Неточные совпадения
«Я стал слишком мягок с нею, и вот она уже небрежна со мною. Необходимо быть строже. Необходимо овладеть ею с такою полнотой, чтоб всегда и в
любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям. Надо научиться
понимать все, что она думает и чувствует, не расспрашивая ее. Мужчина должен поглощать женщину так, чтоб все тайные думы и ощущения ее полностью передавались ему».
Серафима слушала мужа только из вежливости. В делах она попрежнему ничего не
понимала. Да и муж как-то не умел с нею разговаривать. Вот, другое дело, приедет Карл Карлыч, тот все умеет понятно рассказать. Он вот и жене все наряды покупает и даже в шляпах знает больше толку, чем
любая настоящая дама. Сестра Евлампия никакой заботы не знает с мужем, даром, что немец, и щеголяет напропалую.
— Дорогая
Люба, мы с тобой не подходим друг к другу,
пойми это. Смотри: вот тебе сто рублей, поезжай домой. Родные тебя примут, как свою. Поживи, осмотрись. Я приеду за тобой через полгода, ты отдохнешь, и, конечно, все грязное, скверное, что привито тебе городом, отойдет, отомрет. И ты начнешь новую жизнь самостоятельно, без всякой поддержки, одинокая и гордая!
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой друг, мой брат и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди,
понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри,
Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать в другую комнату.
Пойдите на улицу — вам объяснит их
любой прохожий; зайдите в лавочку,
любой сиделец скажет вам:"Кабы на человека да не узда, он и бога-то позабыл бы!"Все: и прокуроры, и адвокаты, и прохожие, и лавочники —
понимают эти камни точно так же, как
понимают их Плешивцев и Тебеньков.
— Что — в
любой момент? — и тотчас же
понял — ч т о, кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: — Не надо об этом, никогда не говори мне об этом! Ведь ты же
понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь…
На судне все разделяли это мнение, и один из пассажиров, человек склонный к философским обобщениям и политической шутливости, заметил, что он никак не может
понять: для чего это неудобных в Петербурге людей принято отправлять куда-нибудь в более или менее отдаленные места, от чего, конечно, происходит убыток казне на их провоз, тогда как тут же, вблизи столицы, есть на Ладожском берегу такое превосходное место, как Корела, где
любое вольномыслие и свободомыслие не могут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой природы.
— Я тебя не
понимаю,
Люба, — разве это педагогично давать детям или, скажем, юношам деньги на руки?
Понимаешь, такая любовь, для которой совершить
любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение — вовсе не труд, а одна радость.
— Да, — продолжал Дикинсон. —
Понять человека, значит узнать, чего он добивается. Когда я заметил этого русского джентльмена, работавшего на моей лесопилке, я то же спросил у него: what is your ambition? И знаете, что он мне ответил? «Я надеюсь, что приготовлю вам фанеры не хуже
любого из ваших рабочих…»
— Хорошее — правда, а дурное — неправда! Очень просто
понять, — строго и веско ответила
Люба. Брови её сошлись в одну черту, губы сомкнулись, детское лицо стало упрямым, потеряв милое выражение любопытного, весёлого и храброго зверька.
— Эх, Фома! — огорченно воскликнула
Люба. — Ничего ты не
понимаешь! Ничто тебя не волнует! Ленивый ты какой-то…
Оба говорили много, искренно — но Фоме казалось, что все, о чем говорит
Люба, чуждо ему и не нужно ей; в то же время он ясно видел, что его неумелые речи нимало не интересуют ее и она не умеет
понять их.
Он не
понимал, что в решительные минуты слабый человек высказывает вспыльчивость, которой может позавидовать
любая энергия.
И таких предписаний, — исходящих как бы от самой природы и от знающего тайны ее знахаря, строгих и точных, совершенно напоминающих по форме своей нормы
любого права и, однако, столь отличных от них по существу, — так много записано и рассеяно в устном предании, что приходится считаться с этим древним и вечно юным правом, отводить ему почетное место, помнить, что забывать и изгонять народную обрядность — значит навсегда отказаться
понять и узнать народ.
Я начинал
понимать в эту минуту настроение наших деревень, то смиренно выносящих непокрытую наглость
любого молодца, освободившегося от совести и страха, то прибегающих к зверскому самосуду толпы, слишком долго испытывавшей смиренный трепет…
Яков. Мы должны поговорить… решить один вопрос, извини… Соня, она всё знает
Люба… я говорил тебе — она всё
поняла…
Вера. Да,
Люба, это верно! Я не
понимаю — как же? Ведь они должны уважать властей? Это революционеры обязаны не уважать, а они — почему?
Иван Михайлович(кричит).Я вам сказал довольно, оставим это. Поезжайте с богом. Я тебе привез Дуняшу,
Люба, возьми ее. Грустно нам было, очень грустно… ну, да бог с тобой. У тебя будут дети, тогда ты
поймешь. (Обнимает ее, она плачет.)
Иван Михайлович. Что же мне сердиться, ведь это, видно, такая судьба, что ты ничего не
понимаешь. (Берет чай и задумывается.) А
Люба где?
Люба. Вот этим-то драгоценна музыка. Я
понимаю Саула. Меня не мучает бес, но я
понимаю его. Никакое искусство не может так заставить забыть все, как музыка. (Подходит к окну.) Кого вам?
Люба. Я не могу лгать. Я не
понимаю, зачем мучать себя и всех. Я не
понимаю и ничего не могу сказать. (Плачет и уходит.)
Степа. Нисколько. Ничего особенного не было. Он мне сказал свое мнение, а я сказал свое. Я не виноват, что наши убеждения не сходятся.
Люба ведь ничего не
понимает и обо всем судит.
— Педант-моралист, пожалуй, скажет, что это не совсем-то тово… — снова заговорил он, развивая свою тему, — но, мой друг, во-первых, между мужем и женою — все общее: что мое, то твое — это первое правило, а во-вторых, я
понял бы такую щепетильность относительно польки, француженки, словом, относительно всякой порядочной женщины
любой нации цивилизованной, европейской; но относительно москевки — воля твоя, душа моя, — я этого не
понимаю! Мало того: я решительно не допускаю этого!
И с того часа он ровно переродился, стало у него на душе легко и радостно. Тут впервые
понял он, что значат слова любимого ученика Христова: «Бог
любы есть». «Вот она где истина-то, — подумал Герасим, — вот она где правая-то вера, а в странстве да в отреченье от людей и от мира навряд ли есть спасенье… Вздор один, ложь. А кто отец лжи?.. Дьявол. Он это все выдумал ради обольщенья людей… А они сдуру-то верят ему, врагу Божию!..»
«Как всё бедно и глупо! — думал Васильев. — Что во всей этой чепухе, которую я теперь вижу, может искусить нормального человека, побудить его совершить страшный грех — купить за рубль живого человека? Я
понимаю любой грех ради блеска, красоты, грации, страсти, вкуса, но тут-то что? Ради чего тут грешат? Впрочем… не надо думать!»
— Да и
понимать нечего, — отвечала молодая Строганова. — Чем Ермак Тимофеевич хуже других?.. Что атаман разбойников был, так нужда в разбой-то гонит да неправда людская, волей никто не хватится за нож булатный… Нашел здесь правду, сел на землю, смирно сидит, всех нас охраняет, недавно спас от кочевников… Далеко до него
любому боярину, и красив, и умен, и храбр, и силен…
— Хорошо… Так постарайтесь же сегодня поговорить с
Любой в моем духе…
Понимаете? А завтра сообщите мне, что из этого выйдет…
Он
понял, что проболтался и проболтался непоправимо. Врать теперь было бы бесполезно, справка у
любого из княжеских слуг уличит его во лжи.
Как оскорбленная царица, через плечо, глядела на него
Люба яростными глазами и вдруг, точно
поняв, точно обезумев, — с радостным стоном бросилась в середину толкущихся женщин и быстро затопала ногами. Если бы не серьезность пьяных лиц, если бы не яростность потускневших глаз, не злоба искаженных, искривленных ртов, можно было бы подумать, что это новый, особенный танец без музыки и без ритма.
Он слегка покачнулся и выпил. Говорил он несколько туго, но твердо, отчетливо, с паузами, выговаривая каждое слово. Никто не
понял этой дикой речи, но всем он понравился — понравился он сам, бледный и как-то по-особенному злой. Вдруг быстро заговорила
Люба, протягивая руки...
— Вот что,
Люба. Конечно, ты можешь предать меня, и не одна ты можешь это сделать, а всякий в этом доме, почти каждый человек с улицы. Крикнет: держи, хватай! — и сейчас же соберутся десятки, сотни и постараются схватить, даже убить. А за что? Только за то, что никому я не сделал плохого, только за то, что всю мою жизнь я отдал этим же людям. Ты
понимаешь, что это значит: отдал всю жизнь?