Неточные совпадения
Потом остановились на мысли, что будет произведена повсеместная «выемка», и стали готовиться к ней: прятали
книги,
письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы — одним словом, все, в чем можно было усмотреть какое-нибудь «оказательство».
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения
книгу под названием:"
Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Это, так сказать, апокалипсическое [Апока́липсис (греч. — откровение) —
книга туманных пророчеств, написанная, по древнему преданию, одним из учеников Христа.]
письмо, которое может понять только тот, кто его получает.
Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за письменным столом, дописывая
письмо к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей Александрович, вымытый и причесанный, с
книгою под мышкой, подошел к ней.
На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная
книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая
письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной
книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя…
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.
Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе то Южный Крест, то Медведица, и все материки — в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее
книгами, картинами,
письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди.
Дома на столе Клим нашел толстое
письмо без марок, без адреса, с краткой на конверте надписью: «К. И. Самгину». Это брат Дмитрий извещал, что его перевели в Устюг, и просил прислать
книг.
Письмо было кратко и сухо, а список
книг длинен и написан со скучной точностью, с подробными титулами, указанием издателей, годов и мест изданий; большинство
книг на немецком языке.
— Только? — спросил он, приняв из рук Самгина
письмо и маленький пакет
книг; взвесил пакет на ладони, положил его на пол, ногою задвинул под диван и стал читать
письмо, держа его близко пред лицом у правого глаза, а прочитав, сказал...
Он выработал манеру говорить без интонаций, говорил, как бы цитируя серьезную
книгу, и был уверен, что эта манера, придавая его словам солидность, хорошо скрывает их двусмысленность. Но от размышлений он воздерживался, предпочитая им «факты». Он тоже читал вслух
письма брата, всегда унылые.
Как-то вечером Клим понес писателю новую
книгу журнала. Катин встретил его, размахивая измятым
письмом, радостно крича...
— Что я знаю о нем? Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами,
книгу хочет писать. Я не очень люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот в Сибирь поехал. По
письмам он интереснее, чем в натуре.
В дешевом ресторане Кутузов прошел в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел на людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое, в однообразных позах, наклонясь над столиками, сосредоточенно ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами смотрел на женщину, сидевшую у окна; женщина читала
письмо, на столе пред нею стоял кофейник, лежала пачка
книг в ремнях.
— Давно. Должен сознаться, что я… редко пишу ему. Он отвечает мне поучениями, как надо жить, думать, веровать. Рекомендует
книги… вроде бездарного сочинения Пругавина о «Запросах народа и обязанностях интеллигенции». Его
письма кажутся мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб я унаследовал те привычки думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть
книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню
письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его, воротясь.
Он уж прочел несколько
книг. Ольга просила его рассказывать содержание и с неимоверным терпением слушала его рассказ. Он написал несколько
писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с одним из соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б считал возможным уехать от Ольги.
Леонтий обмер, увидя тысячи три волюмов — и старые, запыленные, заплесневелые
книги получили новую жизнь, свет и употребление, пока, как видно из
письма Козлова, какой-то Марк чуть было не докончил дела мышей.
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и
книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее
письмо.
Действительно, на столе, в шкафу и на этажерках было много
книг (которых в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с
письмами — одним словом, все глядело как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем и оставался в ней даже по целым неделям.
Нехлюдов отдал
письмо графини Катерины Ивановны и, достав карточку, подошел к столику, на котором лежала
книга для записи посетителей, и начал писать, что очень жалеет, что не застал, как лакей подвинулся к лестнице, швейцар вышел на подъезд, крикнув: «подавай!», а вестовой, вытянувшись, руки по швам, замер, встречая и провожая глазами сходившую с лестницы быстрой, не соответственной ее важности походкой невысокую тоненькую барыню.
Тут были и деньга, и несколько
писем, и
книг, и последний номер «Отечественных записок».
Но затем, простив ей по неведению, прибавил, «как бы смотря в
книгу будущего» (выражалась госпожа Хохлакова в
письме своем), и утешение, «что сын ее Вася жив несомненно, и что или сам приедет к ней вскорости, или
письмо пришлет, и чтоб она шла в свой дом и ждала сего.
Итак, отодрав лист от расходной
книги, она продиктовала повару Харитону, единственному кистеневскому грамотею,
письмо, которое в тот же день и отослала в город на почту.
Со мной были две красненькие ассигнации, я отдал одну ему; он тут же послал поручика за
книгами и отдал ему мое
письмо к обер-полицмейстеру, в котором я, основываясь на вычитанной мною статье, просил объявить мне причину ареста или выпустить меня.
«Очень рад вас видеть, — сказал ему Ширяев, — от петербургского корреспондента
письмо, он продал на триста рублей ваших
книг, желаете получить?» И Ширяев отсчитал ему пятнадцать золотых.
Это было варварство, и я написал второе
письмо к графу Апраксину, прося меня немедленно отправить, говоря, что я на следующей станции могу найти приют. Граф изволили почивать, и
письмо осталось до утра. Нечего было делать; я снял мокрое платье и лег на столе почтовой конторы, завернувшись в шинель «старшого», вместо подушки я взял толстую
книгу и положил на нее немного белья.
Есть удивительная
книга, которая поневоле приходит в голову, когда говоришь об Ольге Александровне. Это «Записки» княгини Дашковой, напечатанные лет двадцать тому назад в Лондоне. К этой
книге приложены «Записки» двух сестер Вильмот, живших у Дашковой между 1805 и 1810 годами. Обе — ирландки, очень образованные и одаренные большим талантом наблюдения. Мне чрезвычайно хотелось бы, чтоб их
письма и «Записки» были известны у нас.
Это нашло себе выражение в замечательном
письме к Боткину [См.
книгу П. Сакулина «Социализм Белинского», в которой напечатано
письмо к Боткину.].
Наиболее известен он своей
книгой «Исторические
письма», напечатанной под псевдонимом Миртова.
По личным нравственным качествам это был не только один из лучших русских людей, но и человек, близкий к святости [См. необыкновенно интересную
книгу «Любовь у людей 60-х годов», где собраны
письма Чернышевского, особенно к жене, с каторги.].
Не знаю, найдет ли вас, почтенный Яков Дмитриевич, мой листок в Красноярске, но во всяком случае где бы вы ни были, найдет вас моя признательность за ваше
письмо и за
книгу.
Очень человек добрый и смышленый; приятно с ним потолковать и приятно видеть готовность его на всякую услугу: в полном смысле слова верный союзник, исполняет наши поручения, выписывает нам
книги, журналы, которые иначе должны бы были с громким нашим прилагательным [Прилагательное — по приказу Николая I декабристы официально назывались «государственными преступниками»; они обязаны были отмечать это на конвертах своих
писем и всякого рода документах.] отправляться в Тобольск, прежде нежели к нам доходить.
[
Книга Е. А. Энгельгардта о России (4 тома, 1828–1832 гг.); в ней —
письма Матюшкина с пути.]
Сегодня получил, милый друг Машенька, твой листок от 26-го числа и тотчас с упреком совести бросился справляться] с записной
книгой: вышло, что писал тебе в последний раз 11 мая — кажется, не может быть, чтоб я так долго молчал с тобой: или ты мне не отвечала на тогдашнее
письмо, или я забыл отметить в своей книжке.
Ты будешь читать
письмо Герцена и будешь очень довольна. Есть у меня… [Имеется в виду «
Письмо к императору Александру II» по поводу
книги М. А. Корфа от 14 декабря («Колокол», № 4 от 1 октября 1857 г.; ср. Сочинения, т. IX, 1919, стр. 24 и сл.).]
Может быть, это мечта, но мечта для меня утешительная сладостная. Объяснений между нами не нужно: я пойму, если вы пришлете мне какую-нибудь
книгу и скажете в
письме, что она вам нравится, — тогда я прямо за перо с некоторыми добрыми друзьями и спечем вам пирог. Но — увы! — когда еще этот листок до вас долетит и когда получу ответ? Мильон верст!
Доброе
письмо ваше [
Письма И. Д. Якушкина к Пущину — в
книге «Декабрист И. Д. Якушкин, Записки», изд. АН СССР, 1951.] от 15 декабря, почтенный мой Иван Дмитриевич, дошло до меня за несколько дней до Нового года, который мы здесь очень грустно встретили.
Письмо это было вложено в
книгу, зашитую в холст и переданную через приказчиков Никона Родионовича его московскому поверенному, который должен был собственноручно вручить эту посылку иностранцу Райнеру, проживающему в доме купчихи Козодавлевой, вблизи Лефортовского дворца.
Письмо это было, по настоянию Белоярцева, положено обратно в
книгу и возвращено с нею по принадлежности, а о самой истории, сколь она ни представлялась для некоторых возмутительною, положено не разносить из кружка, в котором она случайно сделалась известною.
Заговора, разумеется, никакого не было; но чины тайной и явной полиции старательно принялись за разыскивание всех нитей несуществовавшего заговора и добросовестно заслуживали свое жалованье и содержание: вставая рано утром, в темноте, делали обыск за обыском, переписывали бумаги,
книги, читали дневники, частные
письма, делали из них на прекрасной бумаге прекрасным почерком экстракты и много раз допрашивали Турчанинову и делали ей очные ставки, желая выведать у нее имена ее сообщников.
— Та, та, та! Очень любопытна! Много будешь знать, скоро состареешься, — сказал он и, положив
письмо,
книгу и газету в боковой карман, плотно застегнул сюртук.
— Ваше превосходительство, не беспокойте себя более моею сварливою жалобой и велите только возвратить мне мои
книги и
письма…
Вот, вот нераспечатанное
письмо мое, которое она вчера воротила мне, вот тут на столе, под
книгой, под «L’homme qui rit».
— Повторяю, что вы изволите ошибаться, ваше превосходительство: это ваша супруга просила меня прочесть — не лекцию, а что-нибудь литературное на завтрашнем празднике. Но я и сам теперь от чтения отказываюсь. Покорнейшая просьба моя объяснить мне, если возможно: каким образом, за что и почему я подвергнут был сегодняшнему обыску? У меня взяли некоторые
книги, бумаги, частные, дорогие для меня
письма и повезли по городу в тачке…
«Ну, всё вздор! — решила Варвара Петровна, складывая и это
письмо. — Коль до рассвета афинские вечера, так не сидит же по двенадцати часов за
книгами. Спьяну, что ль, написал? Эта Дундасова как смеет мне посылать поклоны? Впрочем, пусть его погуляет…»
Следующее затем утро Егор Егорыч употребил на то, чтобы купить для Сусанны
книг, изготовить ей
письмо и самолично отправить все это на почту. Написал он ей довольно коротко...
Егор Егорыч чрезвычайно желал поскорее узнать, какое впечатление произведут на Сусанну посланные к ней
книги, но она что-то медлила ответом. Зато Петр Григорьич получил от дочери
письмо, которое его обрадовало очень и вместе с тем испугало. Впрочем, скрыв последнее чувство, он вошел к Егору Егорычу в нумер с гордым видом и, усевшись, проговорил...
Он не получал ни
книг, ни газет, ни даже
писем.
Весьма часто старики и старухи приносили продавать древнепечатные
книги дониконовских времен или списки таких
книг, красиво сделанные скитницами на Иргизе и Керженце; списки миней, не правленных Дмитрием Ростовским; древнего
письма иконы, кресты и медные складни с финифтью, поморского литья, серебряные ковши, даренные московскими князьями кабацким целовальникам; все это предлагалось таинственно, с оглядкой, из-под полы.
На мое горе у него в черном сундуке, окованном железом, много
книг — тут: «Омировы наставления», «Мемории артиллерийские», «
Письма лорда Седенгали», «О клопе насекомом зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов против сопутствующих ему»; были
книги без начала и конца. Иногда повар заставлял меня перебирать эти
книги, называть все титулы их, — я читал, а он сердито ворчал...