Неточные совпадения
Казначеем был штабс-капитан Дорошенко — человек
мрачный и суровый, особенно к «фендрикам».
Часа в два молодой смотритель явился, наконец,
мрачный. Он небрежно кивнул головой
капитану, поклонился Петру Михайлычу и дружески пожал руку Настеньке.
Штабс-капитану Михайлову так приятно было гулять в этом обществе, что он забыл про милое письмо из Т., про
мрачные мысли, осаждавшие его при предстоящем отправлении на бастион и, главное, про то, что в 7 часов ему надо было быть дома.
Все согласились. Краут нарезал бумажки, скатал их и насыпал в фуражку.
Капитан шутил и даже решился при этом случае попросить вина у полковника, для храбрости, как он сказал. Дяденко сидел
мрачный, Володя улыбался чему-то, Черновицкий уверял, что непременно ему достанется, Краут был совершенно спокоен.
Он передал девушку, послушную, улыбающуюся, в слезах,
мрачному капитану, который спросил: «Голубушка, хотите, посидим с вами немного?» — и увел ее. Уходя, она приостановилась, сказав: «Я буду спокойной. Я все объясню, все расскажу вам, — я вас жду. Простите меня!»
Ашанин сразу заметил какую-то особенную тишину на палубе, заметил взволнованно-тревожный вид вахтенного мичмана, хотя тот и старался скрыть его перед Володей в напускной отваге, увидал на мостике
мрачную физиономию долговязого старшего офицера и удрученно-недовольное круглое лицо толстенького, низенького и пузатенького
капитана и легко сообразил, что адмирал только что «штормовал», а то, пожалуй, еще и «штормует», чего Ашанин в качестве приглашенного гостя, да еще собирающегося читать свое произведение, вовсе не предвидел и чему далеко не радовался.
Краем уха не слушая юркого, торопливого еврейчика, с жаром уверявшего, что «его благородия гасшпадина
капитана немá», Марко Данилыч степенно прошел в канцелярию, где до десятка
мрачных, с жадными взорами, вольнонаемных писцов перебирали бумаги, стучали на счетах и что-то записывали в просаленные насквозь толстые книги.
Капитан составил реестрик вин и закусок и с некоторым чувством удовольствия передал его денщику, который вместо ожидаемого одобрения отвечал, как попугай, «так точно» и «слушаю», но чем больше он «слушал», тем рассеяннее и
мрачнее становилось выражение его глаз;
капитан сказал бы, что в них просвечивает даже ирония, если бы не знал доподлинно, что Кукушкин глуп и к иронии не способен.
Как бы порвав сковывавшие их цепи, перед
капитаном понеслись образы,
мрачные, тяжелые и томительно-грустные.