Неточные совпадения
Одно — вне ее присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с
князем, где шла речь об обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило, и
чувствовал себя точно проснувшимся, и другое настроение — в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце хотело разорваться и всё не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился Богу.
Жена?.. Нынче только он говорил с
князем Чеченским. У
князя Чеченского была жена и семья — взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша,
князь Чеченский
чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
— Вот и я, — сказал
князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не
чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не
чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и
князь поняли, что она говорила о Вронском. — Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.
Княгиня привыкла к этому еще с первыми дочерьми, но теперь она
чувствовала, что щепетильность
князя имеет больше оснований.
Во время взрыва
князя она молчала; она
чувствовала стыд за мать и нежность к отцу за его сейчас же вернувшуюся доброту; но когда отец ушел, она собралась сделать главное, что было нужно, — итти к Кити и успокоить ее.
Я не мог наглядеться на
князя: уважение, которое ему все оказывали, большие эполеты, особенная радость, которую изъявила бабушка, увидев его, и то, что он один, по-видимому, не боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имел смелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение, равное, если не большее, тому, которое я
чувствовал к бабушке. Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к себе и сказал...
Замечу еще черту: несмотря на ласковость и простодушие, никогда это лицо не становилось веселым; даже когда
князь хохотал от всего сердца, вы все-таки
чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не было в его сердце…
А в-третьих, и главное, если даже Версилов был и прав, по каким-нибудь там своим убеждениям, не вызвав
князя и решившись снести пощечину, то по крайней мере он увидит, что есть существо, до того сильно способное
чувствовать его обиду, что принимает ее как за свою, и готовое положить за интересы его даже жизнь свою… несмотря на то что с ним расстается навеки…
Проснувшись в то утро и одеваясь у себя наверху в каморке, я
почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я плевался, но, входя в дом
князя, я снова
почувствовал то же волнение: в это утро должна была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
И он вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время
чувствовал к людям, и в особенности нынче, и к
князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к самому себе. И удивительное дело: в этом чувстве признания своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.
В нескольких верстах от Вяземы
князя Голицына дожидался васильевский староста, верхом, на опушке леса, и провожал проселком. В селе, у господского дома, к которому вела длинная липовая аллея, встречал священник, его жена, причетники, дворовые, несколько крестьян и дурак Пронька, который один
чувствовал человеческое достоинство, не снимал засаленной шляпы, улыбался, стоя несколько поодаль, и давал стречка, как только кто-нибудь из городских хотел подойти к нему.
— По лицу видно. Поздоровайтесь с господами и присядьте к нам сюда поскорее. Я особенно вас ждал, — прибавил он, значительно напирая на то, что он ждал. На замечание
князя: не повредило бы ему так поздно сидеть? — он отвечал, что сам себе удивляется, как это он три дня назад умереть хотел, и что никогда он не
чувствовал себя лучше, как в этот вечер.
Прежде всех, перед вечером, приехал Ипполит и,
чувствуя себя гораздо лучше, пожелал подождать
князя на террасе.
Она мигом обернулась, точно ее укололи иголкой.
Князь заколебался было ответить; он
почувствовал, что нечаянно, но сильно проговорился.
— Да, да, вы правы, ах, я
чувствую, что я виноват! — проговорил
князь в невыразимой тоске.
Так или этак, а дело было решительное, окончательное. Нет,
князь не считал Аглаю за барышню или за пансионерку; он
чувствовал теперь, что давно уже боялся, и именно чего-нибудь в этом роде; но для чего она хочет ее видеть? Озноб проходил по всему телу его; опять он был в лихорадке.
— Право, я
чувствую себя не так здоровым, у меня голова тяжела от дороги, что ль, — отвечал
князь, нахмурясь.
Вот
князь хочет помочь Бурдовскому, от чистого сердца предлагает ему свою нежную дружбу и капитал, и, может быть, один из всех вас не
чувствует к нему отвращения, и вот они-то и стоят друг пред другом как настоящие враги…
Князь заметил, что Аглая вдруг вышла из своего места и подошла к столу. Он не смел на нее посмотреть, но он
чувствовал всем существом, что в это мгновение она на него смотрит и, может быть, смотрит грозно, что в черных глазах ее непременно негодование, и лицо вспыхнуло.
— О, это так! — вскричал
князь. — Эта мысль и меня поражала, и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, — знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы
чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности. Вы это прекрасно заметили, генерал! — с жаром закончил
князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.
— Мы приехали в Люцерн, и меня повезли по озеру. Я
чувствовал, как оно хорошо, но мне ужасно было тяжело при этом, — сказал
князь.
Князь глядел и
чувствовал, что, чем больше он глядит, тем еще мертвее и тише становится в комнате.
— Негодные Ганька, и Варя, и Птицын! Я с ними не буду ссориться, но у нас разные дороги с этой минуты! Ах,
князь, я со вчерашнего очень много
почувствовал нового; это мой урок! Мать я тоже считаю теперь прямо на моих руках; хотя она и обеспечена у Вари, но это всё не то…
Казалось бы, разговор
князя был самый простой; но чем он был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не
почувствовать что-то, что совершенно прилично человеку с человеком и совершенно неприлично гостю с человеком.
«Требуем, а не просим, и никакой благодарности от нас не услышите, потому что вы для удовлетворения своей собственной совести делаете!» Экая мораль: да ведь коли от тебя никакой благодарности не будет, так ведь и
князь может сказать тебе в ответ, что он к Павлищеву не
чувствует никакой благодарности, потому что и Павлищев делал добро для удовлетворения собственной совести.
Впрочем, в день переезда в Павловск, то есть на третий день после припадка,
князь уже имел по наружности вид почти здорового человека, хотя внутренно
чувствовал себя всё еще не оправившимся.
«Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, — соображал
князь про себя, проходя в кабинет и
чувствуя некоторое угрызение… — Но… может быть, я и хорошо сделал, что проговорился…» У него начинала мелькать одна странная идея, впрочем, еще не совсем ясная.
— Он раскаивается! — вскричал подбежавший Келлер. — Он спрятался, он не хотел к вам выходить, он там в углу спрятался, он раскаивается,
князь, он
чувствует себя виноватым.
— А
князь найдется, потому что
князь чрезвычайно умен и умнее тебя по крайней мере в десять раз, а может, и в двенадцать. Надеюсь, ты
почувствуешь после этого. Докажите им это,
князь; продолжайте. Осла и в самом деле можно наконец мимо. Ну, что вы, кроме осла за границей видели?
— Не беспокойтесь,
князь, — продолжал воспламененный Коля, — не ходите и не тревожьте его, он с дороги заснул; он очень рад; и знаете,
князь, по-моему, гораздо лучше, если вы не нынче встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что уже целые полгода не
чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.
Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезный вид, при таком разговоре, несколько удивил
князя. Он
чувствовал отчасти, что ему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, — во всяком случае, про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но всё это вылетело у него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а о чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти всё равно.
Ей был смешон и занимателен
князь, близок душевно и интересно-забавен размашистый Соловьев, к подавляющей авторитетности Симановского она
чувствовала суеверный ужас, но Лихонин был для нее одновременно и властелином, и божеством, и, что всего ужаснее, ее собственностью, и ее телесной радостью.
— Вы не ошиблись, — прервал я с нетерпением (я видел, что он был из тех, которые, видя человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают ему это
почувствовать. Я же был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он намерен был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился и все больше и больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый). — Вы не ошиблись,
князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не стал бы сидеть… так поздно.
Мой друг дрогнул. Я очень ясно прочитал на его лице, что у него уж готов был вицмундир, чтоб ехать к
князю Ивану Семенычу, что опоздай я еще минуту — и кто бы поручился за то, что могло бы произойти! Однако замешательство его было моментальное. Раскаяние мое видимо тронуло его. Он протянул мне обе руки, и мы долгое время стояли рука в руку,
чувствуя по взаимным трепетным пожиманиям, как сильно взволнованы были наши чувства.
Но вот и сам его сиятельство,
князь Чебылкин, изволит возвращаться от всенощной, четверней в коляске. Его сиятельство милостиво раскланивается на все стороны; четверня раскормленных лошадок влачит коляску мерным и томным шагом: сами бессловесные
чувствуют всю важность возложенного на них подвига и ведут себя, как следует лошадям хорошего тона.
С тех пор, однако ж, как двукратно княгиня Чебылкина съездила с дочерью в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi», [что там никогда не
чувствуешь себя дома (франц.)] что «мы отвыкли от этого шума», что «le prince Курылкин, jeune homme tout-à-fait charmant, — mais que ça reste entre nous — m'a fait tellement la cour, [
Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой человек — но пусть это останется между нами — так ухаживал за мной (франц.).] что просто совестно! — но все-таки какое же сравнение наш милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!»
И мой
князь это
чувствовал и высоко меня уважал, и мы жили с ним во всем в полной откровенности.
— М… н… н… это не равно-с, какой выход задастся: иногда пьешь, пока все пропьешь, и либо кто-нибудь тебя отколотит, либо сам кого побьешь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь или в канаве выспишься, и доволен, и отойдет. В таковых случаях я уже наблюдал правило и, как, бывало,
чувствую, что должен сделать выход, прихожу к
князю и говорю...
Наскучит!» Но в подробности об этом не рассуждаю, потому что как вспомню, что она здесь, сейчас
чувствую, что у меня даже в боках жарко становится, и в уме мешаюсь, думаю: «Неужели я ее сейчас увижу?» А они вдруг и входят:
князь впереди идет и в одной руке гитару с широкой алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она идет понуро, упирается и не смотрит, а только эти ресничищи черные по щекам как будто птичьи крылья шевелятся.
Князь кричит: «Иван Северьяныч!» А я откликаюсь: «Сейчас!» — а сам лазию во все стороны и все не найду края, и, наконец, думаю: ну, если слезть нельзя, так я же спрыгну, и размахнулся да как сигану как можно дальше, и
чувствую, что меня будто что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и сыпется, и сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос
князя говорит денщику: «Давай огня скорей!»
— Прошу вас,
князь, не говорить таким образом. Цинизм ваш вообще дурного тона, а тут он совершенно некстати. Говоря это, вы сами не
чувствуете, как становитесь низко, очень низко, — сказал он раздраженным голосом.
— Нет еще нашего литератора, — заговорил
князь, взглянув на Настеньку. Она, сама того не
чувствуя, вспыхнула.
— Не сердитесь… Я вас, кажется, буду очень любить! — подхватила Полина и протянула ему руку, до которой он еще в первый раз дотронулся без перчатки; она была потная и холодная. Нервный трепет пробежал по телу Калиновича, а тут еще, как нарочно, Полина наклонилась к нему, и он
почувствовал, что даже дыхание ее было дыханием болезненной женщины. Приезд баронессы, наконец, прекратил эту пытку. Как радужная бабочка, в цветном платье, впорхнула она, сопровождаемая
князем, и проговорила...
— Конечно, мы хоть и рабы, — продолжал Григорий Васильев, — а тоже
чувствовали, как их девичий век проходил: попервоначалу ученье большое было, а там скука пошла; какое уж с маменькой старой да со скупой развлеченье может быть?.. Только свету и радости было перед глазами, что
князь один со своими лясами да балясами… ну, и втюрилась, по нашему, по-деревенски сказать.
За лесом пошли дачи
князя, и с первым шагом на них Калинович
почувствовал, что он едет по владениям помещика нашего времени.
Князю Гальцину вдруг ужасно стыдно стало за поручика Непшитшетского и еще больше за себя. Он
почувствовал, что краснеет — чтó редко с ним случалось — отвернулся от поручика и, уже больше не расспрашивая раненых и не наблюдая за ними, пошел на перевязочный пункт.
Он прекрасный человек и был очень ласков ко мне, — говорил я, желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я говорю не вследствие того, чтобы я
чувствовал себя униженным перед
князем, — но, — продолжал я, — мысль о том, что на меня могут смотреть, как на княжну, которая живет у него в доме и подличает перед ним, — ужасная мысль.
Пройдя через несколько визитных испытаний, я обыкновенно приобретал самоуверенность и теперь подъезжал было к
князю с довольно спокойным духом, как вдруг мне вспомнились слова княгини Корнаковой, что я наследник; кроме того, я увидел у крыльца два экипажа и
почувствовал прежнюю робость.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок, людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З.,
князь Р., Ивин и другие господа в том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа смотрели на меня так, что я
чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.