Неточные совпадения
Цитует немедленно тех и других
древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто
показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с
древними писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже
кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно
древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему
казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
— Себя, конечно. Себя, по завету
древних мудрецов, — отвечал Макаров. — Что значит — изучать народ? Песни записывать? Девки поют постыднейшую ерунду. Старики вспоминают какие-то панихиды. Нет, брат, и без песен не весело, — заключал он и, разглаживая пальцами измятую папиросу, которая
казалась набитой пылью, продолжал...
Тут,
кажется, молились не буддисты, а приверженцы
древней китайской религии.
Марья Степановна свято блюла все свычаи и обычаи, правила и обряды, которые вынесла из гуляевского дома; ей
казалось святотатством переступить хотя одну йоту из заветов этой угасшей семьи, служившей в течение века самым крепким оплотом
древнего благочестия.
Но явилась помощь, — в школу неожиданно приехал епископ Хрисанф [Епископ Хрисанф — автор известного трехтомного труда — «Религии
древнего мира», статьи — «Египетский метампсихоз», а также публицистической статьи — «О браке и женщине». Эта статья, в юности прочитанная мною, произвела на меня сильное впечатление.
Кажется, я неверно привел титул ее. Напечатана в каком-то богословском журнале семидесятых годов. (Комментарий М. Горького.)], похожий на колдуна и, помнится, горбатый.
Показался артельщик самого
древнего письма.
— В прежнее время люди жили веселее и не знали никаких предрассудков. Вот тогда, мне
кажется, я была бы на месте и жила бы полной жизнью. О,
древний Рим!
Вдали, в розовом праздничном тумане вечерней зари, сияли золотые купола и кресты. Высоко на горе белые стройные церкви,
казалось, плавали в этом цветистом волшебном мареве. Курчавые леса и кустарники сбежали сверху и надвинулись над самым оврагом. А отвесный белый обрыв, купавший свое подножье в синей реке, весь, точно зелеными жилками и бородавками, был изборожден случайными порослями. Сказочно прекрасный
древний город точно сам шел навстречу поезду.
И вот, руководимый, как мне
кажется, именно авторским долгом, сегодня в 16 я взял аэро и снова отправился в
Древний Дом.
Вы, ураниты, — суровые и черные, как
древние испанцы, мудро умевшие сжигать на кострах, — вы молчите, мне
кажется, вы — со мною. Но я слышу: розовые венеряне — что-то там о пытках, казнях, о возврате к варварским временам. Дорогие мои: мне жаль вас — вы не способны философски-математически мыслить.
Вот — о Дне Единогласия, об этом великом дне. Я всегда любил его — с детских лет. Мне
кажется, для нас — это нечто вроде того, что для
древних была их «Пасха». Помню, накануне, бывало, составишь себе такой часовой календарик — с торжеством вычеркиваешь по одному часу: одним часом ближе, на один час меньше ждать… Будь я уверен, что никто не увидит, — честное слово, я бы и нынче всюду носил с собой такой календарик и следил по нему, сколько еще осталось до завтра, когда я увижу — хоть издали…
Я вышел, сел. С полочки на стене прямо в лицо мне чуть приметно улыбалась курносая асимметрическая физиономия какого-то из
древних поэтов (
кажется, Пушкина). Отчего я сижу вот — и покорно выношу эту улыбку, и зачем все это: зачем я здесь, отчего это нелепое состояние? Эта раздражающая, отталкивающая женщина, странная игра…
Есть идеи глиняные — и есть идеи, навеки изваянные из золота или драгоценного нашего стекла. И чтобы определить материал идеи, нужно только капнуть на него сильнодействующей кислотой. Одну из таких кислот знали и
древние: reductio ad finem.
Кажется, это называлось у них так; но они боялись этого яда, они предпочитали видеть хоть какое-нибудь, хоть глиняное, хоть игрушечное небо, чем синее ничто. Мы же — слава Благодетелю — взрослые, и игрушки нам не нужны.
— Подобно
древним римлянам, русские времен возрождения усвоили себе клич: panem et circenses! [Хлеба и зрелищ!] И притом чтобы даром. Но circenses у вас отродясь никогда не бывало (кроме секуций при волостных правлениях), а panem начал поедать жучок. Поэтому-то мне
кажется, старый князь Букиазба был прав, говоря: во избежание затруднений, необходимо в них сию прихоть истреблять.
Честолюбие живет во мне,
кажется, на счет всех других страстей и чувств, как будто бы
древний римлянин возродился во мне.
Это было высказано с такою неподдельной покорностью перед совершившимся фактом, что когда Глумов высказал догадку, что,
кажется,
древние печенеги обитали на низовьях Днепра и Дона, то Редедя только рукой махнул, как бы говоря: обитали!! мало ли кто обитал! Сегодня ты обитаешь, а завтра — где ты, человек!
Судороги на лице царя заиграли чаще, но голос остался по — прежнему спокоен. Морозов стоял как пораженный громом. Багровое лицо его побледнело, кровь отхлынула к сердцу, очи засверкали, а брови сначала заходили, а потом сдвинулись так грозно, что даже вблизи Ивана Васильевича выражение его
показалось страшным. Он еще не верил ушам своим; он сомневался, точно ли царь хочет обесчестить всенародно его, Морозова, гордого боярина, коего заслуги и
древняя доблесть были давно всем известны?
Но точно такими же
казались тысячелетия тому назад, в более
древние времена, требования не только государственные, но семейные, как например: требование того, чтобы родители кормили детей, молодые — старых, чтобы супруги были верны друг другу.
Когда она бесстыдно и зло обнажалась, Кожемякин в тоске и страхе закрывал глаза: ему
казалось, что все мальчишки и собаки были выношены в этом серо-жёлтом, мохнатом животе, похожем на унылые
древние холмы вокруг города.
Несмотря на горькие слезы и постоянное сокрушение Арины Васильевны, Степан Михайлович, как только сыну минуло шестнадцать лет, определил его в военную службу, в которой он служил года три, и по протекции Михайла Максимовича Куролесова находился почти год бессменным ординарцем при Суворове; но Суворов уехал из Оренбургского края, и какой-то немец-генерал (
кажется, Трейблут) без всякой вины жестоко отколотил палками молодого человека, несмотря на его
древнее дворянство.
Чтоб подняться на гору, Милославский должен был проехать мимо Благовещенского монастыря, при подошве которого соединяется Ока с Волгою. Приостановясь на минуту, чтоб полюбоваться прелестным местоположением этой
древней обители, он заметил полуодетого нищего, который на песчаной косе, против самых монастырских ворот, играл с детьми и,
казалось, забавлялся не менее их. Увидев проезжих, нищий сделал несколько прыжков, от которых все ребятишки померли со смеху, и, подбежав к Юрию, закричал...
— А я калоши искал, да,
кажется, и заснул. Боже! четвертый час! А мне еще нужно дописать статью"О типе
древней русской солоницы"! Менандр Семеныч! а когда же вы напечатаете мою статью:"К вопросу о том: макали ли русские цари в соль пальцами или доставали оную посредством ножей"?
Они с ужасом смотрели на пламенный океан, который, быстро разливаясь кругом всего Кремля,
казалось, спешил поглотить сию священную и
древнюю обитель царей русских.
Через час сверкнул вдали позлащенный крест Ивана Великого, через несколько минут
показались главы соборных храмов, и
древняя столица, сердце, мать России — Москва, разостлалась широкой скатертью по необозримой равнине, усеянной обширными садами.
— Вам
кажется странным просвещение, распространяемое помощию оружия; согласитесь по крайней мере, что порядок, устройство и общеполезные работы, которые гигантским своим объемом напоминают почти баснословные дела
древних римлян, должны быть необходимым следствием твердой воли, неразлучной с силою.
— Что ж, значит, это акт добровольный. Знаешь, Тит… Если жизнь человеку стала неприятна, он всегда вправе избавиться от этой неприятности. Кто-то,
кажется, Тацит, рассказывает о
древних скифах, живших, если не вру, у какого-то гиперборейского моря. Так вот, брат, когда эти гипербореи достигали преклонного возраста и уже не могли быть полезны обществу, — они просто входили в океан и умирали. Попросту сказать, топились. Это рационально… Когда я состарюсь и увижу, что беру у жизни больше, чем даю… то и я…
Казалось бы, чего же лучше? Сам историк, начертавши эту великолепную картину
древней Руси, не мог удержаться от вопросительного восклицания: «Чего же недоставало ей?» Но на деле оказалось совсем не то:
древней Руси недоставало того, чтобы государственные элементы сделались в ней народными. Надеемся, что мысль наша пояснится следующим рядом параллельных выписок из книги г. Устрялова, приводимых нами уже без всяких замечаний...
Он вошел и
показался мне
древним римлянином вследствие блистательной каски, надетой поверх ушастой шапочки. Волчья шуба облекала его, и струйка холода ударила в меня.
Если мы не перенесемся в
древнюю Грецию, песни Сафо и Анакреона
покажутся нам выражением антиэстетического наслаждения, чем-то похожим на те произведения нашего времени, которых стыдится печать; если мы не перенесемся мыслью в патриархальное общество, песни Гомера будут оскорблять нас цинизмом, грубым обжорством, отсутствием нравственного чувства.
Мне
кажется, она до сих пор смотрела на меня как та
древняя императрица, которая стала раздеваться при своем невольнике, считая его не за человека.
Им
казалось, что великие тени Фабрициев, Камиллов, Сципионов, паря над гробом
древней Республики, с любопытством и удивлением взирали на гордый и сим морям неизвестный флаг Екатерины; им
казалось, что Россия есть новый Рим своим величеством.
Академия Художеств существовала в России едва ли не одним именем; Екатерина даровала ей истинное бытие, законы и права, взяв ее под личное Свое покровительство, в совершенной независимости от всех других властей; основала при ней воспитательное училище, ободряла таланты юных художников; посылала их в отчизну Искусства, вникать в красоты его среди величественных остатков древности, там, где самый воздух вливает,
кажется, в грудь чувство изящного, ибо оно есть чувство народное; где Рафаэль, ученик
древних, превзошел своих учителей, и где Микель Анджело один сравнялся с ними во всех Искусствах.
Скажу признательно, то есть по совести: брак этот
казался мне унизительным для текущей во мне знаменитой крови
древнего благородства рода Халявских.
Мы заметили у него выбор предметов, подсказанный ему, без сомнения, патриотическими его чувствованиями: преимущественно останавливается г. Жеребцов на тех явлениях нашей истории и жизни, которые ему
кажутся хорошими; темные же стороны он большею частию, особенно в
древней Руси, указывает очень бегло или даже вовсе о них умалчивает.
Как ни крут и резок
кажется переворот, произведенный в нашей истории реформою Петра, но если всмотреться в него пристальнее, То окажется, что он вовсе не так окончательно порешил с
древнею Русью, как воображает, с глубоким, прискорбием, большая часть славянофилов…
Поэтому некоторые явления
древней русской поэзии поняты им,
кажется, не совсем верно.
Сначала ученье шло,
казалось, хорошо; но года через два старики стали догадываться, что такие учителя недостаточны для окончательного воспитания, да и соседи корили, что стыдно, при их состоянии, не доставить детям столичного образования. Болдухины думали, думали и решились для окончательного воспитания старших детей переехать на год в Москву, где и прежде бывали не один раз, только на короткое время. Впрочем, была и другая побудительная причина к отъезду в
древнюю столицу.
Собор внутри был полон таинственной, тяжелой тьмы, благодаря которой стрельчатые узкие окна
казались синими, а купол уходил бесконечно в вышину. Пять-шесть свечей горело перед иконами алтаря, не освещая черных старинных ликов и лишь чуть поблескивая на ризах и на острых концах золотых сияний. Пахло ладаном, свечной гарью и еще той особенной холодной, подвальной сыростью
древнего храма, которая всегда напоминает о смерти.
Ее мать умерла не старая. Она была прекрасна, как богиня
древнего мира. Медленны и величавы были все ее движения. Ее лицо было, как бы обвеяно грустными мечтами о чем-то навеки утраченном или о чем-то желанном и недостижимом. Уже на нем давно, предвещательница смерти, ложилась темная бледность.
Казалось, что великая усталость клонила к успокоению это прекрасное тело. Белые волосы между черными все заметнее становились на ее голове, и странно было Елене думать, что ее мать скоро будет старухой…
То же самое было и у
древних эллинов: сначала поклонение Урану (небо), потом Кроносу (время, которое
показывается ходом солнца) и, наконец, Зевсу (грому).
В позапрошлом году, зимой, сижу я раз вечером у Семена Елизарыча, было еще из наших человека два; сидим, про дела толкуем, а чай разливает матушка Семена Елизарыча, старушка
древняя, редко когда и в люди
кажется, больше все на молитве в своем мезонине пребывает.
В
древнем Египте было много революций, и лишь на огромном расстоянии он
кажется цельным и поражает своим иерархическим порядком.
И
казалось ей, — это плещется
древний,
древний, первобытный океан, когда души не были еще так отгорожены друг от друга, а легко сливались в одну общую, радостно-подвижную душу.
День тянулся в полумраке, ночь — в темноте. Света не давали. Кате вспомнились
древние, — раньше
казалось, навсегда минувшие, — времена, когда людей бросали в каменные ямы, и странною представлялась какая-нибудь забота о них. Вспомнился когда-то читанный рассказ Лескова «Аскалонский злодей» и Иродова темница в рассказе. Все совсем так.
Древняя Москва только скользнула по мне. Кремль, соборы, Чудов монастырь, Грановитая палата — все это быстро промелькнуло предо мною, но без старины Москва
показалась бы только огромным губернским городом, не больше. Что-то таинственное и величавое осталось в памяти, и в этой рамке поездка в Москву получила еще большее значение в моей только что открывающейся юношеской жизни.
«Сколь устойчивой ни
казалась бы нам наша цивилизация, — говорит Генри Джордж, — а в ней развиваются уже разрушительные силы. Не в пустынях и лесах, а в городских трущобах и на больших дорогах воспитываются те варвары, которые сделают с нашей цивилизацией то же, что сделали гунны и вандалы с
древней».
В нейгаузенской долине, где пятами своими упираются горы ливонские и псковские, проведена,
кажется, самою природою граница между этими странами. Новый Городок (Нейгаузен) есть уже страж
древней России: так думали и князья русские, утверждаясь на этом месте. Отважные наездники в поле, они были нередко политики дальновидные, сами не зная того.
Казалось, после поездки в Москву он сделался еще
древнее и сумрачнее, еще более наросло на него моху, который выступил из-под снега, уже много сбежавшего.
Он избегал смотреть в глаза даже незнакомым, встречавшимся с ним людям, он говорил с людьми в течение этих трех недель только по необходимости. Ему
казалось, что каждый, глядевший на него, узнает в нем преступника, что каждый брезгливо сторонится от него, что на его лице лежит именно та печать «
древнего Каина», которая по воле карающего Бога мешала первому встречному убить «братоубийцу».