Неточные совпадения
Мы прошли около всех этих торговых зданий, пакгаузов,
вошли немного на холм, к кустам, под тень пальм. «Ах, если б напиться!» — говорили мы — но чего? Тут берег пустой и только что разработывается. К счастью, наши матросы накупили себе ананасов и поделились с нами, вырезывая так искусно средину спиралью, что
любому китайцу впору.
Владимир Николаич с пятнадцатилетнего возраста уже умел не смущаясь
войти в
любую гостиную, приятно повертеться в ней и кстати удалиться.
Пожилой гость в форме благотворительного ведомства
вошел медленными, нерешительными шагами, наклоняясь при каждом шаге немного корпусом вперед и потирая кругообразными движениями свои ладони, точно умывая их. Так как все женщины торжественно молчали, точно не замечая его, то он пересек залу и опустился на стул рядом с
Любой, которая согласно этикету только подобрала немного юбку, сохраняя рассеянный и независимый вид девицы из порядочного дома.
И тотчас же девушки одна за другой потянулись в маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они
входили, протягивали всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя,
Люба… Садились к кому-нибудь на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить...
„Стыдитесь, — возразил, услыхав это слово, вышнеполитик, — стыдитесь обманывать меня, когда стоит
войти в
любую фруктовую лавку, чтобы знать, на что употребляется просо: в просе виноград возят!“ Туганов серьезно промолчал, а через день послал из комиссии продовольствия губернатору список хлебных семян в России.
А живое всё-таки вторгалось к нему, и странны были образы живого: однажды, после спевки,
вошла девочка
Люба Матушкина в длинном не по росту платье, в стоптанных башмаках, кудрявая, похожая на куклу.
— Вот — гляди-ко на меня: ко мне приходило оно, хорошее-то, а я не взял, не умел, отрёкся! Надоел я сам себе,
Люба, всю жизнь как на руках себя нёс и — устал, а всё — несу, тяжело уж это мне и не нужно, а я себя тащу, мотаю! Впереди — ничего, кроме смерти, нет, а обидно ведь умирать-то, никакой жизни не было, так — пустяки да ожидание: не случится ли что хорошее? Случалось — боялся да ленился в дружбу с ним
войти, и вот — что же?
— Я могу
войти? — раздался за дверью голос
Любы.
— Ты с обеда? — спросила
Люба,
входя.
— Сказано в заповеди тринадцатой: не
входи без доклада к ближнему твоему, — прошамкал люстриновый и пролетел по воздуху, взмахивая полами крылатки… — Я и не
вхожу, не вхожу-с, — а бумажку все-таки подброшу, вот так, хлоп!.. подпишешь
любую — и на скамье подсудимых. — Он выкинул из широкого черного рукава пачку белых листов, и они разлетелись и усеяли столы, как чайки скалы на берегу.
Она смело
входила с парадного хода в
любой дом, и на женской половине ее встречали, как желанную гостью.
Входят Николай Иванович и
Люба. Княгиня глядит в дверь и говорит: «Идите, я после».
Люба (
входит). Здравствуйте, Яков.
Входит Николай Иванович, здоровается с Тоней, с Степой, Лизанькой,
Любой, Митрофаном Ермиловичем и священником...
Неловкое молчание. Священник идет к стороне и, раскрывая книгу, читает.
Входят Люба с Лизанькой.
Люба, 20-летняя красивая, энергичная девушка, дочь Марьи Ивановны, Лизанька, постарше ее, дочь Александры Ивановны. Обе с корзинами, повязанные платками, идут за грибами. Здороваются — одна с теткой и дядей, Лизанька с отцом и матерью — и со священником.
Во время разговора
входят понемногу Степа,
Люба, Лизанька, Тоня, Борис, Александра Ивановна и все рассаживаются и расстанавливаются и слушают.
Он столько раз и так радушно встречал меня своим благословляющим жестом, что я положительно привязался к нему и,
входя в
любую станцию, утомленный угрюмыми приленскими видами, тотчас же разыскивал его глазами.
Как будто
вошел в дом и навсегда занял в нем место кто-то загадочно-опасный, более чужой, чем
любой человек с улицы, и более страшный, чем притаившийся грабитель.
А теперь еще два слова о Блонделе. Известно, что в числе его многих цирковых талантов был и талант укротителя, в котором он, как и повсюду, оставил рекорды, до сих пор еще недосягаемые. Так однажды он держал пари со знаменитым менеджером [Директор (от англ. manager).] Барнумом в том, что он один
войдет в
любую клетку со зверями какой угодно породы, возраста и степени дрессинга и проведет в ней ровно десять минут.
Но кто ж дерзновенные князя слова
Отвезть Иоанну возьмётся?
Кому не
люба на плечах голова,
Чьё сердце в груди не сожмётся?
Невольно сомненья на князя нашли…
Вдруг
входит Шибанов в поту и в пыли:
«Князь, служба моя не нужна ли?
Вишь, наши меня не догнали...
Я осторожно выбралась из дортуара, бесшумно сбежала с лестницы и очутилась на темной площадке — перед дверью подвального помещения. Здесь я перевела дух и, осенив себя широким крестом,
вошла в длинную, неуютную комнату, освещенную дрожащим светом ночника, где стояло не меньше сорока кроватей. Обитательницы подвала крепко спали. Но риск оставался, ведь каждую минуту
любая из них могла проснуться и, обнаружив здесь чужого человека, заподозрить меня в чем только ни вздумается…
Пришлось только пройти прихожую, и затем русские офицеры
вошли в большую просторную и светлую комнату, одну из таких, какую можно увидать в
любом богатом доме и которую мистер Вейль слишком торжественно назвал тронной залой. Посредине этой залы, на некотором возвышении впрочем, стояли троны: большие кресла, обитые красной кожей, и у них стояли король и королева Сандвичевых островов.
Дамы остались в зале нас выбирать, а мы ушли вместе с папой в его кабинет,
Вошла к нам из залы
Люба Конопацкая. Немножко стесняясь, она сказала...
Я лежал навзничь на полу нашей комнаты, раскинув руки, и слабо стонал и шептал запекшимися губами: «
Люба!» И
Люба невидимо приходила и клала белую руку на мой горячий лоб. Раз неожиданно открылась дверь, и
вошел Миша. Я вскочил с пола, а он удивленно оглядел меня.
Говорят, у него дружина в сто человек, вооруженных револьверами. Он
входит к губернатору без доклада. Достаточно ему кивнуть головою, чтоб полиция арестовала
любого. Он открыто хвалится везде, что в дни свободы собственноручно ухлопал пять забастовщиков.
Но он не ответил и решительно пошел дальше, увлекая девушку, четко постукивавшую по паркету высокими французскими каблуками. Был коридор, как всегда, темные, неглубокие комнатки с открытыми дверями, и в одну комнатку, на двери которой было написано неровным почерком: «
Люба», — они
вошли.
Но свободно
входили новые офицеры, осматривали, переговаривались. Один, очевидно знакомый, поздоровался с приставом за руку. И
Люба уже кокетничала с офицерами.