Неточные совпадения
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка
смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу… а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать… я любил вас! это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая
красивая…
А о земном заточении, о том, что «
смерть шатается по свету» и что мы под солнцем «плененные звери», — об этом, знаете, обо всем Федор Сологуб пишет
красивее вас, однако так же неубедительно.
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно
красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей
смерти, я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
Тит схватил его за волосы и принялся колотить своею палкой что было силы. Гибкий черемуховый прут только свистел в воздухе, а Макар даже не пробовал защищаться. Это был
красивый, широкоплечий парень, и Ганне стало до
смерти его жаль.
«Что значат
смерть и страдание такого ничтожного червяка, как я, в сравнении с столькими
смертями и столькими страданиями?» Но вид чистого неба, блестящего солнца,
красивого города, отворенной церкви и движущегося по разным направлениям военного люда скоро приведет ваш дух в нормальное состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим.
Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном,
красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в
смерти…
Навстречу попадутся вам, может быть, из церкви похороны какого-нибудь офицера, с розовым гробом и музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха вашего долетят, может быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет вас на прежние мысли; похороны покажутся вам весьма
красивым воинственным зрелищем, звуки — весьма
красивыми воинственными звуками, и вы не соедините ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о страданиях и
смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте.
Осталось одно неприятное и стыдное воспоминание о жене лесника Егора, Марье,
красивой, здоровой бабенке, которая ему вскоре опротивела до
смерти.
В Головлево явилась на этот раз уж не та
красивая, бойкая и кипящая молодостью девушка, с румяным лицом, серыми глазами навыкате, с высокой грудью и тяжелой пепельной косой на голове, которая приезжала сюда вскоре после
смерти Арины Петровны, а какое-то слабое, тщедушное существо с впалой грудью, вдавленными щеками, с нездоровым румянцем, с вялыми телодвижениями, существо сутулое, почти сгорбленное.
Мне не нравилось, как все они говорят; воспитанный на
красивом языке бабушки и деда, я вначале не понимал такие соединения несоединимых слов, как «ужасно смешно», «до
смерти хочу есть», «страшно весело»; мне казалось, что смешное не может быть ужасным, веселое — не страшно и все люди едят вплоть до дня
смерти.
Часто я передаю ему разные истории, вычитанные из книг; все они спутались, скипелись у меня в одну длиннейшую историю беспокойной,
красивой жизни, насыщенной огненными страстями, полной безумных подвигов, пурпурового благородства, сказочных удач, дуэлей и
смертей, благородных слов и подлых деяний.
Впереди пятой роты шел, в черном сюртуке, в папахе и с шашкой через плечо, недавно перешедший из гвардии высокий
красивый офицер Бутлер, испытывая бодрое чувство радости жизни и вместе с тем опасности
смерти и желания деятельности и сознания причастности к огромному, управляемому одной волей целому.
За год до
смерти он женился на
красивой молодой вдове, которой пришлось прибегнуть под его покровительство.
Да оно и понятно — столько было всего пережито и все так счастливо сходило с рук, что я ровно ничего не боялся, а если пораздумать, то такая внезапная
смерть, моментальная и в
красивой обстановке, куда лучше виселицы или расстрела на заднем дворе, а перед этим еще тюрьма.
В годовщину
смерти отца, после панихиды на кладбище, вся семья собралась в светлой,
красивой комнате Алексея, он, волнуясь, сказал...
— А ты не бойся, глупый! Это ничего, что
смерть, зато — красиво! В богослужении самое
красивое — заупокойная литургия: тут ласка человеку есть, жалость к нему. У нас, кроме покойников, никого не умеют жалеть!
Если вы видели его жену, теперь, после его
смерти, когда на ней траур, вы не можете составить представления о том, какой
красивой была она когда-то: так сильно, сильно она подурнела.
— Прости, папа, но ведь это же получается такая бессмыслица, — офицер прижал
красивую голову к плечу и развел руками, — ведь это же я не знаю, что такое. Мама охает, ты толкуешь о какой-то
смерти — ну из-за чего это? Как не стыдно, папа. Я всегда знал тебя за благоразумного, твердого человека, а теперь ты точно ребенок или нервная женщина. Прости, но я не понимаю этого.
Смерть, в глазах Толстого, хранит в себе какую-то глубокую тайну.
Смерть серьезна и величава. Все, чего она коснется, становится тихо-строгим, прекрасным и значительным — странно-значительным в сравнении с жизнью. В одной из своих статей Толстой пишет: «все покойники хороши». И в «
Смерти Ивана Ильича» он рассказывает: «Как у всех мертвецов, лицо Ивана Ильича было
красивее, главное, — значительнее, чем оно было у живого».
Они, эти
красивые, но недобросовестные глаза, которые она будет проклинать до самой
смерти, они, вместо того чтобы глядеть в ноты и следить за движениями его палочки, смотрели в волосы и в глаза дирижера…
Жена Лещова смотрела дамой лет под тридцать. Она, как-то не под стать комнате при
смерти больного была старательно причесана и одета, точно для выезда, в шелковое платье, в браслете и медальоне. Ее белокурое, довольно полное и
красивое лицо совсем не оживлялось глазами неопределенного цвета, немного заспанными. Она улыбнулась Нетову улыбкой женщины, не желающей никого раздражать и способной все выслушать и перенести.
— Я выдал бы ее, — сказал брат, — если бы она была ведьма и не была бы такой
красивой…Отпущение вещь хорошая…Впрочем, мы не будем в убытке, если подождем
смерти Марии и выдадим ее тем воронам мертвую… Пусть сожгут мертвую…Мертвым не больно. Она умрет, когда мы будем стары, а в старости-то нам и понадобится отпущение…
В директорской ложе я вижу бледного, как
смерть, несмотря на грим, Боба и самого директора, холеного,
красивого высокого барина-аристократа.
Красивая внешность, соединенная с дымкой романической таинственности, окутывавшей прошлое Зыбина и послужившей поводом для московских сплетниц к всевозможным рассказам о любви к нему какой-то высокопоставленной дамы из высшего петербургского круга, ее измене, трагической
смерти, и призраке этой дамы, преследовавшем Зыбина по ночам, так что он изменил совершенно режим своей жизни и день превращал в ночь и наоборот — сделали то, что молоденькая, впечатлительная, романически настроенная девушка влюбилась в
красивого брюнета, в глазах которого, на самом деле, было нечто демоническое.
«А как и впрямь изведется девка-то в разлуке с милым?.. Что тогда делать-то? Обносков когда еще приедет, и гонец-то, чай, до Москвы не доехал с грамоткой… Да нет, пустое… Время терпит. Приедет боярин,
красивый да ласковый, все как рукой снимет, а пока пусть похворает, чай, хворь-то эта не к
смерти… Правду баяла Антиповна, кровь в ней играет, замуж пора… Да не выдавать же за Ермака?»
Смерть отца, которому он не успел закрыть глаза, забота о будущем отражались дымкой грусти на
красивом лице молодого человека.
— Vous savez, mon mari m’abandonne, — продолжала она тем же тоном, обращаясь к генералу, — il va se faire tuer. Dites moi, pourquoi cette vilaine guerre, [Вы знаете, мой муж покидает меня. Идет на
смерть. Скажите, зачем эта гадкая война,] — сказала она князю Василию и, не дожидаясь ответа, обратилась к дочери князя Василия, к
красивой Элен.
Содрогание усиливалось,
красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к
смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук.
Я не хотел понять, насколько подобный брак был естественным со стороны молодой, здоровой и
красивой девушки, одаренной вдобавок особенной склонностью к материнству, — сам присужденный к длительной
смерти, я хотел, чтобы и она, неизвестно для чего, разделила мою участь.
Голова эта, с необычайно-широким лбом и скулами,
красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью
смерти.