Неточные совпадения
Он — рыцарь без страха и упрека; он — Баяр из
истории Смарагдова и Дюнуа из
театра Буфф.
Он перебрал в своей памяти весь курс
истории Смарагдова, весь репертуар
театра Буфф и все газетные известия о чудесах в решете, происходящих в современной Франции.
—
История русского
театра и нам с вами отведет одну страничку.
Когда имеешь дело с каким-нибудь историческим источником и когда читаешь даже учебник русской
истории, то кажется, что в России все необыкновенно талантливо, даровито и интересно, но когда я смотрю в
театре историческую пьесу, то русская жизнь начинает казаться мне бездарной, нездоровой, не оригинальной.
— Мы, дачницы, затеваем здесь спектакль для детей, — сказала она. — Уже все есть у нас — и
театр, и актеры, остановка только за пьесой. Прислали нам десятка два разных пьес, но ни одна не годится. Вот вы любите
театр и хорошо знаете
историю, — обратилась она к Ярцеву, — напишите-ка нам историческую пьесу.
Великолепный актер, блестящий рассказчик, талантливый писатель, добрый, жизнерадостный человек, он оставил яркий след в
истории русского
театра, перенеся на сцену произведения наших великих писателей, и не мечтавших, когда они писали, что мысли и слова их, иллюстрируемые живым человеком, предстанут на сцене перед публикой.
— Это Фауста играли, оперу. Я её три раза видел в
театре — красиво, очень! История-то глупая, а музыка — хороша! Пойдём обезьян смотреть…
Оторванный от
театра стечением обстоятельств, я бросился в другую сторону — в литературу, в натуральную
историю, которую читал нам на французском языке профессор Фукс, и всего более пристрастился к собиранию бабочек, которым увлекался я до чрезвычайности.
Кроме любви к литературе и к
театру, которая соединяла меня с Александром Панаевым, скоро открылась новая общая склонность: натуральная
история и собирание бабочек; эта склонность развилась, впрочем, вполне следующею весною.
Шаховской огорчился и в свою очередь поступил так же прямо: он приехал ко мне сам и рассказал мне искренно и добродушно всю
историю своей службы при Петербургском
театре; рассказал мне несколько таких обвинений против него, каких я не знал, и, опровергнув многое положительно, заставил меня усомниться в том, чего опровергнуть доказательствами не мог.
Это был не просто
театр, а
история; не умею вам сказать, выдуманная ли, или настоящая. Только и выйди к нам на глаза сама Дидона… Фу! баба отличная, ражая! Да убранство на ней, прелесть! Эта баба и расскажи всем, при всех, что она любит, — как говорится, до положения риз — какого-то Энея; он, конечно бы, и молодец, но не больше, как прудиус, так, живчик; и я подметил, что он… так, а не то, чтобы жениться.
Они разошлись — не поклонившись. Печорин уехал. Эта случайная игра судьбы сильно его потревожила, потому что он в Красинском узнал того самого чиновника, которого несколько дней назад едва не задавил и с которым имел в
театре историю.
Я был гордостью русской сцены, я оставил след в
истории русского
театра, и если я пал, то в этом трагедия, болваны!
Каменные дома, электричество, телефоны,
театры, и там какие-то господа во фраках — какие-то прыщи! — говорят: «Позвольте-с, мы чудесно знаем
историю русского народа и лучше всех понимаем, что этому народу надобно.
Лишь одна эта
история отразилась на нем несколько странным образом: после нее он раз навсегда перестал ходить в
театр и до сих пор не ходит, как бы его ни уговаривали.
Нечто вроде клуба собиралось каждую ночь и в старинной кофейной, помещавшейся в здании
театра Drury Lane, где тогда шли оперные спектакли, в разгар сезона. Туда меня свел журналист и рассказывал мне
историю этой кофейни, где когда-то засиживались до поздних часов и Кин, и Гаррик, и все знаменитости обоих столетий.
Его уход был огромная потеря для этой первой немецкой сцены. Кто читал его книгу, посвященную
истории Бург-театра, тот знает, сколько он вложил любви, энергии, знаний и уменья в жизнь его. Характером он отличался стойким, крутоватым; но труппа все-таки любила его и безусловно подчинялась его непререкаемому авторитету.
Париж еще сильно притягивал меня. Из всех сторон его литературно-художественной жизни все еще больше остального —
театр. И не просто зрелища, куда я мог теперь ходить чаще, чем в первый мой парижский сезон, а вся организация
театра, его художественное хозяйство и преподавание. «Театральное искусство» в самом обширном смысле стало занимать меня, как никогда еще. Мне хотелось выяснить и теоретически все его основы, прочесть все, что было писано о мимике, дикции,
истории сценического дела.
В школе старика Рикура я слышал самую высшую"читку"(как у нас говорят актеры) и знакомился по его интересным, живым рассказам со всей
историей парижских
театров, по меньшей мере с эпохи июльской революции, то есть за целых тридцать пять лет.
В ней александрийским размером преподаются разные афоризмы и правила и приведены случаи и анекдоты из
истории, главным образом"Французского
театра".
Я знал, что Бург-театр находился тогда под управлением Лаубе, драматурга и беллетриста, считавшегося первым знатоком
театра, одним из"могикан"германского литературного движения 40-х годов, сверстника Гуцкова, к тому времени уже составившего специальную
историю Бург-театра.
Не нужно забывать и того, что на таких
театрах, как"Porte St.Martin"и"Ambigu", развился и исторический
театр с эпохи В.Гюго и А.Дюма-отца. Все эти исторические представления — конечно, невысокого образца в художественном смысле; но они давали бойкие и яркие картины крупнейших моментов новой французской
истории. В скольких пьесах Дюма-отца и его сверстников (вплоть до конца 60-х годов) великая революция являлась главной всепоглощающей темой.
Этот журнал, свои дела, женитьба поглощали его совершенно. Я видал его в конторе, на Невском, в
театрах (и то редко); но не помню, чтобы он устраивал что-нибудь общелитераторское, в чем сказывалась бы близость великой исторической годовщины, расколовшей
историю России на две эпохи: рабовладельчества и падения его.
Как он переделывал пьесы, которые ему приносили начинающие или малоизвестные авторы, он рассказывал в печати. Из-за такого сотрудничества у него вышла
история с Эмилем Жирарденом — из-за пьесы"Мученье женщины". Жирарден уличил его в слишком широком присвоении себе его добра. Он не пренебрегал — как и его соперник Сарду — ничьим чужим добром, когда видел, что из идеи или сильных положений можно что-нибудь создать ценное. Но его
театр все-таки состоял из вещей, им самим задуманных и написанных целиком.
Но в
истории русского сценического искусства Михаил Семенович — творец двух лиц: Фамусова и городничего, и, в меньшей степени, Кочкарева в «Женитьбе». Во всех трех этих «созданиях» я его видел тогда юношей, уже значительно подготовленным к высшим запросам от
театра и игры актера.
Для меня, тогда так любившего
театр и его
историю, такие спектакли являлись чистым кладом.
Ему вспоминалась
история падшей женщины, прочитанная им когда-то, и он находил теперь, что этот человеческий образ с виноватой улыбкой не имеет ничего общего с тем, что он теперь видит. Ему казалось, что он видит не падших женщин, а какой-то другой, совершенно особый мир, ему чуждый и непонятный; если бы раньше он увидел этот мир в
театре на сцене или прочел бы о нем в книге, то не поверил бы…
И вот она теперь охвачена этими"лжерасходами"и видит, что ничего вокруг нее, в том Петербурге, куда она попала, и нет, кроме"лжерасходов"… Слухи, сплетни, скабрезные
истории, благотворительные базары, субботы Михайловского
театра, Брианца и Гитри, Фигнер и Медея Мей, обеды, балы, балы, балы, вечера, тройки — без конца…
Несмотря, впрочем, на глупую
историю, отчасти омрачившую дебют, спектакль прошел с помпою. Подношения, заранее переданные в оркестр, продолжались, хотя подносители и исчезли из
театра.
— Я добьюсь того, что имя Львенко не умрет в
истории русского
театра! — говорила она сама себе и близким ей людям.
Четыре монархии, Пуффендорф [Пуффендорф Самуил (Пуфендорф Самуэль) (1632–1694) — знаменитый немецкий юрист и историк.] с своим вступлением во Всемирную
Историю, Планисферия [Планисферия — название старинного прибора для решения задач о времени восхода и захода светил, их долготы и высоты и т. д.], весь Политический
Театр; все, все уже они стоят у меня на страже; все заговорят за меня по-русски и умилостивят победителей!
«К концу прошлого столетия, — писал Андреев, — на подмостки
театра истории выступил новый загадочный герой — народы И как это ни странно: весьма любя „народ“, меньше всего поверила в „народ“ русская талантливая литература.