Неточные совпадения
Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как Прохор Бога забыл, и на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без просыпу и жену избил до
смерти; он слушал и читал
книгу и вспоминал весь ход своих мыслей, возбужденных чтением.
Нет-с,
книги книгам рознь. А если б, между нами,
Был ценсором назначен я,
На басни бы налег; ох! басни —
смерть моя!
Насмешки вечные над львами! над орлами!
Кто что ни говори:
Хотя животные, а всё-таки цари.
Андреевский, поэт, из адвокатов, недавно читал отрывки из своей «
Книги о
смерти» — целую
книгу пишет, — подумай!
Когда Клим Самгин читал
книги и стихи на темы о любви и
смерти, они не волновали его.
Вспомнилась печальная шутка Питера Альтенберга: «Так же, как хорошая
книга, прочитанная до последней строки, — человек иногда разрешает понять его только после
смерти».
— Извините, Клим Иванович, читали вы
книгу «Плач Едуарда Юнга о жизни,
смерти и бессмертии»?
Новое учение не давало ничего, кроме того, что было до него: ту же жизнь, только с уничижениями, разочарованиями, и впереди обещало —
смерть и тлен. Взявши девизы своих добродетелей из
книги старого учения, оно обольстилось буквою их, не вникнув в дух и глубину, и требовало исполнения этой «буквы» с такою злобой и нетерпимостью, против которой остерегало старое учение. Оставив себе одну животную жизнь, «новая сила» не создала, вместо отринутого старого, никакого другого, лучшего идеала жизни.
Эти отрывки, напечатанные в IV
книге «Полярной звезды», оканчивались следующим посвящением, писанным до приезда Огарева в Лондон и до
смерти Грановского...
Более всего я размышлял о
смерти и бессмертии, и это вошло существенной частью в мою последнюю
книгу «Диалектика божественного и человеческого».
После
смерти друзья его напечатали в двух томах его «Философию общего дела», которую раздавали даром небольшому кругу людей, так как Н. Федоров считал недопустимой продажу
книг.
В прежнее время медведь не обижал людей и домашних животных и считался смирным, но с тех пор, как ссыльные стали селиться по верховьям рек и вырубать тут леса и преградили ему путь к рыбе, которая составляла его главную пищу, в сахалинских метрических
книгах и в «ведомости происшествий» стала появляться новая причина
смерти — «задран медведем», и в настоящее время медведь уже третируется, как грозное явление природы, с которым приходится бороться не на шутку.
О болезненности ссыльного населения я могу судить только по отчету за 1889 г., но, к сожалению, он составлен по данным больничных «Правдивых
книг», которые ведутся здесь крайне неряшливо, так что мне пришлось еще взять на помощь церковные метрические
книги и выписать из них причины
смерти за последние десять лет.
Смерть от этих болезней, которым подвержен по преимуществу детский возраст, упоминается в метрических
книгах за десять лет только 45 раз.
В 1880 г. в Дуэ и в 1887 г. в Александровске, по-видимому, были эпидемии кровавого поноса, и всех
смертей за десятилетний период в метрических
книгах показано 8.
Смерть от сибирской язвы в метрических
книгах упоминается только один раз. Ни сап, ни водобоязнь на острове еще не наблюдались.
И едва ли это описка фельдшера или священника, так как «старческий маразм», как причина
смерти у людей не старых и не достигших 60 лет, упоминается в метрических
книгах 45 раз.
Причины
смерти почти всякий раз регистрируются священниками по запискам врачей и фельдшеров, много тут фантазии, [Между прочим, я встречал тут такие диагнозы, как неумеренное питье от груди, неразвитость к жизни, душевная болезнь сердца, воспаление тела, внутреннее истощение, курьезный пневмоний, Шпер и проч.] но в общем этот материал по существу тот же, что и в «Правдивых
книгах», не лучше и не хуже.
Уже мучитель Константин, Великим названный, следуя решению Никейского собора, предавшему Ариево учение проклятию, запретил его
книги, осудил их на сожжение, а того, кто оные
книги иметь будет, — на
смерть.
Молодому Райнеру после
смерти матери часто тяжел был вид опустевшего дома, и он нередко уходил из него на целые дни. С
книгою в руках ложился он на живописный обрыв какой-нибудь скалы и читал, читал или думал, пока усталость сжимала его глаза.
— Давай помощь мне! Давай
книг, да таких, чтобы, прочитав, человек покою себе не находил. Ежа под череп посадить надо, ежа колючего! Скажи своим городским, которые для вас пишут, — для деревни тоже писали бы! Пусть валяют так, чтобы деревню варом обдало, — чтобы народ на
смерть полез!
Позже, когда мне пришлось записывать все эти странные происшествия, я порылся в памяти, в
книгах — и теперь я, конечно, понимаю: это было состояние временной
смерти, знакомое древним и — сколько я знаю — совершенно неизвестное у нас.
— Да, маменька, великая это тайна —
смерть! Не вйсте ни дня ни часа — вот это какая тайна! Вот он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит, что и рукой до него не достанешь, а Бог-то разом, в одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан они уж в
книге живота записаны значатся. А из этой, маменька,
книги, что там записано, не скоро выскоблишь!
Часто я передаю ему разные истории, вычитанные из
книг; все они спутались, скипелись у меня в одну длиннейшую историю беспокойной, красивой жизни, насыщенной огненными страстями, полной безумных подвигов, пурпурового благородства, сказочных удач, дуэлей и
смертей, благородных слов и подлых деяний.
«Мертвые души» я прочитал неохотно; «Записки из мертвого дома» — тоже; «Мертвые души», «Мертвый дом», «
Смерть», «Три
смерти», «Живые мощи» — это однообразие названий
книг невольно останавливало внимание, возбуждая смутную неприязнь к таким
книгам. «Знамение времени», «Шаг за шагом», «Что делать?», «Хроника села Смурина» — тоже не понравились мне, как и все
книги этого порядка.
После же
смерти внушается родным его, что для спасения души умершего полезно положить ему в руки печатную бумагу с молитвой; полезно еще, чтобы над мертвым телом прочли известную
книгу и чтобы в церкви в известное время произносили бы имя умершего.
Пришедши в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то
книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после
смерти старика у его камердинера.
— Всем смертным умирать придется! — выразился равнодушно Долгов: он понимал страшное значение
смерти только в
книгах и на сцене, а в жизни — нет.
И действительно, сел заниматься и с необыкновенным чувством удовольствия зажег в тот вечер лампу; но как только раскрыл он
книгу и прочел первую строчку — ощутил чувство столь горькой утраты, что захотелось плакать: словно с отказом от убийства и
смерти он терял мечту о неизъяснимом счастье.
И если бы собрались к ней в камеру со всего света ученые, философы и палачи, разложили перед нею
книги, скальпели, топоры и петли и стали доказывать, что
смерть существует, что человек умирает и убивается, что бессмертия нет, — они только удивили бы ее. Как бессмертия нет, когда уже сейчас она бессмертна? О каком же еще бессмертии, о какой еще
смерти можно говорить, когда уже сейчас она мертва и бессмертна, жива в
смерти, как была жива в жизни?
— Надо всем она веет, а человек вроде как по жёрдочке над пропастью идёт; она крылом мах! — и человека нет нигде! О, господи! «Силою твоею да укрепится мир», — а как ему укрепиться, ежели
смерть поставлена превыше всего? Ты и разумом смел, и
книг много съел, а живёшь, пока цел, да!
Этим письмом исчерпываются материалы, предназначенные С. Т. Аксаковым для
книги «История моего знакомства с Гоголем». После
смерти Гоголя Аксаков напечатал в «Московских ведомостях» две небольшие статьи: «Письмо к друзьям Гоголя» и «Несколько слов о биографии Гоголя», хронологически как бы завершающие события, о которых повествуют аксаковские мемуары (см. эти статьи в четвертом томе).
Глубоко пораженный
смертью своего приятеля, Кольцов долго не мог забыть его и находил некоторое облегчение своей грусти в перечитывании
книг, оставшихся ему после молодого друга.
Я написал также мой взгляд на
книгу „Приключение по
смерти“, которую нахожу не душеспасительною, а вредною».
Это не только огорчило, даже опечалило меня, и я поспешил проститься с хозяевами ранее обыкновенного, взяв, однако, с собой обе
книги, то есть «Путешествие Младшего Костиса» и «Приключения по
смерти», на которые я смотрел теперь даже с какою-то ненавистью.
Я принес
книгу «Приключения по
смерти» и захватил «Путешествие Младшего Костиса».
Желая похвастаться, что мне не чуждо, а знакомо направление мистических сочинений, я сказал Рубановскому, что еще в первый год моего студентства я подписался на
книгу «Приключения по
смерти Юнга-Штиллинга» [«Приключения по
смерти» — сочинение немецкого писателя-мистика Юнга-Штиллинга (1740–1817), в 3-х частях, на русском языке вышла в переводе У. М. (т. е. Лабзина) (СПБ. 1805).], в трех частях, и что даже имя мое напечатано в числе подписавшихся.
Надобно было прекратить наши споры, и я поспешил в коротких словах высказать мое мнение о
книге «Приключения по
смерти».
Толстая
книга и две тетради, писанные рукою Шишкова, через месяц после его
смерти были случайно куплены сыном моим на Апраксинском рынке, где продают
книги и рукописи на рогожках: это был «Корнеслов» и «Сравнительный словарь» славянских наречий.
— Не ходите, пожалуйста, поговоримте хоть немножко. Брат постоянно сидит за своими
книгами, а мне одной быть с больным, когда он спит, и думать о его
смерти так горько, так тяжело!
Все новые битвы, новые
смерти и страдания. Прочитав газету, я не в состоянии ни за что взяться: в
книге вместо букв — валящиеся ряды людей; перо кажется оружием, наносящим белой бумаге черные раны. Если со мной так будет идти дальше, право, дело дойдет до настоящих галлюцинаций. Впрочем, теперь у меня явилась новая забота, немного отвлекшая меня от одной и той же гнетущей мысли.
Оправясь от болезни, Матренушка твердо решилась исполнить данный обет. Верила, что этим только обетом избавилась она от страшных мук, от грозившей
смерти, от адских мучений, которые так щедро сулила ей мать Платонида. Чтение
Книги о старчестве, патериков и Лимонаря окончательно утвердили ее в решимости посвятить себя Богу и суровыми подвигами иночества умилосердить прогневанного ее грехопадением Господа… Ад и муки его не выходили из ее памяти…
В минуту
смерти человека свеча, при которой он читал исполненную тревог, обманов, горя и зла
книгу, вспыхивает более ярким, чем когда-нибудь, светом, освещает ему всё то, что прежде было во мраке, трещит, меркнет и навсегда потухает.
Хранила она благодарную память о Марье Ивановне, спасшей ребенка ее от неминучей
смерти, но разговоры с Дарьей Сергевной и замечанья свои над Дуней, пристрастившейся, по указанью Марьи Ивановны, к каким-то странным и непонятным
книгам, и в ней возбуждали подозрение, не кроется ли тут и в самом деле чего-нибудь неладного.
Даша-то моя сама ученая,
книги ей вовсе не надобны, баловство одно только, а он — то прочти, другое прочти; надоел до
смерти.
Возвратившись в гостиницу, я быстро сложила мои
книги и тетради. Среди последних была отдельно завернутая дорогая красная тетрадка, которую передала мне перед самою
смертью Нина. Я все не решалась приняться за ее чтение. Мама уже знала из моего письма об этом подарке Нины.
О его последней болезни и
смерти я писал в свое время и резюмировал итоги нашего знакомства в
книге"Столицы мира".
Евгения Тур, то есть графиня Салиас (сестра Сухово-Кобылина), работала в"Библиотеке"довольно долго; но до
смерти ее я никогда ее не видал. Она жила тогда постоянно в Париже и очень усердно делала для нас извлечения из французских и английских
книг. От нее приходили очень веские пакеты с листами большого формата, исписанными ее крупным мужским почерком набело.
Все это было очень искренно, горячо, жизненно — и в то же время, однако, слишком прямолинейно и преисполнено узкоидейного реализма. Таким неистовым поборником русского искусства оставался Стасов до самой своей
смерти. И мы с ним — в последние годы его жизни — имели нескончаемые споры по поводу
книги Толстого об искусстве.
И странно: ни малейшей жалости не вызвал во мне погибший. Я очень ясно представлял себе его лицо, в котором все было мягко и нежно, как у женщины: окраска щек, ясность и утренняя свежесть глаз, бородка такая пушистая и нежная, что ею могла бы, кажется, украситься и женщине. Он любил
книги, цветы и музыку, боялся всего грубого и писал стихи — брат, как критик, уверял, что очень хорошие стихи. И со всем, что я знал и помнил, я не мог связать ни этого кричащего воронья, ни кровавой резни, ни
смерти.
И я презираю ваши
книги, презираю все блага мира и мудрость. Всё ничтожно, бренно, призрачно и обманчиво, как мираж. Пусть вы горды, мудры и прекрасны, но
смерть сотрет вас с лица земли наравне с подпольными мышами, а потомство ваше, история, бессмертие ваших гениев замерзнут или сгорят вместе с земным шаром.