Неточные совпадения
Чичиков тоже устремился к окну. К крыльцу подходил лет сорока человек,
живой, смуглой наружности. На нем был триповый картуз. По обеим сторонам его, сняв шапки, шли двое нижнего сословия, — шли, разговаривая и о чем-то с <ним> толкуя. Один,
казалось, был простой мужик; другой, в синей сибирке, какой-то заезжий кулак и пройдоха.
Разговоры их начали ему
казаться как-то поверхностными;
живое, ловкое обращенье, потрепки по колену и прочие развязности начали ему
казаться уже чересчур прямыми и открытыми.
— Хорошо. Вы так и напишите: «но нужно, или требуется, чтобы
казалось, как бы
живые».
И мертвыми
покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред
живым словом!
— Но ведь как же — мертвые? Ведь этак же нельзя написать. Они хотя и мертвые, но нужно, чтобы
казались как бы были
живые.
Внизу лестницы сидело по одному часовому, которые картинно и симметрически держались одной рукой за стоявшие около них алебарды, а другою подпирали наклоненные свои головы, и,
казалось, таким образом, более походили на изваяния, чем на
живые существа.
В черной бороде его
показывалась проседь;
живые большие глаза так и бегали.
Ах! мочи нет! робею.
В пустые сени! в ночь! боишься домовых,
Боишься и людей
живых.
Мучительница-барышня, бог с нею.
И Чацкий, как бельмо в глазу;
Вишь,
показался ей он где-то здесь, внизу.
— А знаешь, мне
кажется, что между обрядом обрезания и скопчеством есть связь; вероятно, обряд этот заменил кастрацию, так же как «козлом отпущения» заменили
живую жертву богу.
Казалось, что чем дальше уходит архиерей и десятки неуклюжих фигур в ризах, — тем более плотным становится этот
живой поток золота, как бы увлекая за собою всю силу солнца, весь блеск его лучей.
— Смир-рно-о! — кричат на них солдаты, уставшие командовать
живою, но неповоротливой кучкой людей, которые
казались Самгину измятыми и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над канавами улиц, над площадями висит болотное, кочковатое небо в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое солнце, сея мутноватый свет.
Повар, прижав голову к левому плечу и высунув язык, не гнулся, ноги его были плотно сжаты;
казалось, что у него одна нога, она стучала по ступеням твердо, как нога
живого, и ею он упирался, не желая спуститься вниз.
— Не бойся, — сказал он, — ты,
кажется, не располагаешь состареться никогда! Нет, это не то… в старости силы падают и перестают бороться с жизнью. Нет, твоя грусть, томление — если это только то, что я думаю, — скорее признак силы… Поиски
живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне… Может быть, и с тобой то же… Если это так — это не глупости.
Ей прежде всего бросилась в глаза — зыбкость, односторонность, пробелы, местами будто умышленная ложь пропаганды, на которую тратились
живые силы, дарования, бойкий ум и ненасытная жажда самолюбия и самонадеянности, в ущерб простым и очевидным, готовым уже правдам жизни, только потому, как
казалось ей, что они были готовые.
Женщины того мира
казались ему особой породой. Как пар и машины заменили
живую силу рук, так там целая механика жизни и страстей заменила природную жизнь и страсти. Этот мир — без привязанностей, без детей, без колыбелей, без братьев и сестер, без мужей и без жен, а только с мужчинами и женщинами.
Райский с трудом представлял себе, как спали на этих катафалках:
казалось ему, не уснуть
живому человеку тут. Под балдахином вызолоченный висящий купидон, весь в пятнах, полинявший, натягивал стрелу в постель; по углам резные шкафы, с насечкой из кости и перламутра.
Борис видел все это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого. Ему
казалось, что он портит картину, для которой ему тоже нужно быть молодому, бодрому,
живому, с такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой глазами, с такой же резвостью движений.
Там, точно
живые, толпились старые цари, монахи, воины, подьячие. Москва
казалась необъятным ветхим царством. Драки, казни, татары, Донские, Иоанны — все приступало к нему, все звало к себе в гости, смотреть на их жизнь.
Он был в недоумении. Эта живость речи, быстрые движения, насмешливое кокетство — все
казалось ему неестественно в ней. Сквозь
живой тон и резвость он слышал будто усталость, видел напряжение скрыть истощение сил. Ему хотелось взглянуть ей в лицо, и когда они подошли к концу аллеи, он вывел было ее на лунный свет.
Он в эти минуты
казался некрасив: в чертах лица разлад,
живые краски лба и щек заменялись болезненным колоритом.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят
живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в
живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже,
кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Китайцы и индийцы,
кажется, сообща приложили каждый свой вкус к постройке и украшениям здания: оттого никак нельзя, глядя на эту груду камней, мишурного золота, полинялых тканей, с примесью
живых цветов, составить себе идею о стиле здания и украшений.
Город, как
живое существо,
кажется, сдерживает свое дыхание и биение пульса.
Все
кажется, что среди тишины зреет в природе дума, огненные глаза сверкают сверху так выразительно и умно, внезапный, тихий всплеск воды как будто промолвился ответом на чей-то вопрос; все
кажется, что среди тишины и
живой, теплой мглы раздастся какой-нибудь таинственный и торжественный голос.
Там то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они,
кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было
живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
Мне
казалось, что любопытство у них не рождается от досуга, как, например, у нас; оно не есть тоже
живая черта характера, как у французов, не выражает жажды знания, а просто — холодное сознание, что то или другое полезно, а потому и должно быть осмотрено.
Мне
казалось, что я с этого утра только и начал путешествовать, что судьба нарочно послала нам грозные, тяжелые и скучные испытания, крепкий, семь дней без устали свирепствовавший холодный ветер и серое небо, чтоб
живее тронуть мягкостью воздуха, теплым блеском солнца, нежным колоритом красок и всей этой гармонией волшебного острова, которая связует здесь небо с морем, море с землей — и все вместе с душой человека.
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок
казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии
живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух,
кажется, был полон жизни и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
— А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я не умру, пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам, как тень… Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не отвечаю за себя: мне будет нечего больше делать, как только протянуть ноги. Я это замечал: больной человек, измученный,
кажется, места в нем
живого нет, а все скрипит да еще работает за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело — и свалился, как сгнивший столб.
«Господи! — мыслю про себя, — о почтении людей думает в такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что,
кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а
живою душой, чего стоит такая решимость.
И если бы только достали теперь эту Жучку и показали, что она не умерла, а
живая, то,
кажется, он бы воскрес от радости.
— Какой-то слух был, что вы ее отыскиваете и что когда отыщете ее, то приведете. Смуров что-то говорил в этом роде. Мы, главное, всё стараемся уверить, что Жучка жива, что ее где-то видели. Мальчики ему
живого зайчика откуда-то достали, только он посмотрел, чуть-чуть улыбнулся и попросил, чтобы выпустили его в поле. Так мы и сделали. Сию минуту отец воротился и ему щенка меделянского принес, тоже достал откуда-то, думал этим утешить, только хуже еще,
кажется, вышло…
Сразу от огня вечерний мрак мне
показался темнее, чем он был на самом деле, но через минуту глаза мои привыкли, и я стал различать тропинку. Луна только что нарождалась. Тяжелые тучи быстро неслись по небу и поминутно закрывали ее собой.
Казалось, луна бежала им навстречу и точно проходила сквозь них. Все
живое кругом притихло; в траве чуть слышно стрекотали кузнечики.
Одушевление Катерины Васильевны продолжалось, не ослабевая, а только переходя в постоянное, уже обычное настроение духа, бодрое и
живое, светлое. И, сколько ей
казалось, именно это одушевление всего больше привлекало к ней Бьюмонта. А он уж очень много думал о ней, — это было слишком видно. Послушав два — три раза ее рассказы о Кирсановых, он в четвертый раз уже сказал...
Мне
кажется, что Пий IX и конклав очень последовательно объявили неестественное или, по их, незапятнанное зачатие богородицы. Мария, рожденная, как мы с вами, естественно заступается за людей, сочувствует нам; в ней прокралось
живое примирение плоти и духа в религию. Если и она не по-людски родилась, между ней и нами нет ничего общего, ей не будет нас жаль, плоть еще раз проклята; церковь еще нужнее для спасения.
В бумагах NataLie я нашел свои записки, писанные долею до тюрьмы, долею из Крутиц. Несколько из них я прилагаю к этой части. Может, они не
покажутся лишними для людей, любящих следить за всходами личных судеб, может, они прочтут их с тем нервным любопытством, с которым мы смотрим в микроскоп на
живое развитие организма.
Сначала ученица приняла несколько наружных форм Эмилии; улыбка чаще стала
показываться, разговор становился
живее, но через год времени натуры двух девушек заняли места по удельному весу. Рассеянная, милая Эмилия склонилась перед сильным существом и совершенно подчинилась ученице, видела ее глазами, думала ее мыслями, жила ее улыбкой, ее дружбой.
Разговор, лица — все это так чуждо, странно, противно, так безжизненно, пошло, я сама была больше похожа на изваяние, чем на
живое существо; все происходящее
казалось мне тяжким, удушливым сном, я, как ребенок, беспрерывно просила ехать домой, меня не слушали.
Но в самый разгар моих литературных упражнений матушка вскочила как ужаленная. Я взглянул инстинктивно на стену и тоже обомлел: мне
показалось, что она шевелится, как
живая. Тараканы и клопы повылезли из щелей и, торопясь и перегоняя друг друга, спускались по направлению к полу. Некоторые взбирались на потолок и сыпались оттуда градом на стол, на лавки, на пол…
Кажется, наше семейство считалось самым зажиточным; богаче нас был только владелец села Отрады, о котором я однажды упоминал, но так как он в имении
живал лишь наездом, то об нем в помещичьем кругу не было и речи.
Я знаю, что, в глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над детьми,
покажутся жестокими. На это я отвечаю, что ищу не утешительных (во что бы ни стало) выводов, а правды. И, во имя этой правды, иду даже далее и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших на долю
живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю детей.
Это старик лет шестидесяти пяти, бодрый,
живой и такой крепыш, что,
кажется, износу ему не будет.
«Что за картина! что за чудная живопись! — рассуждал он, — вот,
кажется, говорит!
кажется,
живая! а дитя святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! боже ты мой, какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, все ярь да бакан...
Ему чудилось, что все со всех сторон бежало ловить его: деревья, обступивши темным лесом и как будто
живые, кивая черными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды,
казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама дорога, чудилось, мчалась по следам его.
Она была великолепна, но зато все московские щеголихи в бриллиантах при новом, электрическом свете танцевального зала
показались скверно раскрашенными куклами: они привыкли к газовым рожкам и лампам. Красавица хозяйка дома была только одна с
живым цветом лица.
— Молится, — с удивлением сказала одна, и, постояв еще несколько секунд, они пошли своим путем, делясь какими-то замечаниями. А я стоял на улице, охваченный особенным радостным предчувствием.
Кажется, это была моя последняя молитва, проникнутая
живой непосредственностью и цельностью настроения. Мне вспомнилась моя детская молитва о крыльях. Как я был глуп тогда… Просил, в сущности, игрушек… Теперь я знал, о чем я молился, и радостное предчувствие
казалось мне ответом…
Видишь: засветилось, глядит!» — то
казалось, что под этими его жестами на самой бумаге начинают роиться
живые формы, которые стоит только схватить…
Я,
кажется, чувствовал, что «один в лесу» — это, в сущности, страшно, но, как заколдованный, не мог ни двинуться, ни произнести звука и только слушал то тихий свист, то звон, то смутный говор и вздохи леса, сливавшиеся в протяжную, глубокую, нескончаемую и осмысленную гармонию, в которой улавливались одновременно и общий гул, и отдельные голоса
живых гигантов, и колыхания, и тихие поскрипывания красных стволов…
Это было первое общее суждение о поэзии, которое я слышал, а Гроза (маленький, круглый человек, с крупными чертами ординарного лица) был первым виденным мною «
живым поэтом»… Теперь о нем совершенно забыли, но его произведения были для того времени настоящей литературой, и я с захватывающим интересом следил за чтением. Читал он с большим одушевлением, и порой мне
казалось, что этот кругленький человек преображается, становится другим — большим, красивым и интересным…
— Уж так бы это было хорошо, Илья Фирсыч! Другого такого змея и не найти,
кажется. Он да еще Галактион Колобов — два сапога пара. Немцы там, жиды да поляки — наплевать, — сегодня здесь насосались и отстали, а эти-то свои и никуда не уйдут. Всю округу корчат, как черти мокрою веревкой. Что дальше, то хуже. Вопль от них идет. Так и режут по
живому мясу. Что у нас только делается, Илья Фирсыч! И что обидно: все по закону, — комар носу не подточит.