Неточные совпадения
Взглянув еще раз на это отдыхающее
лицо, Грэй повернулся и увидел в кустах высоко поднятые брови
матроса.
Особенно старался тенористый, маленький, но крепкий человек в синей фуфайке
матроса и с курчавой бородкой на веселом, очень милом
лице.
Дверь в квартиру патрона обычно открывала горничная, слащавая старая дева, а на этот раз открыл камердинер Зотов, бывший
матрос, человек лет пятидесяти, досиня бритый, с пухлым
лицом разъевшегося монаха и недоверчивым взглядом исподлобья.
— По-озвольте, — говорил широкоплечий
матрос впереди Самгина, — юридическая наука наша в
лице Петражицкого…
Матрос был не очень боек от природы, что показывало и
лицо его.
Матросы иначе в третьем
лице друг друга не называют, как они или матросиком, тогда как, обращаясь один к другому прямо, изменяют тон.
Офицер хотел что-то закричать
матросам, но вдруг отвернулся
лицом к морю и оперся на борт…
У князя кучер Иван Григорьев, рассудительный и словоохотливый человек, теперь уже с печатью кругосветного путешествия на челе, да Ванюшка, молодой малый, без всякого значения на
лице, охотник вскакнуть на лошадь и промчаться куда-нибудь без цели да за углом, особенно на сеновале, покурить трубку; с Тихменевым Витул,
матрос с фрегата, и со мной Тимофей, повар.
В первые минуты на забрызганном грязью
лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
— Я не знаю, какое вам дело до капитана Геза, но я — а вы видите, что я не начальство, что я такой же
матрос, как этот горлан, — он презрительно уставил взгляд в
лицо опешившему оратору, — я утверждаю, что капитан Гез, во-первых, настоящий моряк, а во-вторых, отличнейший и добрейшей души человек.
Блеск глаз, лукавая таинственность полумасок, отряды
матросов, прокладывающих дорогу взмахами бутылок, ловя кого-то в толпе с хохотом и визгом; пьяные ораторы на тумбах, которых никто не слушал или сталкивал невзначай локтем; звон колокольчиков, кавалькады принцесс и гризеток, восседающих на атласных попонах породистых скакунов; скопления у дверей, где в тумане мелькали бешеные
лица и сжатые кулаки; пьяные врастяжку на мостовой; трусливо пробирающиеся домой кошки; нежные голоса и хриплые возгласы; песни и струны; звук поцелуя и хоры криков вдали — таково было настроение Гель-Гью этого вечера.
— Он самый, сударь, — ответил
матрос, тревожно посмотрев мне в
лицо. — Вы, значит, знаете, что это за человек, если только он человек, а не бешеная собака!
Мне пришлось собираться среди
матросов, а потому мы взаимно мешали друг другу. В тесном кубрике среди раскрытых сундуков едва было где повернуться. Больт взял взаймы у Перлина, Чеккер — у Смита. Они считали деньги и брились наспех, пеня
лицо куском мыла. Кто зашнуровывал ботинки, кто считал деньги. Больт поздравил меня с прибытием, и я, отозвав его, дал ему пять золотых на всех. Он сжал мою руку, подмигнул, обещал удивить товарищей громким заказом в гостинице и лишь после того открыть, в чем секрет.
Фома видел, как отец взмахнул рукой, — раздался какой-то лязг, и
матрос тяжело упал на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча работать… На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого
лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел с носилками мимо Фомы, на
лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их…
Матрос, поняв, что попался и увернуться некуда, бросил из рук полено, вытер ладони о штаны и, глядя прямо в
лицо Игната, смело сказал...
Думал о том, как быстро ржавеет оружие от лесной сырости и какое
лицо у Еремея Гнедых; тихо забеспокоился, отчего так долго не возвращаются с охоты Колесников и
матрос, и сейчас же себе ответил: «Ничего, придут, я слышу их шаги», — хотя никаких шагов не слыхал; вдруг заслушался ручья.
Старший, широколицый, с бледным
лицом, строгими серыми глазами и едва заметной улыбкой, должен был, по моему мнению, годиться для роли отважного капитана, у которого есть кое-что на обед
матросам, кроме сушеной рыбы.
Установили аппарат на палубе.
Матросы быстрыми привычными движениями сняли шлем и распаковали футляр. Трама вышел из него в поту, задыхаясь, с
лицом почти черным от прилива крови. Видно было, что он хотел улыбнуться, но у него вышла только страдальческая, измученная гримаса. Рыбаки в лодках почтительно молчали и только в знак удивления покачивали головами и, по греческому обычаю, значительно почмокивали языком.
Аян медленно отошел, закрывая
лицо. Он двигался тихо; тупая, жесткая боль росла в нем, наполняя отчаянием.
Матрос прошел на корму: спуститься в каюты казалось ему риском — увидеть смерть в полном разгуле, ряды трупов, брошенных на полу. Он осмотрелся; голубая тишина бухты несколько ободрила его.
Так продолжалось около часа, пока красный туман не подступил к горлу Пэда, напоминая, что пора идти спать. Справившись с головокружением, старик повернул багровое мохнатое
лицо к бухте. У самой воды несколько
матросов смолили катер, вился дымок, нежный, как голубая вуаль; грязный борт шхуны пестрел вывешенным для просушки бельем. Между шхуной и берегом тянулась солнечная полоса моря.
«Плохие игрушки!» — сказал бы он сам себе, если бы имел время размыслить над этим. В его голове толпились еще некоторое время леса мачт, фантастические узоры, отдельные, мертвые, как он сам, слова, но скоро все кончилось. Пэд сочно хрипел, и это были последние пары.
Матросы, подбежав к капитану, с содроганием увидели негра:
лицо Пэда было черно, как чугун, даже шея приняла синевато-черный цвет крови, выступившей под кожей.
В первый день рождества Христова, встреченный далеко от родины, под тропиками, среди тепла, под ярко-голубым небом, с выси которого сверкало палящее солнце,
матросы с утра приоделись по-праздничному: в чистые белые рубахи. Все побрились и подстриглись, и
лица у всех были торжественные. Не слышно было на баке обычных шуток и смеха — это все еще будет после, а теперь
матросы ожидали обедни.
Матросы просыпались, будили соседей, потягивались, зевали и крестились, слушая импровизацию боцмана не без некоторого чувства удовольствия знатоков и ценителей, внимающих арии виртуоза-певца. При некоторых пассажах на заспанных
лицах светились улыбки, порой раздавался смех и слышались голоса...
В немногочисленной публике, сидящей на скамьях, легкое волнение. Все не без любопытства смотрят на белобрысого, курносого
матроса Ефремова, сконфуженное
лицо которого дышит добродушием и некоторым недоумением. Он сидит отдельно, сбоку, за черной решеткой, рядом с Ашаниным, а против них, за такой же решеткой, высокий, стройный и красивый сипай, с бронзово-смуглым
лицом и большими темными, слегка навыкате глазами, серьезными и не особенно умными.
Потягиваясь и зевая, поднимаются
матросы, обливают свои
лица водой из парусинных ведер, и затем начинаются занятия.
— И я на корвете иду! — поспешил сказать Володя, сразу почувствовавший симпатию к этому низенькому и коренастому, черноволосому
матросу с серьгой. Было что-то располагающее и в веселом и добродушном взгляде его небольших глаз, и в интонации его голоса, и в выражении его некрасивого рябого красно-бурого
лица.
Между тем многие
матросы спускаются вниз и с какой-то суровой торжественностью переодеваются в чистые рубахи, следуя традиционному обычаю моряков надевать перед гибелью чистое белье. В палубе у образа многие лежат распростертые в молитве и затем подымаются и пробираются наверх с каким-то покорным отчаянием на
лицах. Среди молодых
матросов слышны скорбные вздохи; многие плачут.
И при общем смехе свита Нептуна хватала
матросов, мазала им
лица сажей, сажала в большую бочку с водой и после окачивала водой из брандспойта. Особенно доставалось «чиновникам».
В свою очередь и полисмен, по счастью, не догадался, каким оскорблениям подверглась в его
лице власть, но, увидав, что
матрос продолжает петь песни, заговорил решительнее и серьезнее и взял
матроса за руку…
По всем этим загорелым сурово-напряженным
лицам видно, что
матросы уже считают Артемьева погибшим и не надеются на спасение.
Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на не совсем правильном английском языке об обстоятельствах дела: о том, как русский
матрос был пьян и пел «более чем громко» песни, — «а это было, господин судья, в воскресенье, когда христианину надлежит проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил русского
матроса петь не так громко, но русский
матрос не хотел понимать ни слов, ни жестов, и когда он взял его за руку, надеясь, что русский
матрос после этого подчинится распоряжению полиции, «этот человек, — указал полисмен пальцем на «человека», хлопавшего напротив глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот человек без всякого с моей стороны вызова, что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по
лицу…
Матросы радостно крестятся. У всех просветлели
лица.
В палубе почти не видно было лежащих
матросов, и
лица у всех не были бледные, как вчера.
На верхней палубе, на которой спали на разостланных тюфячках
матросы, занимая все ее пространство от мостика и до бака, вырисовывались сотни красных, загорелых грубоватых и добродушных
лиц, покрытых масляным налетом. Им сладко спалось на воздухе под освежительным дыханием благодатного ветерка. Раздавался дружный храп на все лады.
Матросы так и рвались, чтобы отметить «Коршуну» за его недавнее первенство, вызвавшее адмиральский гнев. Капитан то и дело взглядывал на «Коршун» ни жив ни мертв. У старшего офицера на
лице стояло такое напряженное выражение нетерпения и вместе с тем страдания, что, казалось, он тут же на мостике растянется от отчаяния, если «Витязь» опоздает. И он командует громко, отрывисто и властно.
Все
матросы и офицеры были наверху и с бледными испуганными
лицами смотрели то на бушующий океан, то на мостик. Многие крестились и шептали молитвы. Смерть, казалось, смотрела на моряков из этих водяных громад, которые, казалось, вот-вот сейчас задавят маленький корвет.
Точно такие же впечатления переживал и Володя. Несмотря на то что он старался не поддаваться скуке и добросовестно занимался, много читал и не оставлял занятий с
матросами, все-таки находили минуты хандры и неодолимого желания перелететь в Офицерскую и быть со своими… Длинный переход с вечно одними и теми же впечатлениями, в обществе одних и тех же
лиц казался ему под конец утомительным. И ему, как и всем, хотелось берега, берега.
Адмирал медленно обходил по фронту, и
матросы провожали адмирала глазами, взглядывая на его умное серьезное
лицо.
И, точно понимая, что «с водой шутить нельзя», как говорит Бастрюков,
матросы, особенно старые, поют молитву сосредоточенные и серьезные, осеняя свои загорелые
лица широкими крестами.
Мельник Алексей Бирюков, здоровенный, коренастый мужчина средних лет, фигурой и
лицом похожий на тех топорных, толстокожих и тяжело ступающих
матросов, которые снятся детям после чтения Жюля Верна, сидел у порога своей хижины и лениво сосал потухшую трубку.
Меня пьяные
матросы били по щекам, плевали в
лицо, сорвали с меня погоны, Владимира с мечами.
Матрос с тесаком бросался на толстого буржуя без
лица и, присев на корточки, тукал его по голове, и он рассыпался лучинками. Надежда Александровна, сияя лучеметными прожекторами глаз, быстро и однообразно твердила: «Расстрелять! Расстрелять!» Лежал, раскинув руки, задушенный генерал, и это был вовсе не генерал, а мама, со спокойным, странным без очков
лицом. И молодая женщина с накрашенными губами тянула в нос: «Мой муж пропал без вести, — уж два месяца от него нет писем».
Генерал с синим
лицом, и сумасшедше наскакивающий
матрос с тесаком, и бритый человек с темно-сладострастным взглядом из-под придавленного лба.
— А
лица такие неприятные, глаза бегают… Но что было делать? Откажешь, а их расстреляют! Всю жизнь потом никуда не денешься от совести… Провела я их в комнату, — вдруг в дом комендант,
матрос этот, Сычев, с ним еще
матросы. «Офицеров прятать?» Обругал, избил по щекам, арестовали. Вторую неделю сижу. И недавно, когда на допрос водили, заметила я на дворе одного из тех двух. Ходит на свободе, как будто свой здесь человек.
На одной огромный казак с свирепо ухмыляющеюся рожею сек нагайкою маленького, испуганно вопящего японца; на другой картинке живописалось, «как русский
матрос разбил японцу нос», — по плачущему
лицу японца текла кровь, зубы дождем сыпались в синие волны.
Из дел консистории видим в духовных чинах
лиц всех званий: сторожей, вотчинных крестьян, мещан, певчих, купцов, солдат,
матросов, канцеляристов, как учившихся в школе, так и необучавшихся.