Неточные совпадения
«Кошмар во всю ночь!» Он злобно приподнялся, чувствуя, что весь разбит;
кости его
болели.
На диване было неудобно, жестко,
болел бок, ныли
кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая
боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк двери, он подождал, пока
боль притихла, прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
Утром я встал с головной
болью. По-прежнему чувствовался озноб и ломота в
костях. Дерсу тоже жаловался на упадок сил. Есть было нечего, да и не хотелось. Мы выпили немного горячей воды и пошли.
Хоть и больших
болей у меня нет, а ноет у меня там, в самом нутре, и в
костях тоже; не дает спать как следует.
Днем мне недомогалось: сильно
болел живот. Китаец-проводник предложил мне лекарство, состоящее из смеси женьшеня, опиума, оленьих пантов и навара из медвежьих
костей. Полагая, что от опиума
боли утихнут, я согласился выпить несколько капель этого варева, но китаец стал убеждать меня выпить целую ложку. Он говорил, что в смеси находится немного опиума, больше же других снадобий. Быть может, дозу он мерил по себе; сам он привык к опиуму, а для меня и малая доза была уже очень большой.
Очевидно, вскоре после того как зверек попал в ловушку, его завалило снегом. Странно, почему зверолов не осмотрел свои ловушки перед тем, как уйти из тайги. Быть может, он обходил их, но разыгравшаяся буря помешала ему дойти до крайних затесок, или он
заболел и не мог уже более заниматься охотой. Долго ждал пойманный соболь своего хозяина, а весной, когда стаял снег, вороны расклевали дорогого хищника, и теперь от него остались только клочки шерсти и мелкие
кости.
Но побои настолько превышали размер краж, что все
кости у него
болели и ныли.
А иуда Петро чтобы не мог подняться из земли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы самого себя, а
кости его росли бы, чем дальше, больше, чтобы чрез то еще сильнее становилась его
боль.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да
кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно
болела грудь.
Человек
заболевает весь:
заболевают его
кости, жилы, мозги…
Руки мне жгло и рвало, словно кто-то вытаскивал
кости из них. Я тихонько заплакал от страха и
боли, а чтобы не видно было слез, закрыл глаза, но слезы приподнимали веки и текли по вискам, попадая в уши.
— Хошь возраста мне всего полсотни с тройкой, да жизнь у меня смолоду была трудная,
кости мои понадломлены и сердце по ночам
болит, не иначе, как сдвинули мне его с места, нет-нет да и заденет за что-то. Скажем, на стене бы, на пути маятника этого, шишка была, вот так же задевал бы он!
Сперва
болели все
кости, а через неделю втянулся, окреп и на зависть злюке Вороне ел за пятерых, а старик Иваныч уступал мне свой стакан водки: он не пил ничего.
Сатин. А…
кости у меня
болят!
— А это мне, что жалуюсь вот, одышка одолела да поясница
болит, это нам нипочем; наша
кость непареная, ненеженая; слушать ее — вовсе на печку лечь!..
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли
кости незнакомою
болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его жизнь, на это синее, в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
Она дышала на нас жарким дыханием, от него замирало сердце, голова становилась тяжелой и
болели кости, — это испытано многими!
И особенною жалостью жалела она Мусю. Уже давно ей казалось, что Муся любит Вернера, и, хотя это была совершенная неправда, все же мечтала для них обоих о чем-то хорошем и светлом. На свободе Муся носила серебряное колечко, на котором был изображен череп,
кость и терновый венец вокруг них; и часто, с
болью, смотрела Таня Ковальчук на это кольцо, как на символ обреченности, и то шутя, то серьезно упрашивала Мусю снять его.
Сумерки наступают рано. Я один в квартире. Вечером пришла
боль, но не сильная, как тень вчерашней
боли, где-то за грудною
костью. Опасаясь возврата вчерашнего припадка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм.
С момента, когда он велел Гавриле грести тише, Гаврилу снова охватило острое выжидательное напряжение. Он весь подался вперед, во тьму, и ему казалось, что он растет, —
кости и жилы вытягивались в нем с тупой
болью, голова, заполненная одной мыслью,
болела, кожа на спине вздрагивала, а в ноги вонзались маленькие, острые и холодные иглы. Глаза ломило от напряженного рассматриванья тьмы, из которой — он ждал — вот-вот встанет нечто и гаркнет на них: «Стой, воры!..»
Истопили баню, набили в большое липовое корыто мыльнистой пены, вложили в него Марфу Андревну и начали ее расправлять да вытягивать.
Кости становились на места, а о мясе Марфа Андревна не заботилась. Веруя, что живая
кость обрастет мясом, она хлопотала только поскорее выправиться и терпеливо сносила без малейшего стона несносную
боль от вытягиваний и от ожогов, лопавшихся в мыльнистой щелочи.
Вижу пред собой лучистое лицо Ионы, милые глаза Михайлы, строгую усмешку
Кости: все знакомые, милые и новые люди ожили, сошлись в моей груди и расширяют её — до
боли хорошо!
Подожду я у двери, покуда не ляжет этот гул на каменные плиты пола, подойду тихонько к распятию и сяду на полу пред ним — нет у меня силы стоять,
кости и тело
болят от работы, и акафист читать не хочется мне.
А по краям дороги, под деревьями, как две пёстрые ленты, тянутся нищие — сидят и лежат больные, увечные, покрытые гнойными язвами, безрукие, безногие, слепые… Извиваются по земле истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость. Стонут, воют нищие, горят на солнце их раны; просят они и требуют именем божиим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт
боль тела и
кости, — они подобны страшным цветам.
То я, раб божий (имя), спрошу убогого Лазаря: „Не
болят ли у тебя зубы, не щемит ли щеки, не ломит
кости?“ И ответ держит убогий Лазарь: „Не
болят у меня зубы, не щемит щеки, не ломит
кости“.
„Так бы у меня, раба божия (имя), не
болели бы зубы, не щемили щеки, не ломило бы
кости — в день при солнце, ночью при месяце, на утренней зари, на вечерней зари, на всяк день, на всяк час, на всякое время.
Любовь. Глупости, мама! Какое дело богу, природе, солнцу — до нас? Мы лежим на дороге людей, как обломки какого-то старого, тяжёлого здания, может быть — тюрьмы… мы валяемся в пыли разрушения и мешаем людям идти… нас задевают ногами, мы бессмысленно испытываем
боль… иногда, запнувшись за нас, кто-нибудь падает, ломая себе
кости…
Разбитый, он встал на ноги и пошатнулся от ноющей
боли в
костях.
Вдруг за своей спиной Иуда услышал взрыв громких голосов, крики и смех солдат, полные знакомой, сонно жадной злобы, и хлесткие, короткие удары по живому телу. Обернулся, пронизанный мгновенной
болью всего тела, всех
костей, — это били Иисуса.
— А так, сударь,
болело, что вот я теперича не жирен, а напредь сего был кожа да
кости!.. История моя длинная, опечатать ее стоит… вот какая моя история!
Я не в силах сдержать этот стон. О, как мучительно ломит руку… Точно все
кости сломаны вдребезги. О! Какая безумная
боль!..
Прибрежные камни слегка обледенели. В темноте не видно, насколько было глубоко. С опаской я вошел в воду по колено.
Кости заныли от холода и
боли. Придерживаясь за выступы скал, медленно и осторожно я подвигался вперед, за мною шел Ноздрин, а за ним Глегола.
Как Вандергуд я испытывал — сознаюсь без стыда — жестокий страх и даже
боль: как будто сила и ярость чудовищного взрыва уже коснулась моих
костей и ломает их… ах, где же мое безоблачное счастье с Марией, где великое спокойствие, где эта чертова белая шхуна?
— Ничего. Голова только отчаянно
болит… Попробую заснуть. — Он помолчал. — Вот что,
Костя: пожалуйста, никому не говори. Так глупо!
А в вагоне становилось все холоднее. Начинала
болеть голова, мороз пробирался в самую сердцевину
костей. Блестяще-пушистый иней белел на стенах. Никто уж не ругался, все свирепо молчали, сидели на деревянных нарах и кутались в полушубки.
Боль была невыносимая, но
кость удалось вправить, на перелом же отец Иосиф искусной рукой наложил повязку.
Лишь под утро он забылся в тревожном забытьи, от которого проснулся весь разбитый, с
болью в голове и с ломотой в
костях.