Неточные совпадения
Бен замечательный
человек в
колонии.
А между тем нашлись
люди, которые не испугались этих неблагодарных трудов: они исходили взад и вперед
колонию и, несмотря на скудость источников, под этим палящим солнцем написали целые томы.
Человек, прикрепленный к семье, делается снова крепок земле. Его движения очерчены, он пустил корни в свое поле, он только на нем то, что он есть; «француз, живущий в России, — говорит Прудон, — русский, а не француз». Нет больше ни
колоний, ни заграничных факторий, живи каждый у себя…
Подобралась дружная ватага: десятилетний сын нищей мордовки Санька Вяхирь, мальчик милый, нежный и всегда спокойно веселый; безродный Кострома, вихрастый, костлявый, с огромными черными глазами, — он впоследствии, тринадцати лет, удавился в
колонии малолетних преступников, куда попал за кражу пары голубей; татарчонок Хаби, двенадцатилетний силач, простодушный и добрый; тупоносый Язь, сын кладбищенского сторожа и могильщика, мальчик лет восьми, молчаливый, как рыба, страдавший «черной немочью», а самым старшим по возрасту был сын портнихи-вдовы Гришка Чурка,
человек рассудительный, справедливый и страстный кулачный боец; все —
люди с одной улицы.
В X. губернии, рядом с имением, в котором я много лет жил летом, была
колония, основанная одним толстовцем, замечательным
человеком.
Жизнь в общих камерах порабощает и с течением времени перерождает арестанта; инстинкты оседлого
человека, домовитого хозяина, семьянина заглушаются в нем привычками стадной жизни, он теряет здоровье, старится, слабеет морально, и чем позже он покидает тюрьму, тем больше причин опасаться, что из него выйдет не деятельный, полезный член
колонии, а лишь бремя для нее.
Всех вообще в
колонии двадцатилетков 27: из них 13 присланы сюда на каторгу, 7 прибыли добровольно за мужьями и 7 — сыновья ссыльных, молодые
люди, уже знающие дорогу во Владивосток и на Амур.
Эти редкие примеры, когда интеллигентные
люди женятся на дочерях ссыльных, чрезвычайно симпатичны и, вероятно, не остаются без хорошего влияния на
колонию.
Прежде чем покончить с Северным Сахалином, считаю не лишним сказать немного о тех
людях, которые жили здесь в разное время и теперь живут независимо от ссыльной
колонии.
Дробление ссыльной
колонии на мелкие административные участки вызывается самою практикой, которая, кроме многого другого, о чем еще придется говорить, указала, во-первых, что чем короче расстояния в ссыльной
колонии, тем легче и удобнее управлять ею, и, во-вторых, дробление на округа вызвало усиление штатов и прилив новых
людей, а это, несомненно, имело на
колонию благотворное влияние.
Но если при определении состава населения
колонии по полам и по семейному положению следует брать в расчет и этот разряд
людей, то не иначе, как с оговоркой.
Местная практика выработала особенный взгляд на каторжную женщину, существовавший, вероятно, во всех ссыльных
колониях: не то она
человек, хозяйка, не то существо, стоящее даже ниже домашнего животного.
Собственно для ссыльной
колонии неудавшийся опыт пока может быть поучителен в двух отношениях: во-первых, вольные поселенцы сельским хозяйством занимались недолго и в последние десять лет до переезда на материк промышляли только рыбною ловлей и охотой; и в настоящее время Хомутов, несмотря на свой преклонный возраст, находит для себя более подходящим и выгодным ловить осетров и стрелять соболей, чем сеять пшеницу и сажать капусту; во-вторых, удержать на юге Сахалина свободного
человека, когда ему изо дня в день толкуют, что только в двух днях пути от Корсаковска находится теплый и богатый Южно-Уссурийский край, — удержать свободного
человека, если, к тому же, он здоров и полон жизни, невозможно.
[Для ссыльной
колонии до настоящего времени больше всех сделали, в смысле ее созидания и ответственности за нее, два
человека: М. С. Мицуль и M. H. Галкин-Враской.
Средний возраст только что осужденного каторжного мне не известен, но, судя по возрастному составу ссыльного населения в настоящее время, он должен быть не меньше 35 лет; если к этому прибавить среднюю продолжительность каторги 8-10 лет и если принять еще во внимание, что на каторге
человек старится гораздо раньше, чем при обыкновенных условиях, то станет очевидным, что при буквальном исполнении судебного приговора и при соблюдении «Устава», со строгим заключением в тюрьме, с работами под военным конвоем и проч., не только долгосрочные, но и добрая половина краткосрочных поступала бы в
колонию с уже утраченными колонизаторскими способностями.
Становясь поселенцем, он является в
колонии повторением нашего дворового
человека, умеющего чистить сапоги и жарить котлеты, но неспособного к земледельческому труду, а потому и голодного, брошенного на произвол судьбы.
Теперь, чтобы покончить с Южным Сахалином, остается мне сказать несколько слов еще о тех
людях, которые жили когда-либо здесь и теперь живут независимо от ссыльной
колонии.
«Сельскохозяйственная
колония преступников на острове неосуществима. Надо дать
людям заработок, сельское же хозяйство должно быть лишь подспорьем к нему».
Много мужчин и женщин живут вместе, потому что так надо, так принято в ссылке; сожительства стали в
колонии традиционным порядком, И эти
люди, как слабые, безвольные натуры, подчинились этому порядку, хотя никто не принуждал их к тому.
Из них только 27
человек настоящие дети
колонии, так как родились на Сахалине или на пути следования в ссылку, остальные же все — пришлый элемент.
Я не знаю, кто выбирал место для Красного Яра, но по всему видно, что это возложено было на
людей некомпетентных, никогда не бывавших в деревне, а главное, меньше всего думавших о сельскохозяйственной
колонии.
Генерал-губернатор, начальник острова в окружные начальники не верили в производительность труда сахалинских земледельцев; для них уже не подлежало сомнению, что попытка приурочить труд ссыльных к сельскому хозяйству потерпела полную неудачу и что продолжать настаивать на том, чтобы
колония во что бы ни стало была сельскохозяйственной, значило тратить непроизводительно казенные деньги и подвергать
людей напрасным мучениям.
Я считаю излишним описывать радостный переполох, который это известие произвело в нашей маленькой
колонии. Но для меня лично к этой радости примешивалась и частичка горя, потому что на другой же день и Блохины и Старосмысловы уехали обратно в Россию. И я опять остался один на один с мучительною думою: кого-то еще пошлет бог, кто поможет мне размыкать одиночество среди этой битком набитой
людьми пустыни…
— Всех вас, молодых
людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной
колонии с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
Мне показалось, что я пропал, — подсидели меня эти
люди, и теперь мне уготовано место в
колонии для малолетних преступников! Когда так — все равно! Уж если тонуть, так на глубоком месте. Я сунул в руки приказчика псалтирь, он спрятал его под пальто и пошел прочь, но тотчас повернулся, и — псалтирь упал к моим ногам, а
человек зашагал прочь, говоря...
— Я
человек одинокий, тихий, и, если он угодит мне, может быть, я его сделаю совершенно счастливым. Всю жизнь я прожил честно и прямоверно; нечестного — не прощаю и, буде что замечу, предам суду. Ибо ныне судят и малолетних, для чего образована тюрьма, именуемая
колонией для малолетних преступников — для воришек…
Он относился очень внимательно к шумной
колонии бывших и будущих
людей; несколько раз в день его аккуратно вытесанная фигура являлась на дворе, шел он не торопясь и посматривал в окна квартир взглядом смотрителя зоологического сада в клетки зверей.
Уверенный в справедливости своих начал, радуясь на свою Нью-Лэнэркскую фабрику и
колонию, он сочинил, между прочим, следующий, может быть и справедливый, но несколько странный силлогизм: «Что могло однажды образоваться и осуществиться в логических построениях мысли
человека, то не может уже быть признано невозможным в мире и должно, рано или поздно, непременно найти свое осуществление и в фактах действительной жизни».
В главном центре
колонии учреждены были общества земледелия и механических искусств, и горсть порядочных
людей, последовавших Овэну, принялась по его внушениям образовывать и смягчать грубость этого, почти дикого, населения.
«Для верности доказательства того, — пишет Вертгейм, — что растущие на пластинках
колонии действительно представляют собою
колонии нейсерова гонококка, естественно, должно было сделать прививку на мочевой канал
человека.
Несколько лет такого занятия, — и они составляли состояния, бросали свое позорное дело и селились где-нибудь в дальних
колониях, где их не знали и где вообще
люди не особенно любознательны до чужих биографий, и занимались какой-нибудь торговлей.
— Совершенно с вами согласен, — решительно сказал Сергей. —
Люди устраивают себе тухлятину. Виноваты в этом только они сами. Почему отсюда следует, что нужно давить себя, связывать, взваливать на себя какие-то аскетические ограничения? Раз это — потребность, то она свята, и бежать от нее стыдно и смешно… Эх, ночь какая будет! Господа, чуете? Давайте, выедем сегодня же. Лошади отдохнули, а ночи теперь лунные, светлые… Заберем всю
колонию с собою и поедем.
В часы этих визитов все салоны запружены молодыми
людьми, представителями флорентийской jennesse dorre, особенно салоны иностранной
колонии.
В такой
колонии много народу не нужно. Степа мне один заменяет большое общество. Когда начну я стариться, можно будет завести приятельницу, поумнее, с мужскими привычками. Устроить можно уютный домик, род asile [пристанище; убежище (фр.).], так чтобы русские могли найти всегда приют и чашку чаю. Ведь это очень приятно следить за разными поколениями молодых
людей, особливо когда видишь их в пору искренних и честных стремлений.
Жизнь других наших московских героев, за описанное нами время, не представляла ничего выходящего из обыденной рамки. Они жили в том же тесном кружке и делились теми же им одним понятными и дорогими интересами. Самоубийство Хрущева, конечно, достигло до дома фон Зееманов, и вся «петербургская
колония», как шутя называл Андрей Павлович Кудрин себя, супругов фон Зееманов и Зарудина, искренно пожалела молодого
человека.