
Его стремления были возвышенны и идеальны, он
искал все обобщить, во всем дойти до идеи, до начала
знания.
Искал я к истине пути,
Хотел узнать всему причину, —
Но нам ли таинств ключ найти,
Измерить мудрости пучину?
Все наши
знания — мечта,
Вся наша мудрость — суета!
Но
знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки; ибо наука наша
ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить…» «У них не, было веры, зато было твердое
знание, что, когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с целым вселенной» (Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. Л., 1983.
И вот представьте себе этот мозг на 26 году жизни, не дрессированный, совершенно свободный от постоя, не обремененный никакою кладью, а только слегка запылившийся кое-какими
знаниями по инженерной части; он молод и физиологически алчет работы,
ищет ее, и вдруг совершенно случайным путем западает в него извне красивая, сочная мысль о бесцельной жизни и загробных потемках.
При этом случае маленьким красноречивым переводчиком передано боярину, сколько ошибаются жители Москвы, почитая лекаря за колдуна; что наука снабдила его только
знанием естественных сил и употребления их для пользы человека; что, хотя и существуют в мире другие силы, притягательные и отталкивающие, из которых человек, посвященный в тайны их разложения и соединения, может делать вещи, с виду чудесные для неведения, однако он, Антон-лекарь, к сожалению, не обладает познанием этих сил, а только сам
ищет их.
Несмотря на его офицерские эполеты, он не достиг ещё гражданского совершеннолетия — ему нет двадцати одного года, но вместе с тем всестороннее образование его прямо поразительно — он не только свободно говорит и читает на трёх языках: французском, немецком и английском, но успел прочесть на них очень много, знаком с русской и иностранной литературой, со всеобщей историей, философскими учениями и естественными науками, увлекается химией, физикой и оккультными
знаниями,
ища между ними связи, в существовании которой он убеждён.
Главнейшую причину запутанности понятий и
знаний наших о расколе должно
искать, как я уже заметил, в крайней недостаточности точных сведений и определенных понятий о настоящем значении того полуведомого явления жизни русского народа, которое принято у нас называть расколом. Название это весьма неточно. Ему дается слишком широкое значение.
«Ты не поддавайся, а отвечай в речь — так и так», — и девочка спешит показать свое
знание — она затверживает теткин урок и
ищет случая проговорить его, «произнести свои речи».
Теперь я не могу содействовать ничему тому, что внешне возвышает меня над людьми, отделяет от них; не могу, как я прежде это делал, признавать ни за собой, ни за другими никаких званий, чинов и наименований, кроме звания и имени человека; не могу
искать славы и похвалы, не могу
искать таких
знаний, которые отделяли бы меня от других, не могу не стараться избавиться от своего богатства, отделяющего меня от людей, не могу в жизни своей, в обстановке ее, в пище, в одежде, во внешних приемах не
искать всего того, что не разъединяет меня, а соединяет с большинством людей.