Неточные совпадения
Она,
казалось, также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который,
казалось, и в самой неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь,
загорелые щеки блистали всею яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой черный ус.
От него отделилась лодка, полная
загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей
показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего — ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи, — она вбежала по пояс в теплое колыхание волн, крича...
Райский пошел к избушке, и только перелез через плетень, как навстречу ему помчались две шавки с яростным лаем. В дверях избушки
показалась, с ребенком на руках, здоровая, молодая, с
загорелыми голыми руками и босиком баба.
Этот темно-коричневый кафтан, прикосновение к которому,
казалось, превратило бы его в пыль; длинные, валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые на босые
загорелые ноги, — все это,
казалось, приросло к нему и составляло его природу.
Он не
показался ей таким страшным, а скорее жалким: лицо худое,
загорелое, рубаха грязная, шинель какая-то рыжая.
Перстень погладил черную бороду и лукавою усмешкой выказал два ряда ровных и белых зубов, от которых
загорелое лицо его
показалось еще смуглее.
Между гряд, согнувшись и показывая красные ноги, выпачканные землей, рылись женщины, наклоня головы, повязанные пёстрыми платками. Круто выгнув
загорелые спины, они двигались как бы на четвереньках и,
казалось, выщипывали траву ртами, как овцы. Мелькали тёмные руки, качались широкие бёдра; высоко подобранные сарафаны порою глубоко открывали голое тело, но Матвей не думал о нём, словно не видя его.
Катя ее ненавидела и все говорила о том, как она убежит от тетки, как будет жить на всей Божьей воле; с тайным уважением и страхом внимала Елена этим неведомым, новым словам, пристально смотрела на Катю, и все в ней тогда — ее черные быстрые, почти звериные глаза, ее
загорелые руки, глухой голосок, даже ее изорванное платье —
казалось Елене чем-то особенным, чуть не священным.
В это мгновенье на пороге двери
показался человек, широкоплечий,
загорелый, в толстом байковом пальто и клеенчатой низкой шляпе. Он остановился в недоумении.
Хорунжий, Илья Васильевич, был казак образованный, побывавший в России, школьный учитель и, главное, благородный. Он хотел
казаться благородным; но невольно под напущенным на себя уродливым лоском вертлявости, самоуверенности и безобразной речи чувствовался тот же дядя Ерошка. Это видно было и по его
загорелому лицу, и по рукам, и по красноватому носу. Оленин попросил его садиться.
Двое конвойных с ружьями ввели в середину каре Орлова. Он шел, потупившись. Его широкое, сухое,
загорелое лицо, слегка тронутое оспой, было бледно. Несколько минут чтения приговора нам
казались бесконечными. И майор, и офицеры старались не глядеть ни на Орлова, ни на нас. Только ротный капитан Ярилов, дослужившийся из кантонистов и помнивший еще «сквозь строй» и шпицрутены на своей спине, хладнокровно, без суеты, распоряжался приготовлениями.
Но прошло немного времени, роса испарилась, воздух застыл, и обманутая степь приняла свой унылый июльский вид. Трава поникла, жизнь замерла.
Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое в степи, где нет лесов и высоких гор,
кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски…
Еще бы,
кажется, небольшое усилие, одна потуга, и степь взяла бы верх. Но невидимая гнетущая сила мало-помалу сковала ветер и воздух, уложила пыль, и опять, как будто ничего не было, наступила тишина. Облако спряталось,
загорелые холмы нахмурились, воздух покорно застыл, и одни только встревоженные чибисы где-то плакали и жаловались на судьбу…
Но вот промелькнула и пшеница. Опять тянется выжженная равнина,
загорелые холмы, знойное небо, опять носится над землею коршун. Вдали по-прежнему машет крыльями мельница, и все еще она похожа на маленького человечка, размахивающего руками. Надоело глядеть на нее, и
кажется, что до нее никогда не доедешь, что она бежит от брички.
В этом красивом,
загорелом и подвижном лице была одна удивительная особенность: переставая смеяться, оно принимало суровый и сумрачный, почти трагический характер, и эта смена выражений наступала так быстро и так неожиданно, что
казалось, будто у Антонио два лица — одно смеющееся, другое серьезное, и что он непонятным образом заменяет одно другим, по своему желанию.
Она подняла глаза: совсем близко, четверть часа назад посторонний и подозрительный, стоял дикий,
загорелый, безусый юноша. Счастливое недоумение искрилось в его темных глазах, заботливо устремленных на девушку. Теперь он любил Пэда больше, чем когда бы то ни было; умерший
казался ему чем-то вроде благодетельного колдуна.
Вот они остановились, и Иисус положил руку на плечо Петра, другой рукою указывая вдаль, где уже
показался в дымке Иерусалим. И широкая, могучая спина Петра бережно приняла эту тонкую,
загорелую руку.
Этот восьмиверстный переезд на возу, который чуть волокла управляемая бабой крестьянская кляча,
показался Форову за большой путь. С седой головы майора обильно катились на его
загорелое лицо капли пота и, смешиваясь с пылью, ползли по его щекам грязными потоками. Толстое, коренастое тело Форова давило на его согнутые колена, и ноги его ныли, руки отекали, а поясницу ломило и гнуло. Но всего труднее было переносить пожилому майору то, что совершалось в его голове.
Вот так водишь свечой (рассказчица быстро развязала узел головного платка и подняла
загорелый подбородок, резко отделявшейся от белой шеи), водишь, водишь,
кажись, все спалило бы; а ничего не жжет!
Донесся снизу смех Исанки. На тропинке
показалась ее тонкая, сильная фигура, с нагою золотисто-загорелою рукою, поддерживавшею на голове кувшин. Прошла мимо. Борька тоже медленно пошел, балансируя под тяжелым кувшином. И смотрел сзади на Исанку.
Ширяев большими шагами расхаживал по зале. В раскрытые окна тянуло все тем же широким, сухим запахом спелой ржи. Месяц светил сквозь липы, за ними чувствовался вольный, далекий простор. Доктор, сгорбившись, пил крепкий, как темное пиво, чай, непрерывно курил и затушивал папиросы в блюдечке. От окурков на блюдечке стояла коричневая слякоть.
Загорелое лицо доктора было темно, как будто от табачной копоти. И так весь он
казался чуждым широкому простору, который тянулся за окнами…