Неточные совпадения
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех
пор, как я принял начальство, — может быть, вам
покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Я,
кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел.
Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих
пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Казалось, между ними существовали какие-то старые счеты, которых они не могли забыть и которые каждая сторона формулировала так:"Кабы не ваше (взаимно) тогда воровство, гуляли бы мы и о сю
пору по матушке-Москве".
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он не ел, не пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице
казалась до того простою и ясною, что непонимание ее нельзя было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это было тем мучительнее, чем больше должен был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать
порывы страстной натуры своей.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех
пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото
показалось досадным.
— Нельзя, как мне
кажется… На четыре тысячи квадратных верст нашего уезда, с нашими зажорами, метелями, рабочею
порой, я не вижу возможности давать повсеместно врачебную помощь. Да и вообще не верю в медицину.
«Ну,
кажется, теперь
пора», подумал Левин, и встал. Дамы пожали ему руку и просили передать mille choses [тысячу поклонов] жене.
— Картина ваша очень подвинулась с тех
пор, как я последний раз видел ее. И как тогда, так и теперь меня необыкновенно поражает фигура Пилата. Так понимаешь этого человека, доброго, славного малого, но чиновника до глубины души, который не ведает, что творит. Но мне
кажется…
Я всё-таки до сих
пор ничего,
кажется, неприличного не сделал.
—
Кажется, уж
пора к обеду, — сказала она. — Совсем мы не видались еще. Я рассчитываю на вечер. Теперь надо итти одеваться. Я думаю, и ты тоже. Мы все испачкались на постройке.
На мгновенье буря затихала, но потом опять налетала такими
порывами, что,
казалось, нельзя было противостоять ей.
«Женатый заботится о мирском, как угодить жене, неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу», говорит апостол Павел, и Алексей Александрович, во всех делах руководившийся теперь Писанием, часто вспоминал этот текст. Ему
казалось, что, с тех
пор как он остался без жены, он этими самыми проектами более служил Господу, чем прежде.
Он увидал ее всю во время ее болезни, узнал ее душу, к ему
казалось, что он никогда до тех
пор не любил ее.
— В первый раз, как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех
пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них
показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
Я стал не способен к благородным
порывам; я боюсь
показаться смешным самому себе.
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые,
кажется, при первом
порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех
пор ему
казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
Сказавши это, старик вышел. Чичиков задумался. Значенье жизни опять
показалось немаловажным. «Муразов прав, — сказал он, —
пора на другую дорогу!» Сказавши это, он вышел из тюрьмы. Часовой потащил за ним шкатулку, другой — чемодан белья. Селифан и Петрушка обрадовались, как бог знает чему, освобожденью барина.
Дождь, однако же,
казалось, зарядил надолго. Лежавшая на дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжелее тащить бричку. Чичиков уже начинал сильно беспокоиться, не видя так долго деревни Собакевича. По расчету его, давно бы
пора было приехать. Он высматривал по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи.
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна!
пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И всё, что радует, живит,
Всё, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно,
И всё ей
кажется темно?
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а
поройБлистал послушною слезой!
Какие б чувства ни таились
Тогда во мне — теперь их нет:
Они прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту
пору мне
казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья…
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
Она ушла. Стоит Евгений,
Как будто громом поражен.
В какую бурю ощущений
Теперь он сердцем погружен!
Но шпор незапный звон раздался,
И муж Татьянин
показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго… навсегда. За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?)
пора!
Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка
казались ему теперь, в первом
порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое.
Неужели это втягивание уже началось и неужели потому только она и могла вытерпеть до сих
пор, что порок уже не
кажется ей так отвратительным?
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих
пор оживлением, — уж не помню, где я его прежде, до болезни, встречал…
Кажется, где-то встречал… Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он тебе, Дуня? — спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и дома. Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я сам был настолько деликатен и до сих
пор не беспокоил вас расспросами… вы понимаете? Вам
показалось это дело необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и будьте после того деликатным.
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же
порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, все это была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне
казалось, что так надо сделать и этим начать…
Паратов (Огудаловой).
Кажется,
пора меня знать. Если я кого хочу поучить, так на неделю дома запираюсь да казнь придумываю.
И лица их изменились с тех
пор, как мы их видели в последний раз: Аркадий
казался спокойнее.
Клим подумал, что это сказано метко, и с той
поры ему
показалось, что во флигель выметено из дома все то, о чем шумели в доме лет десять тому назад.
—
Кажется, и мне
пора к праотцам.
Самгин почувствовал в ней мягкое, но неодолимое упрямство и стал относиться к Любаше осторожнее, подозревая, что она — хитрая, «себе на уме», хотя и
казалась очень откровенной, даже болтливой. И, если о себе самой она говорит усмешливо, а
порою даже иронически, — это для того, чтоб труднее понять ее.
Выругавшись, рассматривал свои ногти или закуривал тоненькую, «дамскую» папиросу и молчал до
поры, пока его не спрашивали о чем-нибудь. Клим находил в нем и еще одно странное сходство — с Диомидовым;
казалось, что Тагильский тоже, но без страха, уверенно ждет, что сейчас явятся какие-то люди, — может быть, идиоты, — и почтительно попросят его...
Но он уже чувствовал себя перенасыщенным, утомленным обилием знания людей, и ему
казалось, что пришла
пора крепко оформить все, что он видел, слышал, пережил, в свою, оригинальную систему.
Ласкала она исступленно,
казалось даже, что она
порою насилует, истязает себя.
— Мне
кажется — есть люди, для которых… которые почувствовали себя чем-то только тогда, когда испытали несчастие, и с той
поры держатся за него, как за свое отличие от других.
Клим Самгин никак не мог понять свое отношение к Спивак, и это злило его.
Порою ему
казалось, что она осложняет смуту в нем, усиливает его болезненное состояние. Его и тянуло к ней и отталкивало от нее. В глубине ее кошачьих глаз, в центре зрачка, он подметил холодноватую, светлую иголочку, она колола его как будто насмешливо, а может быть, зло. Он был уверен, что эта женщина с распухшим животом чего-то ищет в нем, хочет от него.
—
Пора, — сказала Спивак, вставая; ее слово прозвучало для Самгина двусмысленно, но по лицу ее он увидел, что она,
кажется, не слушала регента.
Несмотря на раннюю
пору, людей на улице было много, но
казалось, что сегодня они двигаются бесцельно и более разобщенно, чем всегда.
— Что так? — спросил кучер. — Рано бы,
кажись, об эту
пору… нездоров, видно?
Мысль эта села невидимо на ее лицо,
кажется, в то мгновение, когда она сознательно и долго вглядывалась в мертвое лицо своего мужа, и с тех
пор не покидала ее.
— Расскажите же мне, что было с вами с тех
пор, как мы не видались. Вы непроницаемы теперь для меня, а прежде я читал на лице ваши мысли:
кажется, это одно средство для нас понять друг друга. Согласны вы?
Но зачем пускал их к себе Обломов — в этом он едва ли отдавал себе отчет. А
кажется, затем, зачем еще о сю
пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
Душа его была еще чиста и девственна; она, может быть, ждала своей любви, своей
поры, своей патетической страсти, а потом, с годами,
кажется, перестала ждать и отчаялась.
Украйна глухо волновалась.
Давно в ней искра разгоралась.
Друзья кровавой старины
Народной чаяли войны,
Роптали, требуя кичливо,
Чтоб гетман узы их расторг,
И Карла ждал нетерпеливо
Их легкомысленный восторг.
Вокруг Мазепы раздавался
Мятежный крик:
пора,
пора!
Но старый гетман оставался
Послушным подданным Петра.
Храня суровость обычайну,
Спокойно ведал он Украйну,
Молве,
казалось, не внимал
И равнодушно пировал.
Одна Вера ничего этого не знала, не подозревала и продолжала видеть в Тушине прежнего друга, оценив его еще больше с тех
пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей руку,
показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным — по своей природе, чего брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.
—
Пора, Борис Павлович, — сказала она, — вон в виске седина
показывается. Хочешь, посватаю? А какая красавица, как воспитана!
— Вы уж меня извините, старуху, а вы все,
кажется, полоумные, — заговорила бабушка, — в такую грозу и зверь не выползет из своей берлоги!.. Вон, Господи, как сверкает еще до сих
пор! Яков, притвори поди ставню поплотнее. А вы — в такой вечер через Волгу!
Райский прожил этот день, как давно не жил, и заснул таким вольным, здоровым сном, каким,
казалось ему, не спал с тех
пор, как оставил этот кров.