Неточные совпадения
— Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего
года сестра моя привезла оттуда
теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши
к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и не на чем.
— Настоящих господ по запаху узнаешь, у них запах
теплый, собаки это понимают… Господа — от предков сотнями
годов приспособлялись
к наукам, чтобы причины понимать, и достигли понимания, и вот государь дал им Думу, а в нее набился народ недостойный.
«Да, если это так, — думала Вера, — тогда не стоит работать над собой, чтобы
к концу жизни стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода на несколько десятков
лет? Для этого надо запастись, как муравью зернами на зиму, обиходным уменьем жить, такою честностью, которой — синоним ловкость, такими зернами, чтоб хватило на жизнь, иногда очень короткую, чтоб было
тепло, удобно… Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиные добродетели… Но так ли это? Где доказательства?»
Желает она в конце зимы, чтоб весна скорей наступила, чтоб река прошла
к такому-то дню, чтоб
лето было
теплое и урожайное, чтоб хлеб был в цене, а сахар дешев, чтоб, если можно, купцы давали его даром, так же как и вино, кофе и прочее.
Но вот прошло четыре
года. В одно тихое,
теплое утро в больницу принесли письмо. Вера Иосифовна писала Дмитрию Ионычу, что очень соскучилась по нем, и просила его непременно пожаловать
к ней и облегчить ее страдания, и кстати же сегодня день ее рождения. Внизу была приписка: «
К просьбе мамы присоединяюсь и я. Я.».
Ему пришлось ждать не более минуты, из калитки вдруг выскочил
к нему румяненький мальчик,
лет одиннадцати, тоже одетый в
теплое, чистенькое и даже щегольское пальтецо.
Просыпаясь, она нежится в своей
теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно
к этому дню,
к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета,
года через три после свадьбы явился и третий, который тут в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
Первый человек, признанный нами и ими, который дружески подал обоим руки и снял своей
теплой любовью
к обоим, своей примиряющей натурой последние следы взаимного непониманья, был Грановский; но когда я приехал в Москву, он еще был в Берлине, а бедный Станкевич потухал на берегах Lago di Como
лет двадцати семи.
—
Летом оттого
тепло, — поучает дедушка, — что солнце на небе долго стоит; оно и греет. А зимой встанет оно в девять часов, а
к трем, смотри, его уж и поминай как звали. Ну, и нет от него сугреву.
— А француз в ту пору этого не рассчитал. Пришел
к нам
летом, думал, что конца
теплу не будет, ан возвращаться-то пришлось зимой. Вот его морозом и пристигло.
— Да, чудны дела Господни! Все-то Господь в премудрости своей
к наилучшему сотворил.
Летом, когда всякий злак на пользу человеку растет, — он
тепло дал. А зимой, когда нужно, чтобы землица отдохнула, — он снежком ее прикрыл.
Умер старик, прогнали Коську из ночлежки, прижился он
к подзаборной вольнице, которая шайками ходила по рынкам и ночевала в помойках, в пустых подвалах под Красными воротами, в башнях на Старой площади, а
летом в парке и Сокольниках, когда
тепло, когда «каждый кустик ночевать пустит».
Собственно для ссыльной колонии неудавшийся опыт пока может быть поучителен в двух отношениях: во-первых, вольные поселенцы сельским хозяйством занимались недолго и в последние десять
лет до переезда на материк промышляли только рыбною ловлей и охотой; и в настоящее время Хомутов, несмотря на свой преклонный возраст, находит для себя более подходящим и выгодным ловить осетров и стрелять соболей, чем сеять пшеницу и сажать капусту; во-вторых, удержать на юге Сахалина свободного человека, когда ему изо дня в день толкуют, что только в двух днях пути от Корсаковска находится
теплый и богатый Южно-Уссурийский край, — удержать свободного человека, если,
к тому же, он здоров и полон жизни, невозможно.
Интересно, что в то время, как сахалинские колонизаторы вот уже 35
лет сеют пшеницу на тундре и проводят хорошие дороги
к таким местам, где могут прозябать одни только низшие моллюски, самая
теплая часть острова, а именно южная часть западного побережья, остается в совершенном пренебрежении.
После разрыва с Лизою Розанову некуда стало ходить, кроме Полиньки Калистратовой; а
лето хотя уже и пришло
к концу, но дни стояли прекрасные,
теплые, и дачники еще не собирались в пыльный город. Даже Помада стал избегать Розанова. На другой день после описанного в предшедшей главе объяснения он рано прибежал
к Розанову, взволнованным, обиженным тоном выговаривал ему за желание поссорить его с Лизою. Никакого средства не было урезонить его и доказать, что такого желания вовсе не существовало.
Он, молодой-то человек, давно уж порешил, что ему тамлучше — благороднее! — а нам, старцам, все думается:"Ах, да ведь он тампогибнет!"И в нас вдруг просыпается при этом вся сумма того
теплого, почти страстного соболезнования
к гибнущему, которым вообще отличается сердобольная и не позабывшая принципов гуманности половина поколения сороковых
годов.
— Ему это не рука, барину-то, потому он на
теплые воды спешит. А для нас, ежели купить ее, — хорошо будет.
К тому я и веду, что продавать не надобно — и так по четыре рубля в
год за десятину на круг дадут. Земля-то клином в ихнюю угоду врезалась, им выйти-то и некуда. Беспременно по четыре рубля дадут, ежели не побольше.
На вакации, перед поступлением в Александровское училище, Алексей Александров, живший все
лето в Химках, поехал погостить на неделю
к старшей своей сестре Соне, поселившейся для деревенского отдыха в подмосковном большом селе Краскове, в котором сладкогласные мужики зимою промышляли воровством, а в
теплые месяцы сдавали москвичам свои избы, порою о двух и даже о трех этажах.
Но Александров блинного объедения не понимает и
к блинам особой страсти не чувствует. Съел парочку у мамы, парочку у сестры Сони и стал усиленно готовиться ко вторичной встрече. Его стальные коньки, лежавшие без употребления более
года в чулане, оказывается, кое-где успели заржаветь и в чем-то перепачкались; пришлось над ними порядочно повозиться, смазывая их керосином, обтирая
теплым деревянным маслом и, наконец, полируя наждаком особенно неподатливые ржавчинки.
— Разумеется, вам лучше знать, как над собой поступить, а только мы было думали, что вы
к нам возворотитесь. Дом у нас
теплый, просторный — хоть в горелки играй! очень хорошо покойница бабенька его устроила! Скучно сделалось — санки запряжем, а
летом — в лес по грибы ходить можно!
— Ладно-о, она меня — в дворники, я
к ней — в любовники, и жил около ее
теплого хлеба
года с три время…
И вот начала она меня прикармливать: то сладенького даст, а то просто так, глазами обласкает, ну, а известно, о чём в эти
годы мальчишки думают, — вытягиваюсь я
к ней, как травина
к теплу. Женщина захочет —
к ней и камень прильнёт, не то что живое. Шло так у нас месяца три — ни в гору, ни под гору, а в горе, да на горе: настал час, подошла она вплоть ко мне, обнимает, целует, уговаривает...
Оказалось, что с перепугу, что его ловят и преследуют на суровом севере, он ударился удирать на чужбину через наш
теплый юг, но здесь с ним тоже случилась маленькая неприятность, не совсем удобная в его почтенные
годы: на сих днях я получил уведомление, что его какой-то армейский капитан невзначай выпорол на улице, в Одессе, во время недавних сражений греков с жидами, и добродетельный Орест Маркович Ватажков столь удивился этой странной неожиданности, что, возвратясь выпоротый
к себе в номер, благополучно скончался «естественною смертью», оставив на столе билет на пароход, с которым должен был уехать за границу вечером того самого дня, когда пехотный капитан высек его на тротуаре, неподалеку от здания новой судебной палаты.
Опять на холоду, опять без квартиры, опять иду
к моим пьяницам-портным… До слез жаль
теплого, светлого угла, славных сослуживцев-сторожей, милых мальчиков… То-то обо мне разговору будет! [С лишком через двадцать
лет я узнал о том, что говорили тогда обо мне после моего исчезновения в прогимназии.]
Когда он надевал шубу, то был будто ошеломлен, и лицо его выражало боль. Лаптев уже не чувствовал гнева; он испугался, и в то же время ему стало жаль Федора, и та
теплая, хорошая любовь
к брату, которая, казалось, погасла в нем в эти три
года, теперь проснулась в его груди, и он почувствовал сильное желание выразить эту любовь.
Несмотря на то, что мы давно знакомы с художником по нашему рассказу, здесь будет нелишним сказать еще пару слов о его
теплой личности. Илье Макаровичу Журавке было
лет около тридцати пяти; он был белокур, с горбатым тонким носом, очень выпуклыми близорукими глазами, довольно окладистой бородкой и таким курьезным ротиком, что мало привычный
к нему человек, глядя на собранные губки Ильи Макаровича, все ожидал, что он вот-вот сейчас свистнет.
В 1695
году он писал
к Ромодановскому из похода под Азов: «Чаем за ваши многие и
теплые молитвы, вашим посланием, а нашими трудами и кровьми, оное совершить».
И — оглянулся, услыхав, что слова звучали фальшиво. Спокойное течение реки смывало гнев; тишина, серенькая и
тёплая, подсказывала мысли, полные тупого изумления. Самым изумительным было то, что вот сын, которого он любил, о ком двадцать
лет непрерывно и тревожно думал, вдруг, в несколько минут, выскользнул из души, оставив в ней злую боль. Артамонов был уверен, что ежедневно, неутомимо все двадцать
лет он думал только о сыне, жил надеждами на него, любовью
к нему, ждал чего-то необыкновенного от Ильи.
Другие охотники, переходя с детских
лет постепенно от одной охоты
к другой, предпочитают всегда последнюю всем предыдущим; но совершенно оставляя прежние охоты, они сохраняют
теплое и благодарное воспоминание о них, в свое время доставлявших им много наслаждений.
К красну солнцу наконец
Обратился молодец:
«Свет наш солнышко! ты ходишь
Круглый
год по небу, сводишь
Зиму с
теплою весной,
Всех нас видишь под собой.
К зиме я всегда старался продвинуться на юг, где
потеплей, а если меня на севере снег и холод заставал, тогда я ходил по монастырям. Сначала, конечно, косятся монахи, но покажешь себя в работе — и они станут ласковее, — приятно им, когда человек хорошо работает, а денег не берёт. Ноги отдыхают, а руки да голова работают. Вспоминаешь всё, что видел за
лето, хочешь выжать из этого бремени чистую пищу душе, — взвешиваешь, разбираешь, хочешь понять, что
к чему, и запутаешься, бывало, во всём этом до слёз.
Чтобы утвердить славу мужественного, смелого, грозного Петра, должна чрез сорок
лет после Его царствовать Екатерина; чтобы предуготовить славу кроткой, человеколюбивой, просвещенной Екатерины, долженствовал царствовать Петр: так сильные порывы благодетельного ветра волнуют весеннюю атмосферу, чтобы рассеять хладные остатки зимних паров и приготовить Натуру
к теплому веянию Зефиров!
Сарай был так велик, что оба отделения — жилое и скотское — были очень просторны, но, несмотря на всю о них заботливость, плохо держали
тепло. Впрочем,
тепло нужно было только для женщин, а сам Голован был нечувствителен
к атмосферным переменам и
лето и зиму спал на ивняковой плетенке в стойле, возле любимца своего — красного тирольского быка «Васьки». Холод его не брал, и это составляло одну из особенностей этого мифического лица, через которые он получил свою баснословную репутацию.
Афоня. Нет, не
к росту. Куда мне еще расти, с чего! Я и так велик по
годам. А это значит: мне не жить. Ты, дедушка, возьми то: живой человек о живом и думает, а у меня ни
к чему охоты нет. Другой одёжу любит хорошую, а мне все одно, какой ни попадись зипунишко, было бы только
тепло. Вот ребята теперь, так у всякого своя охота есть: кто рыбу ловит, кто что; в разные игры играют, песни поют, а меня ничто не манит. В те поры, когда людям весело, мне тошней бывает, меня тоска пуще за сердце сосет.
В одно из воскресений, в конце июля, я пришел
к Волчаниновым утром, часов в девять. Я ходил по парку, держась подальше от дома, и отыскивал белые грибы, которых в то
лето было очень много, и ставил около них метки, чтобы потом подобрать их вместе с Женей. Дул
теплый ветер. Я видел, как Женя и ее мать, обе в светлых праздничных платьях, прошли из церкви домой и Женя придерживала от ветра шляпу. Потом я слышал, как на террасе пили чай.
— Эх! Або она боится батога? — махнул безнадежно рукой Александр. — Баба как гадюка: пополам ее перерви, а она все вертится. Да и не можно все бить да бить. Ты вот на нее серчаешь, а она подсунулась
к тебе
теплая да ласая… так, стерва, душу из тебя руками и вынет. Нет, это что ж, бить-то… А вот так зробить, как Семен Башмур в позапрошлом
годе зробил…
Русый,
лет сорока, невысокого роста, в
теплой суконной сибирке, только что потрапезовал он на сон грядущий и, сбираясь улечься на боковую, обратился лицом
к востоку, снял картуз и стал на молитву, крестясь по старине двуперстно.
Года три назад я был в Греции. Наш пароход отошел от Смирны, обогнул остров Хиос и шел через Архипелаг
к Аттике. Солнце село, над морем лежали тихие, жемчужно-серые сумерки. В
теплой дымке медленно вздымались и опускались тяжелые массы воды. Пароход резал волны, в обеденном зале ярко горели электрические огни, в салоне играли Шопена. Я стоял на палубе и жадно, взволнованно смотрел вдаль.
Летом, в
теплую погоду, можно как-нибудь скоротать ночь и без огня, но теперь, поздней осенью, когда
к утру вода покрывается льдом, без
теплой одежды и с мокрыми ногами это было опасно. Обыкновенно на берегу моря вблизи рек всегда можно найти сухой плавник, но здесь, как на грех, не было дров вовсе, одни только голые камни.
Теперь мы должны покинуть здесь под бурей всех наших провинциальных знакомых и их заезжих гостей я перенестись с тучного и
теплого чернозема
к холодным финским берегам, где заложен и выстроен на костях и сваях город, из которого в последние
годы, доколе не совершился круг, шли и думали вечно идти самые разнообразные новаторы.
Мужчины ожидали, что монашенка откажется, — святые на тройках не ездят, — но
к их удивлению она согласилась и села в сани. И когда тройка помчалась
к заставе, все молчали и только старались, чтобы ей было удобно и
тепло, и каждый думал о том, какая она была прежде и какая теперь. Лицо у нее теперь было бесстрастное, мало выразительное, холодное и бледное, прозрачное, будто в жилах ее текла вода, а не кровь. А
года два-три назад она была полной, румяной, говорила о женихах, хохотала от малейшего пустяка…
Но в последние три
года,
к 1858
году, меня, дерптского студента, стало все сильнее забирать стремление не
к научной, а
к литературной работе. Пробуждение нашего общества, новые журналы, приподнятый интерес
к художественному изображению русской жизни, наплыв освобождающих идей во всех смыслах пробудили нечто более трепетное и
теплое, чем чистая или прикладная наука.
„Неофитом науки“ я почувствовал себя
к переходу на второй курс самобытно, без всякого влияния кого-нибудь из старших товарищей или однокурсников. Самым дельным из них был мой школьный товарищ Лебедев, тот заслуженный профессор Петербургского университета, который обратился ко мне с очень милым и
теплым письмом в день празднования моего юбилея в Союзе писателей, 29 октября 1900
года. Он там остроумно говорит, как я, начав свое писательство еще в гимназии, изменил беллетристике, увлекшись ретортами и колбами.
В один июньский вечер, когда заходило солнце и в воздухе пахло сеном,
теплым навозом и парным молоком, во двор
к Дюде въехала простая повозка, на которой сидело трое: мужчина
лет тридцати в парусинковом костюме, рядом с ним мальчик,
лет семи-восьми, в длинном черном сюртуке с большими костяными пуговицами, и молодой парень в красной рубахе за кучера.
— Сам ведаешь, боярин, перед сказкою всегда присказок. А веду я речь
к тому, коротко
лето и нашего жития. У кого есть детки, надо подумать, как бы им
теплое гнездышко свить, как бы их от непогоды на
теплые воды.
Духовная ли натура их была так создана, настроили ли ее беседы старой набожной няни о великих христианских сподвижниках и рассказы о страданиях матери их, которая, как святая, несла свой крест, чтение ли духовных книг и церковное служение укрепили их в этом благочестивом направлении, — так или иначе, Даша и Павел с
годами почувствовали, что
теплая молитва
к Богу — высшая отрада человека.
Одно из таких явлений было проявившееся
лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности
к переселению на какие-то
теплые реки.