Неточные совпадения
Для Агафьи Михайловны, для няни, для деда, для
отца даже Митя был живое существо, требующее за собой только материального ухода; но для матери он уже давно был нравственное существо, с которым уже была целая
история духовных отношений.
— Стой! Я — большие деньги и — больше ничего! И еще я — жертва, приносимая
историей себе самой за грехи
отцов моих.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию
отца «
Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Клим рассказал, что бог велел Аврааму зарезать Исаака, а когда Авраам хотел резать, бог сказал: не надо, лучше зарежь барана.
Отец немного посмеялся, а потом, обняв сына, разъяснил, что эту
историю надобно понимать...
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения
отцов церкви, читал «Родословную
историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским. В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
— Надо.
Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «
История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
Он в лицах проходит
историю славных времен, битв, имен; читает там повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой,
отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
В селе Верхлёве, где
отец его был управляющим, Штольц вырос и воспитывался. С восьми лет он сидел с
отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с матерью читал Священную
историю, учил басни Крылова и разбирал по складам же «Телемака».
— Может, и болесть, а может, и нет, — таинственно ответила Марья Степановна и, в свою очередь, оглядевшись кругом, рассказала Данилушке всю
историю пребывания Привалова в Узле, причем, конечно, упомянула и о контрах, какие вышли у Василия Назарыча с Сережей, и закончила свой рассказ жалобами на старшую дочь, которая вся вышла в
отца и, наверно, подвела какую-нибудь штуку Сереже.
— Да везде эти диссонансы, Сергей Александрыч, и вы, кажется, уже испытали на себе их действие. Но у
отца это прорывается минутами, а потом он сам раскаивается в своей горячности и только из гордости не хочет открыто сознаться в сделанной несправедливости. Взять хоть эту
историю с Костей. Вы знаете, из-за чего они разошлись?
— Да, тут вышла серьезная
история…
Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать — и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха на меня так поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил. Пусть сами мирятся… Из-за чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились:
отец в лучшую сторону, мать — в худшую.
Совершенно сообразно этой
истории, Бьюмонт, родившийся и до 20 лет живший в Тамбовской губернии, с одним только американцем или англичанином на 20 или 50 или 100 верст кругом, с своим
отцом, который целый день был на заводе, сообразно этой
истории, Чарльз Бьюмонт говорил по — русски, как чистый русский, а по — английски — бойко, хорошо, но все-таки не совершенно чисто, как следует человеку, уже только в зрелые годы прожившему несколько лет в стране английского языка.
«Кому я могу верить? чему я могу верить?» — спрашивала она себя после
истории с Соловцовым и видела: никому, ничему. Богатство ее
отца притягивало из всего города жадность к деньгам, хитрость, обман. Она была окружена корыстолюбцами, лжецами, льстецами; каждое слово, которое говорилось ей, было рассчитано по миллионам ее
отца.
После Сенатора
отец мой отправлялся в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не делал, чтобы удостовериться. Тут начиналась длинная
история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала ночь.
Чтоб не прерываться, расскажу я здесь
историю, случившуюся года полтора спустя с владимирским старостою моего
отца. Мужик он был умный, бывалый, ходил в извозе, сам держал несколько троек и лет двадцать сидел старостой небольшой оброчной деревеньки.
Как-то мой
отец принялся за Карамзина «
Историю государства Российского», узнавши, что император Александр ее читал, но положил в сторону, с пренебрежением говоря: «Всё Изяславичи да Ольговичи, кому это может быть интересно?»
Атеизм Химика шел далее теологических сфер. Он считал Жофруа Сент-Илера мистиком, а Окена просто поврежденным. Он с тем пренебрежением, с которым мой
отец сложил «
Историю» Карамзина, закрыл сочинения натурфилософов. «Сами выдумали первые причины, духовные силы, да и удивляются потом, что их ни найти, ни понять нельзя». Это был мой
отец в другом издании, в ином веке и иначе воспитанный.
Наиболее боевыми были мои собственные статьи, и они иногда производили впечатление скандала, например, статьи против Карловацкого епископата, против разрыва с Московской церковью, против осуждения митрополитом Сергием учения о Софии
отца С. Булгакова, против Богословского института в связи с
историей с Г. П. Федотовым.
Отец выписывал «Сын отечества» и теперь сообщил в кратких чертах
историю реформы: большинством голосов в Государственном совете проект Толстого был отвергнут, но «царь согласился с меньшинством».
Впоследствии
отец, в то время, кажется, бывший судебным следователем и разъезжавший по уезду, вернувшись из одной поездки, рассказал конец этой
истории.
Так рассказывали эту
историю обыватели. Факт состоял в том, что губернатор после корреспонденции ушел, а обличитель остался жив, и теперь, приехав на время к
отцу, наслаждался в родном городе своей славой…
Ученики, знающие всю эту
историю (порой по рассказам своих
отцов), предаются посторонним занятиям, зубрят следующие уроки, играют в пуговицы и перья.
Отец сам рассказал нам, смеясь, эту
историю и прибавил, что верят этому только дураки, так как это просто старая сказка; но простой, темный народ верил, и кое — где уже полиция разгоняла толпы, собиравшиеся по слухам, что к ним ведут «рогатого попа». На кухне у нас следили за поповским маршрутом: передавали совершенно точно, что поп побывал уже в Петербурге, в Москве, в Киеве, даже в Бердичеве и что теперь его ведут к нам…
Он даже рассказал целую
историю этого отравления, пока следователь не догадался отправить его на испытание в больницу душевнобольных.
Отец тоже был ненормален и радовался, как ребенок, что еще раз избавился от сына.
Пожалев нас, она стала ругать мачеху Саши — толстую тетку Надежду, дочь трактирщика; потом вообще всех мачех, вотчимов и, кстати, рассказала
историю о том, как мудрый пустынник Иона, будучи отроком, судился со своей мачехой божьим судом;
отца его, угличанина, рыбака на Белоозере, —
Ночами, бессонно глядя сквозь синие окна, как медленно плывут по небу звезды, я выдумывал какие-то печальные
истории, — главное место в них занимал
отец, он всегда шел куда-то, один, с палкой в руке, и — мохнатая собака сзади его…
Нет, дома было лучше, чем на улице. Особенно хороши были часы после обеда, когда дед уезжал в мастерскую дяди Якова, а бабушка, сидя у окна, рассказывала мне интересные сказки,
истории, говорила про
отца моего.
Они рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими о мачехе и
отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины
истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к бабушке и спрашивал ее о забытом. Это всегда было приятно ей.
Тот же диалектический процесс совершается в творении, но таинственно отраженным:
история мира проходит эпохи
Отца, Сына и Духа.
Идея Единого Бога или Бога
Отца сама по себе не делает понятным ни распад между творением и Творцом, ни возврат творения Творцу, не осмысливает мистическое начало мира и его
истории.
[Речь идет о романе Дюма-отца «Учитель фехтования», в котором неправильно изложена на фоне восстания декабристов
история женитьбы И. А. Анненкова на П. Е. Гебль.]
И вот тебе вечная средняя
история об офицере, о приказчике, о ребенке и о престарелом
отце, который там, в провинции, оплакивает заблудшую дочь и умоляет ее вернуться домой.
Павел кончил курс кандидатом и посбирывался ехать к
отцу: ему очень хотелось увидеть старика, чтобы покончить возникшие с ним в последнее время неудовольствия; но одно обстоятельство останавливало его в этом случае: в тридцати верстах от их усадьбы жила Фатеева, и Павел очень хорошо знал, что ни он, ни она не утерпят, чтобы не повидаться, а это может узнать ее муж — и пойдет прежняя
история.
— Но, Алексей Петрович, подумали ль вы, какая
история выйдет теперь между вашим и ее
отцом? Как вы думаете, что сегодня будет вечером у них в доме?
Алеша проговорился мне тайком, что
отец как будто немножко и рад был всей этой
истории: ему нравилось во всем этом деле унижение Ихменева.
Это была страшная
история; это
история покинутой женщины, пережившей свое счастье; больной, измученной и оставленной всеми; отвергнутой последним существом, на которое она могла надеяться, —
отцом своим, оскорбленным когда-то ею и в свою очередь выжившим из ума от нестерпимых страданий и унижений.
Это
история женщины, доведенной до отчаяния; ходившей с своею девочкой, которую она считала еще ребенком, по холодным, грязным петербургским улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целые месяцы в сыром подвале и которой
отец отказывал в прощении до последней минуты ее жизни и только в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить ее, но уже заставший один холодный труп вместо той, которую любил больше всего на свете.
— Какое! Что ты! Это только начало… и потому рассказал про княгиню, что, понимаешь, я через нее
отца в руки возьму, а главная моя
история еще и не начиналась.
Это человек, сочувствующий всему прекрасному, поверьте мне, — щедрый, почтенный старичок, способный ценить достоинство и еще даже недавно благороднейшим образом обошелся с вашим
отцом в одной
истории.
Отцу, вероятно, самому уже не хотелось более оставаться на даче; но, видно, он успел упросить матушку не затевать
истории.
— Что ж
история его с сыном?.. Кто может
отца с детьми судить? Никто, кроме бога! — произнес Петр Михайлыч, и лицо его приняло несколько строгое и недовольное выражение.
В этот день первой лекцией для юнкеров старшего курса четвертой роты была лекция по богословию. Читал ее доктор наук богословских,
отец Иванцов-Платонов, настоятель церкви Александровского училища, знаменитый по всей Европе знаток
истории церкви.
И неслыханная в корпусной
истории вещь: Александров нагнулся и поцеловал руку
отца Михаила.
Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелость предположения, но обоюдно ободряя друг друга, остановились наконец на одной мысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог быть один только Петр Степанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с
отцом, уверял, что застал уже
историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу.
— Я пришел к вам,
отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей
истории русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не дал даже синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и, рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный — товарищ ваш по академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки письмо, которое не угодно ли будет вам прочесть.
Егора Егорыча до глубины души это опечалило, и он, желая хоть чем-нибудь утешить
отца Василия, еще из Москвы при красноречивом и длинном письме послал преосвященному Евгению сказанную
историю, прося просвещенного пастыря прочесть оную sine ira et studio [без гнева и предубеждения (лат.).], а свое мнение сообщить при личном свидании, когда Егор Егорыч явится к нему сам по возвращении из Москвы.
По приезде в Кузьмищево Егор Егорыч ничего не сказал об этом свидании с архиереем ни у себя в семье, ни
отцу Василию из опасения, что из всех этих обещаний владыки, пожалуй, ничего не выйдет; но Евгений, однако, исполнил, что сказал, и Егор Егорыч получил от него письмо, которым преосвященный просил от его имени предложить
отцу Василию место ключаря при кафедральном губернском соборе, а также и должность профессора церковной
истории в семинарии.
Отец Василий сразу же перестал пить и начал заниматься сочинением
истории масонства в России.
Дело в том состояло, что Сверстов когда приехал в Москву, то по строгому наказу от супруги рассказал Егору Егорычу под величайшим секретом, что
отец Василий, огорченный неудачею, которая постигла его
историю масонства, начал опять пить.
Однако же дьякон, присев и выпив поданную ему на тарелке рюмку водки, с мельчайшими подробностями передал
отцу Захарии всю свою
историю с Данилкой и с
отцом Туберозовым.