Неточные совпадения
Стародум.
Как понимать должно тому, у кого она в душе. Обойми меня, друг мой! Извини мое простосердечие. Я друг честных
людей. Это чувство вкоренено в мое воспитание. В твоем вижу и почитаю добродетель, украшенную рассудком просвещенным.
Очевидно, фельетонист
понял всю книгу так,
как невозможно было
понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное,
как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был
человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих
людей,
как Стива,
как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти
люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не
понимаю, но это так.
— Не
понимаю тебя, — сказал Левин, поднимаясь на своем сене, —
как тебе не противны эти
люди. Я
понимаю, что завтрак с лафитом очень приятен, но неужели тебе не противна именно эта роскошь? Все эти
люди,
как прежде наши откупщики, наживают деньги так, что при наживе заслуживают презрение
людей, пренебрегают этим презрением, а потом бесчестно нажитым откупаются от прежнего презрения.
«Да, он порядочный
человек и смотрит на дело
как должно, — сказал себе Вронский,
поняв значение выражения лица Голенищева и перемены разговора. — Можно познакомить его с Анной, он смотрит
как должно».
― Это не мужчина, не
человек, это кукла! Никто не знает, но я знаю. О, если б я была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую,
как я, а не говорила бы: ты, ma chère, Анна. Это не
человек, это министерская машина. Он не
понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не будем, не будем говорить!..
— Непременно ты возьми эту комнатку, — сказала она Вронскому по-русски и говоря ему ты, так
как она уже
поняла, что Голенищев в их уединении сделается близким
человеком и что пред ним скрываться не нужно.
Он,
как доживший, не глупый и не больной
человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем более, что едва ли не он один вполне
понимал причину болезни Кити.
В сущности, понимавшие, по мнению Вронского, «
как должно» никак не
понимали этого, а держали себя вообще,
как держат себя благовоспитанные
люди относительно всех сложных и неразрешимых вопросов, со всех сторон окружающих жизнь, — держали себя прилично, избегая намеков и неприятных вопросов. Они делали вид, что вполне
понимают значение и смысл положения, признают и даже одобряют его, но считают неуместным и лишним объяснять всё это.
Левин слушал,
как секретарь, запинаясь, читал протокол, которого, очевидно, сам не
понимал; но Левин видел по лицу этого секретаря,
какой он был милый, добрый и славный
человек.
Теперь, присутствуя на выборах и участвуя в них, он старался также не осуждать, не спорить, а сколько возможно
понять то дело, которым с такою серьезностью и увлечением занимались уважаемые им честные и хорошие
люди. С тех пор
как он женился, Левину открылось столько новых, серьезных сторон, прежде, по легкомысленному к ним отношению, казавшихся ничтожными, что и в деле выборов он предполагал и искал серьезного значения.
— Нет, я не враг. Я друг разделения труда.
Люди, которые делать ничего не могут, должны делать
людей, а остальные — содействовать их просвещению и счастью. Вот
как я
понимаю. Мешать два эти ремесла есть тьма охотников, я не из их числа.
— Картина ваша очень подвинулась с тех пор,
как я последний раз видел ее. И
как тогда, так и теперь меня необыкновенно поражает фигура Пилата. Так
понимаешь этого
человека, доброго, славного малого, но чиновника до глубины души, который не ведает, что творит. Но мне кажется…
«Разумеется, — думал он, — свет придворный не примет ее, но
люди близкие могут и должны
понять это
как следует».
— Да, удивительно, прелесть! — сказала Долли, взглядывая на Туровцына, чувствовавшего, что говорили о нем, и кротко улыбаясь ему. Левин еще раз взглянул на Туровцына и удивился,
как он прежде не
понимал всей прелести этого
человека.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в
людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь
поняли, что она говорила о Вронском. — Я не
понимаю,
как нет законов против таких гадких, неблагородных
людей.
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, сходясь с новыми
людьми, всегда задавал себе вопрос о том,
как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах
какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые
понимали «
как должно», в чем состояло это понимание, и он и они были бы в большом затруднении.
Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь
понимали, что
человек обязан жить для себя,
как должен жить образованный
человек.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах
человек, не
понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не
понимал этого, потому что ему было слишком страшно
понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение,
как и к желе. «А! молодой
человек!» обращался он к нему.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может
понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому
человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него
как на лучшего друга.
― Только не он. Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. Разве можно, чувствуя что-нибудь, жить,
как он живет со мной? Он ничего не
понимает, не чувствует. Разве может
человек, который что-нибудь чувствует, жить с своею преступною женой в одном доме? Разве можно говорить с ней? Говорить ей ты?
Дарья Александровна всем интересовалась, всё ей очень нравилось, но более всего ей нравился сам Вронский с этим натуральным наивным увлечением. «Да, это очень милый, хороший
человек», думала она иногда, не слушая его, а глядя на него и вникая в его выражение и мысленно переносясь в Анну. Он так ей нравился теперь в своем оживлении, что она
понимала,
как Анна могла влюбиться в него.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин
понял, что она любила этого
человека,
понял так же верно,
как если б она сказала ему это словами. Но что же это за
человек?
Как будто ребенок чувствовал, что между этим
человеком и его матерью есть какое-то важное отношение, значения которого он
понять не может.
Я отвечал, что много есть
людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование,
как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие,
как порок. Штабс-капитан не
понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
Ему просто было весело рисовать современного
человека,
каким он его
понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал.
Из нее вышел
человек среднего роста, в татарской бараньей шапке; он махнул рукою, и все трое принялись вытаскивать что-то из лодки; груз был так велик, что я до сих пор не
понимаю,
как она не потонула.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния;
как трудно было дать
понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют
человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство
человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда
как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Он не мог
понять,
как подобное обстоятельство не пришло ему в самом начале рассказа, и сознался, что совершенно справедлива поговорка: «Русский
человек задним умом крепок».
— Фетюк просто! Я думал было прежде, что ты хоть сколько-нибудь порядочный
человек, а ты никакого не
понимаешь обращения. С тобой никак нельзя говорить,
как с
человеком близким… никакого прямодушия, ни искренности! совершенный Собакевич, такой подлец!
— Совершенная правда, — сказал Чичиков, — препочтеннейший
человек. И
как он вошел в свою должность,
как понимает ее! Нужно желать побольше таких
людей.
— Я не могу, однако же,
понять только того, — сказала просто приятная дама, —
как Чичиков, будучи
человек заезжий, мог решиться на такой отважный пассаж. Не может быть, чтобы тут не было участников.
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она
как бы проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее. Так,
понимая, слушаем мы речи
людей, но, если повторить сказанное,
поймем еще раз, с иным, новым значением. То же было и с ней.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого
человека не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не хочу говорить против долга и совести, — но ведь
как мы их
понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
—
Понимаю (вы, впрочем, не утруждайте себя: если хотите, то много и не говорите);
понимаю,
какие у вас вопросы в ходу: нравственные, что ли? вопросы гражданина и
человека? А вы их побоку; зачем они вам теперь-то? Хе, хе! Затем, что все еще и гражданин и
человек? А коли так, так и соваться не надо было; нечего не за свое дело браться. Ну, застрелитесь; что, аль не хочется?
— Нет, не сказал… словами; но она многое
поняла. Она слышала ночью,
как ты бредила. Я уверен, что она уже половину
понимает. Я, может быть, дурно сделал, что заходил. Уж и не знаю, для чего я даже и заходил-то. Я низкий
человек, Дуня.
А мы все давеча
поняли,
как он вошел, что этот
человек не нашего общества.
— Да что вы, Родион Романыч, такой сам не свой? Право! Слушаете и глядите, а
как будто и не
понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте поговорим: жаль только, что дела много и чужого и своего… Эх, Родион Романыч, — прибавил он вдруг, — всем
человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с… Прежде всего!
— А! не та форма, не так эстетически хорошая форма! Ну, я решительно не
понимаю: почему лупить в
людей бомбами, правильною осадой, более почтенная форма? Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!.. Никогда, никогда яснее не сознавал я этого,
как теперь, и более чем когда-нибудь не
понимаю моего преступления! Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем теперь!..
Не то чтоб он
понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями,
как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим
людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в
каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
И хотя я и сам
понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе
как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой
человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она хотя один раз…
Много у меня в год-то народу перебывает; вы то
поймите: недоплачу я им по какой-нибудь копейке на
человека, а у меня из этого тысячи составляются, так оно мне и хорошо!» Вот
как, сударь!
Илья. Ну, не вам будь сказано: гулял. Так гулял, так гулял! Я говорю: «Антон, наблюдай эту осторожность!» А он не
понимает. Ах, беда, ах, беда! Теперь сто рублей
человек стуит, вот
какое дело у нас, такого барина ждем, а Антона набок свело.
Какой прямой цыган был, а теперь кривой! (3апевает басом.) «Не искушай…»
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не
понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они
люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство,
как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич,
понимаешь любовь,
как все новейшие молодые
люди: цып, цып, цып, курочка, а
как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!
— Вот
как мы с тобой, — говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные
люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и
понять мы друг друга не можем.
— Еще бы! — воскликнул Базаров. —
Человек все в состоянии
понять — и
как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а
как другой
человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он
понять не в состоянии.
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее
понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до
какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле
человек.
— И природа пустяки в том значении, в
каком ты ее
понимаешь. Природа не храм, а мастерская, и
человек в ней работник.
В противоположность Пояркову этот был настроен оживленно и болтливо. Оглядываясь,
как человек, только что проснувшийся и еще не понимающий — где он, Маракуев выхватывал из трактирных речей отдельные фразы, словечки и, насмешливо или задумчиво, рассказывал на схваченную тему нечто анекдотическое. Он был немного выпивши, но Клим
понимал, что одним этим нельзя объяснить его необычное и даже несколько пугающее настроение.