Неточные совпадения
Глеб — он жаден был — соблазняется:
Завещание сожигается!
На десятки лет, до недавних дней
Восемь тысяч
душ закрепил злодей,
С родом, с племенем; что народу-то!
Что народу-то! с
камнем в воду-то!
Все прощает Бог, а Иудин грех
Не прощается.
Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,
И за то тебе вечно маяться!
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая
камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от
души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Катерина. Поди от меня! Поди прочь, окаянный человек! Ты знаешь ли: ведь мне не замолить этого греха, не замолить никогда! Ведь он
камнем ляжет
на душу,
камнем.
— Хорошо, я замолчу, — сказал он, — только, ради Бога, не уходите так, а то у меня
на душе останется такой
камень…
— Наташа! — повторил он тихо, — это единственный тяжелый
камень у меня
на душе — не мешай память о ней в эти мои впечатления и мимолетные увлечения…
Сначала его никто не слушал, потом притих один спорщик, за ним другой, третий, и скоро
на таборе совсем стало тихо. Дерсу пел что-то печальное, точно он вспомнил родное прошлое и жаловался
на судьбу. Песнь его была монотонная, но в ней было что-то такое, что затрагивало самые чувствительные струны
души и будило хорошие чувства. Я присел
на камень и слушал его грустную песню. «Поселись там, где поют; кто поет, тот худо не думает», — вспомнилась мне старинная швейцарская пословица.
Да, он никогда об этом не думал. Ее близость доставляла ему наслаждение, но до вчерашнего дня он не сознавал этого, как мы не ощущаем воздуха, которым дышим. Эти простые слова упали вчера в его
душу, как падает с высоты
камень на зеркальную поверхность воды: еще за минуту она была ровна и спокойно отражала свет солнца и синее небо… Один удар, — и она всколебалась до самого дна.
Луша даже засмеялась, хотя
на душе у ней было тяжело, точно там лежал какой
камень.
Эта нечаянная встреча подлила масла в огонь, который вспыхнул в уставшей
душе набоба. Девушка начинала не в шутку его интересовать, потому что совсем не походила
на других женщин. Именно вот это новое и неизвестное и манило его к себе с неотразимою силой. Из Луши могла выработаться настоящая женщина — это верно: стоило только отшлифовать этот дорогой
камень и вставить в надлежащую оправу.
На душе у доктора лежало
камнем одно обстоятельство, которое являлось тучкой
на его небе, — это проклятый заговор, в котором он участвовал.
— Уж так-то, брат, хорошо, что даже вспомнить грустно! Кипело тогда все это, земля, бывало, под ногами горела! Помнишь ли, например, Катю — ведь что это за прелесть была! а! как цыганские-то песни пела! или вот эту:"Помнишь ли, мой любезный друг"? Ведь
душу выплакать можно! уж
на что селедка — статский советник Кобыльников из Петербурга приезжал, а и тот двадцатипятирублевую кинул —
камни говорят!
Не слыша под собою ног, добежал он к себе в кабинет, как был, одетый, бросился ничком
на постланную ему постель, судорожно закутался весь с головой в простыню и так пролежал часа два, — без сна, без размышлений, с
камнем на сердце и с тупым, неподвижным отчаянием в
душе.
Внизу, под откосом,
на водокачке пыхтит пароотводная трубка, по съезду катится пролетка извозчика, вокруг — ни
души. Отравленный, я иду вдоль откоса, сжимая в руке холодный
камень, — я не успел бросить его в казака. Около церкви Георгия Победоносца меня остановил ночной сторож, сердито расспрашивая — кто я, что несу за спиной в мешке.
«Смотрит бог
на детей своих и спрашивает себя: где же я? Нет в людях духа моего, потерян я и забыт, заветы мои — медь звенящая, и слова моя без
души и без огня, только пепел один, пепел, падающий
на камни и снег в поле пустынном».
Послушай, Нина… я рожден
С
душой кипучею, как лава,
Покуда не растопится, тверда
Она, как
камень… но плоха забава
С ее потоком встретиться! тогда,
Тогда не ожидай прощенья —
Закона я
на месть свою не призову...
Но не все гости веселились.
На сердце запорожца лежал тяжелый
камень: он начинал терять надежду спасти Юрия. Напрасно старался он казаться веселым: рассеянные ответы, беспокойные взгляды, нетерпение, задумчивость — все изобличало необыкновенное волнение
души его. К счастию, прежде чем хозяин мог это заметить, одна счастливая мысль оживила его надежду; взоры его прояснились, он взглянул веселее и, обращаясь к приказчику, сказал...
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него
душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины
на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел
на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя
на светлое море, где растаяла его жизнь,
на это синее, в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
Еще мальчишкой Туба, работая
на винограднике, брошенном уступами по склону горы, укрепленном стенками серого
камня, среди лапчатых фиг и олив, с их выкованными листьями, в темной зелени апельсинов и запутанных ветвях гранат,
на ярком солнце,
на горячей земле, в запахе цветов, — еще тогда он смотрел, раздувая ноздри, в синее око моря взглядом человека, под ногами которого земля не тверда — качается, тает и плывет, — смотрел, вдыхая соленый воздух, и пьянел, становясь рассеянным, ленивым, непослушным, как всегда бывает с тем, кого море очаровало и зовет, с тем, кто влюбился
душою в море…
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь;
на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о
камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от
камней, будто бы испугались, и снова бросаются
на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном
душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
— Да, пьяница, сам вижу, самому совестно, а не могу удержаться: душеньку из меня тянет, барин… Все видят, как Савоська пьет, а никто не видит, зачем Савоська пьет. У меня, может,
на душе-то каменная гора лежит… Да!.. Ох, как мне тяжело бывает: жизни своей постылой не рад. Хоть
камень да в воду… Я ведь человека порешил, барин! — тихо прибавил Савоська и точно сам испугался собственных слов.
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова неподвижная, сухая, подобная белому
камню, остановила
на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я не знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!.. в продолжении 17-ти лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо
души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью.
И жаждавшие примирения раздвоились: одни не верят науке, не хотят ею заняться, не хотят обследовать, почему она так говорит, не хотят идти ее трудным путем; «наболевшие
души наши, — говорят они, — требуют утешений, а наука
на горячие, просьбы о хлебе подает
камни,
на вопль и стон растерзанного сердца,
на его плач, молящий об участии, — предлагает холодный разум и общие формулы; в логической неприступности своей она равно не удовлетворяет ни практических людей, ни мистиков.
Во время молитвы, припадая головою к холодному
камню пола часовни, я так живо воображала моего отца, так верила в то, что его
душа понимает меня и благословляет мой выбор, что и теперь мне казалось, что
душа его тут, летает над нами и что я чувствую
на себе его благословение.
— Ничего не давая, как много взяли вы у жизни!
На это вы возражаете презрением… А в нём звучит — что? Ваше неумение жалеть людей. Ведь у вас хлеба духовного просят, а вы
камень отрицания предлагаете! Ограбили вы
душу жизни, и, если нет в ней великих подвигов любви и страдания — в этом вы виноваты, ибо, рабы разума, вы отдали
душу во власть его, и вот охладела она и умирает, больная и нищая! А жизнь всё так же мрачна, и её муки, её горе требуют героев… Где они?
Мне
на душу не раз
Ложилось
камнем темное то дело,
И думал я: «Что, если не достигну,
Чего хочу?
Плещешь ты, куда захочешь,
Ты морские
камни точишь,
Топишь берег ты земли,
Подымаешь корабли —
Не губи ты нашу
душу:
Выплесни ты нас
на сушу!»
И послушалась волна...
…Улицы кипели народом, там-сям стояли отдельные группы, что-то читая, что-то слушая; крик и песни, громкие разговоры, грозные возгласы и движения — все показывало ту лихорадочную возбужденность, ту удвоенную жизнь, то судорожное и страстное настроение, в котором был Париж того времени; казалось, что у
камней бился пульс, в воздухе была примешана электрическая струя, наводившая
душу на злобу и беспокойство,
на охоту борьбы, потрясений, страшных вопросов и отчаянных разрешений,
на все, чем были полны писатели XVIII века.
Случилось это летом, в знойный день.
По мостовой широкими клубами
Вилася пыль. От труб высоких тень
Ложилася
на крышах полосами,
И пар с
камней струился. Сон и лень
Вполне Симбирском овладели; даже
Катилась Волга медленней и глаже.
В саду, в беседке темной и сырой,
Лежал полураздетый наш герой
И размышлял о тайне съединенья
Двух
душ, — предмет достойный размышленья.
Сомкнулись люди, навалились друг
на друга, подобно
камням, скатившимся с горы; смотришь
на них, и овладевает
душою необоримое желание сказать им столь большое и огненное слово, кое обожгло бы их, дошло горячим лучом до глубоко спрятанных
душ и оживило и заставило бы людей вздрогнуть, обняться в радости и любви
на жизнь и
на смерть.
«Воображаю, что творится теперь у нее
на душе! — думал он, глядя ей в спину. — Небось, и стыдно, и больно до того, что умирать хочется! Господи, столько во всем этом жизни, поэзии, смысла, что
камень бы тронулся, а я… я глуп и нелеп!»
Стихия, конечно, — стихи, и ни в одном другом стихотворении это так ясно не сказано. А почему прощай? Потому что когда любишь, всегда прощаешься. Только и любишь, когда прощаешься. А «моей
души предел желаний» — предел, это что-то твердое, каменное, очень прочное, наверное, его любимый
камень,
на котором он всегда сидел.
— Какие речи ты от Настасьи Патаповны мне переносила?.. Какие слова говорила?.. Зачем же было
душу мою мутить? Теперь не знаю, что и делать с собой — хоть
камень на шею да в воду.
Это не веселый смех… не может он быть веселым, когда
на душе моей
камнем лежит гибель Смелого…
Посредине большого двора, вымощенного гладким широким белым
камнем, возвышалось куполообразное здание с ваннами и
душами, и наши русские были очень удивлены, увидавши дам-европеек, которые выходили из своих номеров, направляясь в ванны, в легких кобайо, широких шароварах и в бабушах
на босую ногу. Оказалось, что это обычный костюм во все часы дня, кроме обеда, к которому мужчины являются в черных сюртуках, а то и во фраках, а дамы — в роскошных туалетах и брильянтах.
—
На первый раз пока довольно. А приметила ль ты, какой он робкий был перед тобой, — молвила Аграфена Петровна. — Тебе словечка о том не промолвил, а мне
на этом самом месте говорил, что ежель ты его оттолкнешь, так он
на себя руки наложит. Попомни это, Дунюшка… Ежели он над собой в самом деле что-нибудь сделает, это всю твою жизнь будет
камнем лежать
на душе твоей… А любит тебя, сама видишь, что любит. Однако ж пойдем.
Припадем коленами
на мать сыру землю,
Пролием мы слезы, как быстрые реки,
Воздохнем в печали к создателю света:
«Боже ты наш, Боже, Боже отец наших,
Услыши ты, Боже, сию ти молитву,
Сию ти молитву, как блудного сына,
Приклони ты ухо к сердечному стону,
Прими ты к престолу текущие слезы,
Пожалей, создатель, бедное созданье,
Предели нас, Боже, к избранному стаду,
Запиши, родитель, в животную книгу,
Огради нас, бедных, своею оградой,
Приди в наши
души с небесной отрадой,
Всех поставь нас, Боже,
Здесь
на крепком
камне,
Чтоб мы были крепки во время печали...
— А грех тебе будет, Серега, — говорила раз кухарка
на станции, — коли ты Хведору
камня не купишь. То говорил: зима, зима, а нынче что ж слова не держишь? Ведь при мне было. Он уж приходил к тебе раз просить, не купишь, еще раз придет,
душить станет.
На душе Вассы
камнем лежит мертвящая тяжесть… Происшествие в «рабочей» нет-нет да и дает себя знать. Не то толчком в сердце, не то палящей вереницей мыслей ежеминутно напоминает оно о себе. За обедом едва-едва принудила себя Васса проглотить несколько глотков супа…
Солнце вставало над туманным морем. Офицер сидел
на камне, чертил ножнами шашки по песку и с удивлением приглядывался к одной из работавших. Она все время смеялась, шутила, подбадривала товарищей. Не подъем и не шутки дивили офицера, — это ему приходилось видеть. Дивило его, что ни следа волнения или надсады не видно было
на лице девушки. Лицо сияло рвущеюся из
души, торжествующею радостью, как будто она готовилась к великому празднику, к счастливейшей минуте своей жизни.
Но он солидно молчит и заметно старается идти по гладким
камням, чтобы не испортить калош. Наконец, после долгой ходьбы, акушерка входит в переднюю; оттуда видна большая, прилично убранная зала. В комнатах, даже в спальне, где лежит роженица, ни
души… Родственников и старух, которыми
на всяких родинах хоть пруд пруди, тут не видно. Мечется, как угорелая, одна только кухарка с тупым, испуганным лицом. Слышны громкие стоны.
Напряжение росло. Взять и разойтись было смешно, да и совершенно невозможно психологически. Не в самом же деле сошлись мы сюда, чтобы во Христе помолиться об упокоении
души раба божьего Николая. У меня в
душе мучительно двоилось. Вправду разойтись по домам, как пай-мальчикам, раз начальство не позволяет? Зачем же мы тогда сюда шли? А с другой стороны, — тяжким
камнем лежало
на душе папино письмо и делало Меня тайно чужим моим товарищам.
Через голову Лаева с криком пролетает большой петух. Лаев глубоко вздыхает и, безнадежно махнув рукой, садится
на камень.
Душа у него горит от жажды, глаза слипаются, голову клонит вниз… Проходит минут пять, десять, наконец, двадцать, а Козявкин всё еще возится с курами.
— Постой, Дмитрий, ты
задушишь меня, как слабого ребенка, — заговорил Чурчила (это был он) в свою очередь дружески обнимая прибывшего, — я и так насилу дышу: у меня
на сердце
камень, а в
душе — сиротство бессчастное!
Ни быстрая смена впечатлений при путешествии, — они в каких-нибудь два месяца объездили Австрию, Германию, Швейцарию и Италию, — ни дивные красоты природы, ни памятники искусств, ничто, казалось, не могло заставить забыть Ирену ежедневный, тяжелым
камнем ложившийся
на душу князя вопрос...
Варвара Ивановна Суворова не решилась даже посмотреть
на своих детей и в тот же день уехала обратно в Москву. Могильный
камень ее мужа лежал у ней
на душе.
— Постой, Димитрий, ты
задушил меня, как слабого ребенка, — заговорил Чурчило (это был он), в свою очередь дружески обнимая прибывшего, — я и так насилу дышу, у меня
на сердце
камень, а в
душе — сиротство бессчастное!
Отойдя так далеко, как можно сильною рукой два раза перебросить швырковый
камень, он сел
на землю и, обняв руками колена, стал призывать в свою
душу необходимое в решительную минуту спокойствие. Он вспоминал Христа, Петра, Стефана и своего учителя, как они проводили свои предсмертные минуты, и укреплял себя в решимости завтра ранее всех взойти одному
на гребень горы, призвать мужество в
душу свою, стать
на виду собравшегося народа и ожидать, что будет.
Ей стало приятно смотреть, как чухонский лохматый Авель старается услыхать слухом неслышное и заглянуть
на сторону невидимую, и она стала выходить ночью и подолгу сидеть с Авелем здесь между
камнями. Сурово, строго и свежо как в воздухе, так и
на душе. И капитанская труба с судна нет-нет да и раздастся, раз от разу зычнее.