Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как начал говорить о
литературе, то взглянул
на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел
на меня.
Но у нас теперь он прямо попал
на отрицательную
литературу, усвоил себе очень быстро весь экстракт науки отрицательной, и готов.
Ни у кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая
на вопросы своих друзей о том, как идет его книга, не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе и в
литературе.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам
на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской
литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были
на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой
на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
И мало того: лет двадцать тому назад он нашел бы в этой
литературе признаки борьбы с авторитетами, с вековыми воззрениями, он бы из этой борьбы понял, что было что-то другое; но теперь он прямо попадает
на такую, в которой даже не удостоивают спором старинные воззрения, а прямо говорят: ничего нет, évolution, подбор, борьба за существование, — и всё.
Он даже следил, правда, с небрежною величавостию, за развитием современной
литературы: так взрослый человек, встретив
на улице процессию мальчишек, иногда присоединяется к ней.
— Вы, разумеется, знаете, что Локтев — юноша очень способный и душа —
на редкость чистая. Но жажда знания завлекла его в кружок гимназистов и гимназисток — из богатых семей; они там, прикрываясь изучением текущей
литературы… тоже
литература, я вам скажу! — почти вскрикнул он, брезгливо сморщив лицо. —
На самом деле это — болваны и дурехи с преждевременно развитым половым любопытством, — они там… — Самойлов быстро покрутил рукою над своей головой. — Вообще там обнажаются, касаются и… черт их знает что!
Когда Самгин вошел и сел в шестой ряд стульев, доцент Пыльников говорил, что «пошловато-зеленые сборники “Знания” отжили свой краткий век, успев, однако, посеять все эстетически и философски малограмотное, политически вредное, что они могли посеять, засорив,
на время, мудрые, незабвенные произведения гениев русской
литературы, бессмертных сердцеведов, в совершенстве обладавших чарующей магией слова».
— Да, да, Степа,
литература откололась от жизни, изменяет народу; теперь пишут красивенькие пустячки для забавы сытых; чутье
на правду потеряно…
Зимними вечерами, в теплой тишине комнаты, он, покуривая, сидел за столом и не спеша заносил
на бумагу пережитое и прочитанное — материал своей будущей книги. Сначала он озаглавил ее: «Русская жизнь и
литература в их отношении к разуму», но этот титул показался ему слишком тяжелым, он заменил его другим...
Он знал все, о чем говорят в «кулуарах» Государственной думы, внутри фракций, в министерствах, в редакциях газет, знал множество анекдотических глупостей о жизни царской семьи, он находил время читать текущую политическую
литературу и, наскакивая
на Самгина, спрашивал...
— Ну да, я — преувеличенный! — согласился Депсамес, махнув
на Брагина рукой. — Пусть будет так! Но я вам говорю, что мыши любят русскую
литературу больше, чем вы. А вы любите пожары, ледоходы, вьюги, вы бежите
на каждую улицу, где есть скандал. Это — неверно? Это — верно! Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное время. Вы — самый страшный народ
на земле…
— С другой: в одном из шкафов магазина найдено порядочное количество нелегальной
литературы эсдеков и дружеские —
на ты — письма к Зотовой какого-то марксиста, вероучителя и остроумца.
На кой дьявол богатой бабе хранить у себя нелегальщину? А посему предполагается, что это ваше имущество.
«Каждый пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты стал похож
на него и тем понятнее ему. А я — никому, ничего не навязываю», — думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о
литературе, и ему нравилось, как она говорит о новой русской поэзии.
Из Петербурга Варвара приехала заметно похорошев; под глазами, оттеняя их зеленоватый блеск, явились интересные пятна; волосы она заплела в две косы и уложила их плоскими спиралями
на уши,
на виски, это сделало лицо ее шире и тоже украсило его. Она привезла широкие платья без талии, и, глядя
на них, Самгин подумал, что такую одежду очень легко сбросить с тела. Привезла она и новый для нее взгляд
на литературу.
— Новое течение в
литературе нашей — весьма показательно. Говорят, среди этих символистов, декадентов есть талантливые люди. Литературный декаданс указывал бы
на преждевременное вырождение класса, но я думаю, что у нас декадентство явление подражательное, юнцы наши подражают творчеству жертв и выразителей психического распада буржуазной Европы. Но, разумеется, когда подрастут — выдумают что-нибудь свое.
Из открытого окна флигеля доносился спокойный голос Елизаветы Львовны; недавно она начала заниматься историей
литературы с учениками школы, человек восемь ходили к ней
на дом. Чтоб не думать, Самгин заставил себя вслушиваться в слова Спивак.
— Правду говорю, Григорий, — огрызнулся толстяк, толкая зятя ногой в мягком замшевом ботинке. — Здесь иная женщина потребляет в год товаров
на сумму не меньшую, чем у нас население целого уезда за тот же срок. Это надо понять! А у нас дама, порченная
литературой, старается жить, одеваясь в ризы мечты, то воображает себя Анной Карениной, то сумасшедшей из Достоевского или мадам Роллан, а то — Софьей Перовской. Скушная у нас дама!
«Жаловаться — не
на что. Он — едва ли хитрит. Как будто даже и не очень умен. О Любаше он, вероятно, выдумал, это —
литература. И — плохая. В конце концов он все-таки неприятный человек. Изменился? Изменяются люди… без внутреннего стержня. Дешевые люди».
— О торговле, об эманципации женщин, о прекрасных апрельских днях, какие выпали нам
на долю, и о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это вы не читаете? Ведь тут наша вседневная жизнь. А пуще всего я ратую за реальное направление в
литературе.
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа
на всяком шагу в глаза лезет. В современной
литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная
литература!
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю
литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что у ней
на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
Выросши из периода шалостей, товарищи поняли его и окружили уважением и участием, потому что, кроме характера, он был авторитетом и по знаниям. Он походил
на немецкого гелертера, знал древние и новые языки, хотя ни
на одном не говорил, знал все
литературы, был страстный библиофил.
Да и сверх того, им было вовсе не до русской
литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга
на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря
на все свое крепостное право.
Я не помню, чтоб в нашей
литературе являлись в последнее время какие-нибудь сведения об этом крае, не знаю также ничего замечательного и
на французском языке.
Мы пошли по улицам, зашли в контору нашего банкира, потом в лавки. Кто покупал книги, кто заказывал себе платье, обувь, разные вещи. Книжная торговля здесь довольно значительна; лавок много; главная из них, Робертсона, помещается
на большой улице. Здесь есть своя самостоятельная
литература. Я видел много периодических изданий, альманахов, стихи и прозу, карты и гравюры и купил некоторые изданные здесь сочинения собственно о Капской колонии. В книжных лавках продаются и все письменные принадлежности.
— Что же тут дурного? Я вам в нашей
литературе укажу
на проект одного немецкого писателя, который прямо предлагает, чтобы это не считалось преступлением, и возможен был брак между мужчинами, — сказал Сковородников, жадно с всхлюпыванием затягиваясь смятой папиросой, которую он держал между корнями пальцев у ладони, и громко захохотал.
С ней он мог говорить о
литературе, об искусстве, о чем угодно, мог жаловаться ей
на жизнь,
на людей, хотя во время серьезного разговора, случалось, она вдруг некстати начинала смеяться или убегала в дом.
В конце концов, происходит возврат к марксистской классической точке зрения
на культуру и
литературу.
Народ и государственность в ослепительно талантливой
литературе Розанова так же отличается от народа и государственности в жизни, как прекраснодушная война его книги отличается от трагической войны, которая идет
на берегах Вислы и
на Карпатах.
Розанов хочет с художественным совершенством выразить обывательскую точку зрения
на мир, тот взгляд старых тетушек и дядюшек, по которому государственная служба есть дело серьезное, а
литература, идеи и пр. — пустяки, забава.
И в нашей
литературе указывали
на то, что немцы обнаружили не только жестокость и волю к господству и насилие, но и чувство долга, патриотизм, огромную самодисциплину, способность к самопожертвованию во имя государства, что само зло делают они, оставаясь верными моральному категорическому императиву.
Нигде
на земле нет другого растения, вокруг которого сгруппировалось бы столько легенд и сказаний. Под влиянием
литературы или под влиянием рассказов китайцев, не знаю почему, но я тоже почувствовал благоговение к этому невзрачному представителю аралиевых. Я встал
на колени, чтобы ближе рассмотреть его. Старик объяснил это по-своему: он думал, что я молюсь. С этой минуты я совсем расположил его в свою пользу.
У нас правительство, презирая всякую грамотность, имеет большие притязания
на литературу, и в то время как в Англии, например, совсем нет казенных журналов, у нас каждое министерство издает свой, академия и университеты — свои.
Впрочем, «Москвитянин» выражал преимущественно университетскую, доктринерскую партию славянофилов. Партию эту можно назвать не только университетской, но и отчасти правительственной. Это большая новость в русской
литературе. У нас рабство или молчит, берет взятки и плохо знает грамоту, или, пренебрегая прозой, берет аккорды
на верноподданнической лире.
Может, в конце прошлого и начале нашего века была в аристократии закраинка русских иностранцев, оборвавших все связи с народной жизнью; но у них не было ни живых интересов, ни кругов, основанных
на убеждениях, ни своей
литературы.
К концу тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила,
литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства, ценсура качала головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, — в то время, встречая Грановского
на кафедре, становилось легче
на душе. «Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
Какая верность своим началам, какая неустрашимая последовательность, ловкость в плавании между ценсурными отмелями, и какая смелость в нападках
на литературную аристократию,
на писателей первых трех классов,
на статс-секретарей
литературы, готовых всегда взять противника не мытьем — так катаньем, не антикритикой — так доносом.
Тут нечего ссылаться
на толпу;
литература, образованные круги, судебные места, учебные заведения, правительства и революционеры поддерживают наперерыв родовое безумие человечества. И как семьдесят лет тому назад сухой деист Робеспьер казнил Анахарсиса Клоца, так какие-нибудь Вагнеры отдали бы сегодня Фогта в руки палача.
Круг Станкевича должен был неминуемо распуститься. Он свое сделал — и сделал самым блестящим образом; влияние его
на всю
литературу и
на академическое преподавание было огромно, — стоит назвать Белинского и Грановского; в нем сложился Кольцов, к нему принадлежали Боткин, Катков и проч. Но замкнутым кругом он оставаться не мог, не перейдя в немецкий доктринаризм, — живые люди из русских к нему не способны.
Музыка,
литература, театр стояли
на первом плане и служили предметом пламенных и бескорыстных состязаний.
Замечу здесь мимоходом: несмотря
на обилие книг и тетрадей, которые я перечитал, я не имел ни малейшего понятия о существовании русской
литературы.
В апокалиптической
литературе, начиная с книги Эноха, меня очень отталкивала мстительная эсхатология, резкое разделение людей
на добрых и злых и жестокая расправа над злыми и неверными.
Я воспитался
на русской
литературе.
Говорю о серьезной
литературе и исключаю
литературу, помешанную
на сексе.
Мережковские всегда имели тенденции к образованию своей маленькой церкви и с трудом могли примириться с тем, что тот,
на кого они возлагали надежды в этом смысле, отошел от них и критиковал их идеи в
литературе.
А. Волынский был одним из первых в защите в литературной критике философского идеализма, он хотел, чтобы критика была
на высоте великой русской
литературы, и прежде всего
на высоте Достоевского и Л. Толстого, и резко нападал
на традиционную русскую критику, Добролюбова, Чернышевского, Писарева, которые все еще пользовались большим авторитетом в широких кругах интеллигенции.
В
литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех
на глазах, и никого не интересовало писать о том, что все знают: ну кто будет читать о банях? Только в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани других чисто моют, а сами в грязи тонут!»
Он приводил в восхищение «областников» и «украинофилов» и мог внезапно разразиться яркой и эффектной статьей, в которой доказывал, что «централизация» — закон жизни, а областная
литература обречена
на умирание.
Во мне эти «литературные успехи» брата оставили особый след. Они как будто перекинули живой мостик между
литературой и будничной жизнью: при мне слова были брошены
на бумагу и вернулись из столицы напечатанными.