Неточные совпадения
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он
любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли начать
войну?
В чести был он от всех козаков; два раза уже был избираем кошевым и на
войнах тоже был сильно добрый козак, но уже давно состарился и не бывал ни в каких походах; не
любил тоже и советов давать никому, а
любил старый вояка лежать на боку у козацких кругов, слушая рассказы про всякие бывалые случаи и козацкие походы.
— Понять — трудно, — согласился Фроленков. — Чего надобно немцам? Куда лезут? Ведь — вздуем. Торговали — хорошо. Свободы ему, немцу, у нас — сколько угодно! Он и генерал, и управляющий, и булочник, будь чем хошь, живи как
любишь. Скажите нам: какая причина
войны? Король царем недоволен, али что?
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской
войны, но помогал и, кажется, буду помогать людям, которые ее начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я с ними, не
люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
— Петровна у меня вместо матери,
любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой в больнице, была санитаркой на японской
войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
Наутро опять жизнь, опять волнения, мечты! Он
любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает
войну и причину ее: у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия.
Впрочем, и сам генерал Хвалынский о своем служебном поприще не
любит говорить, что вообще довольно странно; на
войне он тоже, кажется, не бывал.
— Это уж вовсе, вовсе не обо мне, — говорит светлая красавица. — Он
любил ее, пока не касался к ней. Когда она становилась его женою, она становилась его подданною; она должна была трепетать его; он запирал ее; он переставал
любить ее. Он охотился, он уезжал на
войну, он пировал с своими товарищами, он насиловал своих вассалок, — жена была брошена, заперта, презрена. Ту женщину, которой касался мужчина, этот мужчина уж не
любил тогда. Нет, тогда меня не было. Ту царицу звали «Непорочностью». Вот она.
Но она
любила мечтать о том, как завидна судьба мисс Найтингель, этой тихой, скромной девушки, о которой никто не знает ничего, о которой нечего знать, кроме того, за что она любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, или бедна? счастлива ли она сама, или несчастна? об этом никто не говорит, этом никто не думает, все только благословляют девушку, которая была ангелом — утешителем в английских гошпиталях Крыма и Скутари, и по окончании
войны, вернувшись на родину с сотнями спасенных ею, продолжает заботиться о больных…
Или вы думаете, что после взятия Бастилии, после террора, после
войны и голода, после короля-мещанина и мещанской республики я поверю вам, что Ромео не имел прав
любить Джульетту за то, что старые дураки Монтекки и Капулетти длили вековую ссору и что я ни в тридцать, ни в сорок лет не могу выбрать себе подруги без позволения отца, что изменившую женщину нужно казнить, позорить?
Тут я еще больше наслушался о
войне, чем от Веры Артамоновны. Я очень
любил рассказы графа Милорадовича, он говорил с чрезвычайною живостью, с резкой мимикой, с громким смехом, и я не раз засыпал под них на диване за его спиной.
Я говорил уже, что не
любил военных, меня отталкивало все, связанное с
войной.
Я не
любил читать произведения современных второстепенных и третьестепенных писателей, я предпочитал по многу раз перечитывать произведения великих писателей (я неисчислимое количество раз перечитал «
Войну и мир») или читать исторические и авантюрные романы.
Я с уважением относился к военным во время
войны, но не
любил их во время мира.
А про
войну читать и рассказывать
любишь.
Из обращения Тейтча к германскому парламенту мы узнали, во-первых, что человек этот имеет общее a tous les coeurs bien nes [всем благородным сердцам (франц.)] свойство
любить свое отечество, которым он почитает не Германию и даже не отторгнутые ею, вследствие последней
войны, провинции, а Францию; во-вторых, что, сильный этою любовью, он сомневается в правильности присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германии, потому что с разумными существами (каковыми признаются эльзас-лотарингцы) нельзя обращаться как с неразумными, бессловесными вещами, или, говоря другими словами, потому что нельзя разумного человека заставить переменить отечество так же легко, как он меняет белье; а в-третьих, что, по всем этим соображениям, он находит справедливым, чтобы совершившийся факт присоединения был подтвержден спросом населения присоединенных стран, действительно ли этот факт соответствует его желаниям.
— К вопросу, господа! — сказал я, — Вопрос заключается в следующем: вследствие неудач, испытанных Францией во время последней
войны, Бисмарк отнял у последней Эльзас и Лотарингию и присоединил их к Германии. Имеет ли он право требовать, чтобы жители присоединенных провинций считали Германию своим отечеством и
любили это новое отечество точно так, как бы оно было для них старым отечеством?
Вы знаете ведь, как дети
любят играть в
войну?
— Право, не сумею вам ответить, — замялся старик, поднимаясь с кресла. — Должно быть, не
любил. Сначала все было некогда: молодость, кутежи, карты,
война… Казалось, конца не будет жизни, юности и здоровью. А потом оглянулся — и вижу, что я уже развалина… Ну, а теперь, Верочка, не держи меня больше. Я распрощаюсь… Гусар, — обратился он к Бахтинскому, — ночь теплая, пойдемте-ка навстречу нашему экипажу.
С
войны Пепко вывез целый словарь пышных восточных сравнений и
любил теперь употреблять их к месту и не к месту. Углубившись в права, Пепко решительно позабыл целый мир и с утра до ночи зубрил, наполняя воздух цитатами, статьями закона, датами, ссылками, распространенными толкованиями и определениями. Получалось что-то вроде мельницы, беспощадно моловшей булыжник и зерно науки. Он приводил меня в отчаяние своим зубрением.
Как-то Мария Николаевна попросила меня прочитать мое стихотворение «Бурлаки». Потом сама прочитала после моих рассказов о
войне некрасовское «Внимая ужасам
войны», а М. И. Свободина прочла свое любимое стихотворение, которое всегда читала в дивертисментах — и чудно читала, — «Скажи мне, ты
любил на родине своей?». И, положив свою руку на мою, пытливо посмотрела на меня своими прекрасными темно-карими глазами...
Рогожин не
любил ничего говорить о себе и, вероятно, считал себя мелочью, но он, например, живообразно повествовал о честности князя Федора Юрьича Ромодановского, как тот страшные богатства царя Алексея Михайловича, о которых никто не знал, спрятал и потом, во время турецкой
войны, Петру отдал; как князю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую с сыном головы рубили в Воздвиженском; как у князя Василия Голицына роскошь шла до того, что дворец был медью крыт, а червонцы и серебро в погребах были ссыпаны, а потом родной внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгородском мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние «Квасником» звался, и свадьба его с Авдотьей-калмычкой в Ледяном доме справлялась…
— Ну, если, граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен… я не могу отказать вам. Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам быть вперед осторожнее: император никогда не
любил шутить военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые русские выводят его из терпения. Варвары! и не думают о мире! Как будто бы
война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!
— Да, мой друг! — продолжал Сборской, —
любил,
люблю и буду
любить без памяти мой эскадрон, с которым я тогда почти два месяца был в разлуке. Повеселясь порядком и оставя половину моей казны в Вильне, я на четвертый день отправился далее, на пятый переехал Неман, а на шестой уверился из опыта, что в эту национальную
войну Пруссия была нашим вторым отечеством.
— Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать. Однако ж знаешь ли, мой друг? Хоть я не очень скучаю теперешним моим положением, а все-таки мне было веселее, когда я служил. Почему знать? Может быть, скоро понадобятся офицеры; стоит нам поссориться с французами… Признаюсь,
люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А как подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались, разбойники! Послушай, Вольдемар: если у нас будет
война, я пойду опять в гусары.
Одни учат, чтобы мы
любили всех ближних, и делают при этом исключение для солдат, преступников и безумных: первых они разрешают убивать на
войне, вторых изолировать или казнить, а третьим запрещают вступление в брак.
Во время обеда государь с ним разговаривал о разных предметах, расспрашивал его о Испанской
войне, о внутренних делах Франции, о Регенте, которого он
любил, хотя и осуждал в нем многое.
Отправленный «лизать тарелки», он и в самом деле прекрасно было пристроился «при милости на кухне» большого барского дома, но повстанческим террором был отторгнут от сытной трапезы (которую безмерно
любил) и увлечен в литовские леса, где и убит при стычке банды с русскими войсками, причем представилась такая странность: на груди его чамарки нашли пришитою русскую медаль за Крымскую
войну…
«Он
любил иногда вообразить себя каким-нибудь непобедимым полководцем, пред которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает
войну и причину ее: у него хлынут, напр., народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия».
И вот я, кадровый офицер Алексей Турбин, вынесший
войну с германцами, чему свидетелями капитаны Студзинский и Мышлаевский, я на свою совесть и ответственность принимаю все, все принимаю, предупреждаю и,
любя вас, посылаю домой.
Потом — священная история. Ее Алеша
любил больше. Удивительные, огромные и фантастические образы. Каин, потом история Иосифа, цари,
войны. Как вороны носили хлеб пророку Илии. И картинка была при этом: сидит Илия на камне с большою книгою, а две птицы летят к нему, держа в носах что-то круглое.
Тело твое
я буду беречь и
любить,
как солдат,
обрубленный
войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Грядите — не с миром, но с
войною для мира! Доныне бог
любил нас, доныне говорили народы: «Кто против бога и великого Новаграда!» Он с вами: грядите!»
— Верно! Только надо это понять, надо её видеть там, где её знают, где её, землю,
любят. Это я, братцы мои, видел! Это и есть мой поворот. Началась эта самая
война — престол, отечество, то, сё — садись в скотский вагон! Поехали. С год время ехали, под гору свалились… Вот китайская сторона… Смотрю — господи! да разве сюда за
войной ездить? Сюда за умом! За умом надобно ездить, а не драться, да!
Современные романтики
войны любят говорить о трагическом принятии
войны.
— Но убийства на
войне? Как вы приводите к ним учеников того, кто признал всех людей сынами одного отца и велел
любить врагов?
«Жизнь есть служба! —
любил повторять граф. — Великий князь Николай Павлович, — добавлял он по обыкновению, — совершенно разделяет мое мнение. Еще в молодости, после
войны двенадцатого года, раз во время царскосельских маневров он сказал мне замечательные слова, которых я не забуду пока жив. Я записал их слово в слово и выучил наизусть, как катехизис».
— Японцы
любят переодеваться бонзами, — добавил мой собеседник, — потому что бонзы стригут голову, японцам не нужно подвязывать косу, которая может выдать, оставшись в руках казака… Много таких переодетых бонз бродит по Маньчжурии вообще, а по театру
войны в частности…
Во главе этих и других, выделившихся в настоящую
войну вождей, конечно, стоит командующий армией, А. Н. Куропаткин, которого армия, как один человек,
любит и в которого верит.
И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах — учение Христа, а в том, чтобы люди
любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни,
войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа.
Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно работали с этою целью, несмотря на то. что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frère [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает
войны, и что всегда будет
любить и уважать его — он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку.
«Обожаемый друг души моей», писал он. «Ничто кроме чести не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но — это последняя разлука. Верь, что тотчас после
войны, ежели я буду жив и всё
любим тобою, я брошу всё и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Смотрю на рабочего или бородача-ломового, как он, туго разворачиваясь, достает свою копейку или пятак, а сам так
люблю его, что даже стыдно в глаза взглянуть,
люблю его руку, его бороду,
люблю все в нем, как самую драгоценную истину о человеке, которую никаким
войнам не затмить!
Мы так пропустили мимо ушей и забыли всё то, что он сказал нам о нашей жизни — о том, что не только убивать, но гневаться нельзя на другого человека, что нельзя защищаться, а надо подставлять щеку, что надо
любить врагов, — что нам теперь, привыкшим называть людей, посвятивших свою жизнь убийству, — христолюбивым воинством, привыкшим слушать молитвы, обращенные ко Христу о победе над врагами, славу и гордость свою полагающим в убийстве, в некоторого рода святыню возведшим символ убийства, шпагу, так что человек без этого символа, — без ножа, — это осрамленный человек, что нам теперь кажется, что Христос не запретил
войны, что если бы он запрещал, он бы сказал это яснее.
В исторических сочинениях о 1812-м годе авторы-французы очень
любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы-русские еще более
любят говорить о том, как с начала кампании существовал план Скифской
войны заманиванья Наполеона в глубь России и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому-то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, на проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий.
Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу
войны; что я вел
войну только с ложною политикой их Двора, что я
люблю и уважаю Александра, и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов.