Неточные совпадения
— Вам, на железную
дорогу, — мрачно сказал Левин, щипля
конец палки.
Когда бричка была уже на
конце деревни, он подозвал к себе первого мужика, который, попавши где-то на
дороге претолстое бревно, тащил его на плече, подобно неутомимому муравью, к себе в избу.
Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом
дорогу, — в это время на другом
конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
«Странное состоянье!» — сказал он и придвинулся к окну глядеть на
дорогу, прорезавшую дуброву, в
конце которой еще курилась не успевшая улечься пыль, поднятая уехавшей коляской.
Когда же полковой писарь подал условие и гетьман приложил свою властную руку, он снял с себя чистый булат,
дорогую турецкую саблю из первейшего железа, разломил ее надвое, как трость, и кинул врозь, далеко в разные стороны оба
конца, сказав...
Марья Ивановна, оставшись наедине с матушкою, отчасти объяснила ей свои предположения. Матушка со слезами обняла ее и молила бога о благополучном
конце замышленного дела. Марью Ивановну снарядили, и через несколько дней она отправилась в
дорогу с верной Палашей и с верным Савельичем, который, насильственно разлученный со мною, утешался по крайней мере мыслию, что служит нареченной моей невесте.
И вот он трясется в развинченной бричке, по избитой почтовой
дороге от Боровичей на Устюжну. Сквозь туман иногда брызгает на колени мелкий, холодный дождь, кожаный верх брички трясется, задевает голову, Самгин выставил вперед и открыл зонтик,
конец зонтика, при толчках, упирается в спину старика возничего, и старик хрипло вскрикивает...
В
конце концов он был совершенно уверен, что все, что происходит в стране, очищает для него
дорогу к самому себе.
И радостью наслаждался, как сорванным по
дороге цветком, пока он не увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая лежит в
конце всякого наслаждения.
Гости под
конец обнимались, до небес превозносили вкус хозяина и потом сели за карты. Мухояров кланялся и благодарил, говоря, что он, для счастья угостить
дорогих гостей, не пожалел третного будто бы жалованья.
Это тоже не случайная скука, постигающая кого-нибудь в случайном положении: в болезни, в утомительной
дороге, в карантине; там впереди опять виден
конец.
— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше не развивать, и к тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так выходит, что в
конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания,
дорогой князь: у вас я всегда непростительно разболтаюсь.
Иногда на другом
конце заведут стороной, вполголоса, разговор, что вот зелень не свежа, да и
дорога, что кто-нибудь будто был на берегу и видел лучше, дешевле.
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь
дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в
конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь…
Дорогу эту можно назвать прекрасною для верховой езды, но только не в грязь. Мы легко сделали тридцать восемь верст и слезали всего два раза, один раз у самого Аяна, завтракали и простились с Ч. и Ф., провожавшими нас, в другой раз на половине
дороги полежали на траве у мостика, а потом уже ехали безостановочно. Но тоска: якут-проводник, едущий впереди, ни слова не знает по-русски, пустыня тоже молчит, под
конец и мы замолчали и часов в семь вечера молча доехали до юрты, где и ночевали.
Только по итогам сделаешь вывод, что Лондон — первая столица в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в день или год, какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев в этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные
дороги, как по улицам из
конца в
конец города снуют десятки тысяч экипажей.
Разумеется, он все-таки ругал себя всю
дорогу за то, что идет к этой даме, но «доведу, доведу до
конца!» — повторял он в десятый раз, скрежеща зубами, и исполнил свое намерение — довел.
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить в переулок… А
дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в
конце ее… А?.. что читают?»
Вскоре я убедился, что виденные мною птицы не были единственными. По
дороге мы встретили их еще несколько стаек. Впоследствии я узнал, что в
конце ноября того же года садж видели около залива Ольги и около реки Самарги. Птицы эти продержались с неделю, затем исчезли так же неожиданно, как и появились.
Сгорбившись и закутавши лицо, ожидал я терпеливо
конца ненастья, как вдруг, при блеске молнии, на
дороге почудилась мне высокая фигура.
Так мы ехали, ехали… Но вот уж и
конец подошел лугам, показались лесочки, распаханные поля; деревушка в стороне мигнула двумя-тремя огоньками, — до большой
дороги оставалось всего верст пять. Я заснул.
От села Котельного начиналась
дорога, отмеченная верстовыми столбами. Около деревни на столбе значилась цифра 74. Нанять лошадей не было денег. Мне непременно хотелось довести съемки до
конца, что было возможно только при условии, если идти пешком. Кроме того, ветхая одежонка заставляла нас согреваться движением.
Утром китайцы проснулись рано и стали собираться на охоту, а мы — в
дорогу. Взятые с собой запасы продовольствия приходили к
концу. Надо было пополнить их. Я купил у китайцев немного буды и заплатил за это 8 рублей. По их словам, в этих местах пуд муки стоит 16 рублей, а чумиза 12 рублей. Ценятся не столько сами продукты, сколько их доставка.
Расспросив удэгейцев о
дороге, мы отправились дальше и очень скоро дошли до того места, где Иман поворачивает на северо-запад. Здесь в углу с левой стороны примыкает к реке большая поляна. Она длиной 5 км и шириной около 2 км. В
конце ее находятся четыре фанзы.
Наконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир остановился: начал думать, припоминать, соображать, и уверился, что должно было взять ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа он был в
дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не было
конца. Все сугробы да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
Поехал и Григорий Иванович в Новоселье и привез весть, что леса нет, а есть только лесная декорация, так что ни из господского дома, ни с большой
дороги порубки не бросаются в глаза. Сенатор после раздела, на худой
конец, был пять раз в Новоселье, и все оставалось шито и крыто.
Между тем Долгорукий, довольный тем, что ловко подшутил над приятелями, ехал торжественно в Верхотурье. Третья повозка везла целый курятник, — курятник, едущий на почтовых! По
дороге он увез с нескольких станций приходные книги, перемешал их, поправил в них цифры и чуть не свел с ума почтовое ведомство, которое и с книгами не всегда ловко сводило
концы с
концами.
К
концу апреля поля уже настолько обсохли, что в яровом показались первые сохи. С
дорог тоже мало-помалу слила вода.
Будут деньги, будут. В
конце октября санный путь уж установился, и Арсений Потапыч то и дело посматривает на
дорогу, ведущую к городу. Наконец приезжают один за другим прасолы, но цены пока дают невеселые. За четверть ржи двенадцать рублей, за четверть овса — восемь рублей ассигнациями. На первый раз, впрочем, образцовый хозяин решается продешевить, лишь бы дыры заткнуть. Продал четвертей по пятидесяти ржи и овса, да маслица, да яиц — вот он и с деньгами.
По воскресеньям он аккуратно ходил к обедне. С первым ударом благовеста выйдет из дома и взбирается в одиночку по пригорку, но идет не по
дороге, а сбоку по траве, чтобы не запылить сапог. Придет в церковь, станет сначала перед царскими дверьми, поклонится на все четыре стороны и затем приютится на левом клиросе. Там положит руку на перила, чтобы все видели рукав его сюртука, и в этом положении неподвижно стоит до
конца службы.
— Намеднись такая ли перестрелка в Вялицыне (так называлась усадьба Урванцовых) была — как только до убийства не дошло! — сообщал кто-нибудь из приезжих гостей. — Вышли оба брата в березовую рощу грибков посбирать. Один с одного
конца взялся, другой — с другого. Идут задумавшись навстречу и не замечают друг друга. Как вдруг столкнулись. Смотрят друг дружке в глаза — он ли, не он ли? — никто не хочет первый
дорогу дать. Ну, и пошло тут у них, и пошло…
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят. Был бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без
конца, а со временем, пожалуй, и самому
дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана,
дорогу! Идешь, идешь, и
конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная
дорога, без меры в ширину, без
конца в длину, реет и вьется по зеленому миру.
Становилось шумнее. Запивая редкостные яства
дорогими винами, гости пораспустились. После тостов, сопровождавшихся тушами оркестра, вдруг какой-то подгулявший гость встал и потребовал слова. Елисеев взглянул, сделал нервное движение, нагнулся к архиерею и шепнул что-то на ухо. Архиерей мигнул сидевшему на
конце стола протодьякону, не спускавшему глаз со своего владыки.
Старик Щербаков был истинным другом актеров и в минуту безденежья, обычно к
концу Великого поста, кроме кредита по ресторану, снабжал актеров на
дорогу деньгами, и никто не оставался у него в долгу.
Эти «заставы», теперь, кажется, исчезнувшие повсеместно, составляли в то время характерную особенность шоссейных
дорог, а характерную особенность самих застав составляли шоссейные инвалиды николаевской службы, доживавшие здесь свои более или менее злополучные дни… Характерными чертами инвалидов являлись: вечно — дремотное состояние и ленивая неповоротливость движений, отмеченная еще Пушкиным в известном стихотворении, в котором поэт гадает о том, какой
конец пошлет ему судьба...
Стоял уже
конец весны. Выпадали совсем жаркие дни, какие бывают только летом. По
дороге из Заполья к Городищу шли три путника, которых издали можно было принять за богомолов. Впереди шла в коротком ситцевом платье Харитина, повязанная по-крестьянски простым бумажным платком. За ней шагали Полуянов и Михей Зотыч. Старик шел бодро, помахивая длинною черемуховою палкой, с какою гонят стада пастухи.
На нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при этом и на такие
концы по
дороге, как от Эйдткунена до Петербурга.
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: «А что, не занять ли у него в
конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с тем, чтоб этими же слезами
дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.
В
конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной
дороги на всех парах подходил к Петербургу.
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной
дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести
концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
Дорога здесь была бойкая, по ней в город и из города шли и ехали «без утыху», а теперь в особенности, потому что зимний путь был на исходе, и в город без
конца тянулись транспорты с дровами, сеном и разным деревенским продуктом.
Вот о чем задумывался он, проводя ночи на Рублихе. Тысячу раз мысль проходила по одной и той же
дороге, без
конца повторяя те же подробности и производя гнетущее настроение. Если бы открыть на Рублихе хорошую жилу, то тогда можно было бы оправдать себя в глазах компании и уйти из дела с честью: это было для него единственным спасением.
Вся Европа успела перестроиться из
конца в
конец, а железные
дороги покрыли ее живою сетью.
На Чистом болоте духовный брат Конон спасался с духовкою сестрой Авгарью только пока, — оставаться вблизи беспоповщинских скитов ему было небезопасно. Лучше бы всего уехать именно зимой, когда во все
концы скатертью
дорога, но куда поволокешься с ребенком на руках? Нужно было «сождать», пока малыш подрастет, а тогда и в
дорогу. Собственно говоря, сейчас Конон чувствовал себя прекрасно. С ним не было припадков прежнего религиозного отчаяния, и часто, сидя перед огоньком в каменке, он сам удивлялся себе.
Идти мимо пустовавших в Туляцком
конце изб переселенцев для старика был нож острый, но другой
дороги не существовало.
Дорога из Мурмосского завода проходила широкою улицей по всему Туляцкому
концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная речонка Култым, и круто поднималась в гору прямо к господскому дому, который лицом выдвинулся к фабрике. Всю эту
дорогу отлично было видно только из сарайной, где в критических случаях и устраивался сторожевой пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
Первыми двинулись самосадчане, не взявшие подрядов на куренную работу, за ними потянула Пеньковка, а потом тронулся и Кержацкий
конец. Это происходило в начале мая, когда
дорога попросохла.
Зимой из Кержацкого
конца на заимку
дорога шла через Крутяш, но теперь Березайка еще не замерзла, а лубочные пошевни Таисьи должны были объехать заводскою плотиной, повернуть мимо заводской конторы и таким образом уже попасть на правый берег.