Неточные совпадения
Но в этот вечер они смотрели на него с вожделением, как смотрят любители вкусно поесть на редкое блюдо. Они слушали его рассказ с таким безмолвным напряжением внимания, точно он столичный
профессор, который читает лекцию в глухом провинциальном городе обывателям, давно стосковавшимся о необыкновенном. В
комнате было тесно, немножко жарко, в полумраке сидели согнувшись покорные люди, и было очень хорошо сознавать, что вчерашний день — уже история.
В углу
комнаты — за столом — сидят двое: известный
профессор с фамилией, похожей на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом с ним длинный, сухолицый человек с баками, похожий на англичанина, из тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась одной рукой за стол, а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом говорит...
—
Профессор Захарьин в Ливадии, во дворце, орал и топал ногами на придворных за то, что они поместили больного царя в плохую
комнату, — вот это я понимаю! Вот это власть ума и знания…
У окна сидел бритый, черненький, с лицом старика; за столом, у дивана, кто-то, согнувшись, быстро писал, человек в сюртуке и золотых очках, похожий на
профессора, тяжело топая, ходил из
комнаты в
комнату, чего-то искал.
Профессоров Самгин слушал с той же скукой, как учителей в гимназии. Дома, в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных
комнат Фелицаты Паульсен, пышной дамы лет сорока, Самгин записывал свои мысли и впечатления мелким, но четким почерком на листы синеватой почтовой бумаги и складывал их в портфель, подарок Нехаевой. Не озаглавив свои заметки, он красиво, рондом, написал на первом их листе...
— Не может быть: это двое делали, — отрывисто отвечал
профессор и, отворив дверь в другую
комнату, закричал: — Иван Иванович!
Он пошел в мастерскую
профессора и увидел снившуюся ему картину: запыленную
комнату, завешанный свет, картины, маски, руки, ноги, манекен… все.
— Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые
комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского
профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
Через минуту
профессор, миновав ряд шикарных
комнат, стал подниматься по узкой деревянной лестнице на антресоли и очутился в маленькой спальне с низким потолком.
Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кошанский читал их нам громогласно в зале. Газетная
комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов: читались наперерыв русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему.
Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное.
Но вот в одно воскресенье, после обеда, в
комнате бабушки собираются все учители, два
профессора и в присутствии папа и некоторых гостей делают репетицию университетского экзамена, в котором Володя, к великой радости бабушки, выказывает необыкновенные познания.
Огромная
комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих большая часть были очень красивые молодые люди, и все в новых с иголочки вицмундирах, наконец,
профессор, который пришел, прочел и ушел, как будто ему ни до кого и дела не было, — все это очень понравилось Павлу.
Ему было очень тяжело; он бросил милую записку доброго
профессора на стол, прошелся раза два по комнатке и, совершенно уничтоженный горестью, бросился на свою кровать; слезы потихоньку скатывались со щек его; ему так живо представлялась убогая
комната и в ней его мать, страждущая, слабая, может быть, умирающая, — возле старик, печальный и убитый.
А тут, — она повела рукою на чайную
комнату, где Марья Николаевна и Ольга Федотовна в это время бережно перемывали бывший в тот день в употреблении заветный саксонский сервиз, и добавила: — тут по любви-то у нас есть своя академия и свои
профессора…
В 1919 году у
профессора отняли из 5
комнат 3. Тогда он заявил Марье Степановне...
Полусвет был в коридорах института.
Профессор добрался до
комнаты Панкрата и долго и безуспешно стучал в нее. Наконец за дверью послышалось урчанье как бы цепного пса, харканье и мычанье, и Панкрат в полосатых подштанниках, с завязками на щиколотках предстал в светлом пятне. Глаза его дико уставились на ученого, он еще легонько подвывал со сна.
Профессор больше не женился и детей не имел. Был очень вспыльчив, но отходчив, любил чай с морошкой, жил на Пречистенке, в квартире из 5
комнат, одну из которых занимала сухенькая старушка, экономка Марья Степановна, ходившая за
профессором, как нянька.
Персиков вернулся в кабинет, к диаграммам, но заниматься ему все-таки не пришлось. Телефон выбросил огненный кружочек, и женский голос предложил
профессору, если он желает жениться на вдове интересной и пылкой, квартиру в семь
комнат. Персиков завыл в трубку...
Вообще это было замечательное лето в жизни Персикова, и порою он с тихим и довольным хихиканьем потирал руки, вспоминая, как он жался с Марьей Степановной в двух
комнатах. Теперь
профессор все пять получил обратно, расширился, расположил две с половиной тысячи книг, чучела, диаграммы, препараты, зажег на столе зеленую лампу в кабинете.
Осмотревшись, я увидал, что со мною в
комнате никого нет, но невдалеке в матушкиной
комнате шел тихий разговор. Этот разговор, который, впрочем, гораздо удобнее назвать медицинским рассуждением, происходил между maman и одним — в то время очень молодым — университетским
профессором и касался меня.
Я не дожидался полного моего выздоровления — и прежде, чем недовольный моими ногами доктор разрешил мне выходить из моей
комнаты, я доставил maman и Ивану Ивановичу Альтанскому случай не раз повторить мне, что оба они мною очень довольны. Мое прилежание и быстрота, с которою я одолевал самим мною выпрашиваемые и удвоиваемые себе уроки, приводили и maman и
профессора в удивление. О напоминаниях учиться не бывало и речи, и я уже слышал только одни удерживанья.
Но оказалось, выпустили на волю. Дома Катя узнала, что за нее сильно хлопотал
профессор Дмитревский. Особенный эффект на них произвело, что она двоюродная сестра Седого. Сообщили ей также, что приходил жилищный контролер и взял ее
комнату на учет.
Но я не помню, чтобы из „занимательных“ (так тогда назывались их
комнаты в верхнем этаже) исходил какой-нибудь почин в теперешнем смысле: протест или действие скопом, направленное против начальства,
профессоров или кого-нибудь вне университета.
Лекции я посещал усердно. Ходил в Публичную библиотеку и там читал книги, рекомендованные
профессорами, — особенно по русской литературе: я хотел специализироваться в ней. По вечерам, когда Миша ложился спать, я садился за свой стол, курил папиросу за папиросой и в густо накуренной
комнате сочинял стихи, читал по-немецки «Фауста» и Гейне и вообще то, что было для себя.
В закусочной, помещавшейся в курильной
комнате, рядом с кабинетом хозяина, Палтусов наткнулся на двух
профессоров и одного доктора по душевным болезням. Он когда-то встречал их в аудиториях.
Пошла депутация в соседнюю
комнату, где обедало несколько
профессоров.