Неточные совпадения
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь
науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не
люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не приходит.
— Ведь вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому что его уж нет. И
науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
Учителей у него было немного: большую часть
наук читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми
любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих словах передать самую душу
науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна,
наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку
наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Ах, он
любил, как в наши лета
Уже не
любят; как одна
Безумная душа поэта
Еще
любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни
наукиДуши не изменили в нем,
Согретой девственным огнем.
Чем меньше женщину мы
любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не
любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.
— Вот я была в театральной школе для того, чтоб не жить дома, и потому, что я не
люблю никаких акушерских
наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
— «Русская интеллигенция не
любит богатства». Ух ты! Слыхал? А может, не
любит, как лиса виноград? «Она не ценит, прежде всего, богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности человеческого духа, которая влечет его к овладению миром и очеловечению человека, к обогащению своей жизни ценностями
науки, искусства, религии…» Ага, религия? — «и морали». — Ну, конечно, и морали. Для укрощения строптивых. Ах, черти…
Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он
любил и новости, и свет, и
науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее — и Обломов хотя был ласков со всеми, но
любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
Хотя он получил довольно слабое образование в каком-то корпусе, но
любил читать, а особенно по части политики и естественных
наук. Слова его, манеры, поступь были проникнуты какою-то мягкою стыдливостью, и вместе с тем под этой мягкостью скрывалась уверенность в своем достоинстве и никогда не высказывалась, а как-то видимо присутствовала в нем, как будто готовая обнаружиться, когда дойдет до этого необходимость.
Нельзя более
любить Россию, чем
люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их
наук и искусств, вся история их — мне милей, чем Россия.
Науку уважает очень и из всех
наук любит больше астрономию.
«Я занимаюсь немного естественными
науками, геологией, и неестественными: френологией;
люблю также этнографию.
Учил ли его кто-нибудь уму-разуму, просвещен ли он в
науках,
любил ли кто его хоть сколько-нибудь в его детстве?
— Но ведь вы
любили учиться в гимназии, ведь вы полюбили потом медицинские
науки?
— Что за неуважение к
науке! Ты, братец, знаешь, что я таких шуток не
люблю, — говорит строго Редкин и вовсе не сердится.
Учились ей мы с Ником у одного учителя, которого мы
любили за его анекдоты и рассказы; при всей своей занимательности, он вряд мог ли развить особую страсть к своей
науке.
— Вы какие
науки больше
любите?
Меня
любили отдельные люди, иногда даже восторгались мной, но мне всегда казалось, что меня не
любило «общественное мнение», не
любило светское общество, потом не
любили марксисты, не
любили широкие круги русской интеллигенции, не
любили политические деятели, не
любили представители официальной академической философии и
науки, не
любили литературные круги, не
любили церковные круги.
Нельзя более
любить Россию, чем
люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их
наук и искусства, вся история их — мне милее, чем Россия.
Парню уж давно за двадцать, смыслом его природа не обидела: по фабрике отцовской он лучше всех дело понимает, вперед знает, что требуется, кроме того и к
наукам имеет наклонность, и искусства
любит, «к скрипке оченно пристрастие имеет», словом сказать — парень совершеннолетний, добрый и неглупый; возрос он до того, что уж и жениться собирается…
Всякому из нас памятны, вероятно, эти дни учения, в которые мы не столько учимся, сколько
любим поговорить, а еще больше послушать, как говорят другие, о разных взглядах на
науку и в особенности о том, что надо во что бы то ни стало идти вперед и развиваться.
— Что отец Захария может напоминать? Нет, он нынче уже
науки любит, а я… я по-старому человека
люблю.
— Да как же полноте, когда я на это имею доказательства. Туберозов никогда не
любил меня, но теперь он меня за естественные
науки просто ненавидит, потому что я его срезал.
Любовь его сделалась средоточием, около которого расположились все элементы его жизни; ей он подчинил все: и свою любовь к родителям, и свою
науку — словом, он
любил, как может
любить нервная, романтическая натура,
любил, как Вертер, как Владимир Ленский.
С войны Пепко вывез целый словарь пышных восточных сравнений и
любил теперь употреблять их к месту и не к месту. Углубившись в права, Пепко решительно позабыл целый мир и с утра до ночи зубрил, наполняя воздух цитатами, статьями закона, датами, ссылками, распространенными толкованиями и определениями. Получалось что-то вроде мельницы, беспощадно моловшей булыжник и зерно
науки. Он приводил меня в отчаяние своим зубрением.
Я
люблю математику вообще, как единственную чистую
науку, которая по самой природе не допускает лени, а затем наш век — век по преимуществу техники.
И что за диво? у других на свете
Надежд и целей миллион,
У одного богатство есть в предмете,
Другой в
науки погружон,
Тот добивается чинов, крестов — иль славы,
Тот
любит общество, забавы,
Тот странствует, тому игра волнует кровь…
Серебряков. Всю жизнь работать для
науки, привыкнуть к своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам — и вдруг, ни с того ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры… Я хочу жить, я
люблю успех,
люблю известность, шум, а тут — как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить за успехами других, бояться смерти… Не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!
Я хочу, чтобы наши жены, дети, друзья, ученики
любили в нас не имя, не фирму и не ярлык, а обыкновенных людей. Еще что? Я хотел бы иметь помощников и наследников. Еще что? Хотел бы проснуться лет через сто и хоть одним глазом взглянуть, что будет с
наукой. Хотел бы еще пожить лет десять… Дальше что?
А главное, я никак не могу понять, почему это ко мне каждый день ходит и каждый день со мною обедает существо, совершенно чуждое моим привычкам, моей
науке, всему складу моей жизни, совершенно непохожее на тех людей, которых я
люблю.
Пауза. Мне приходит охота немножко помучить студента за то, что пиво и оперу он
любит больше, чем
науку, и я говорю со вздохом...
За пасьянсом мы решаем разные вопросы, преимущественно высшего порядка, причем больше всего достается тому, что мы больше всего
любим, то есть
науке.
Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я
люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о
науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и
наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и в конце концов чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей.
Он не
любил бескорыстно искусства, а
любил славу; он не верил в труд, в
науку и хорошо знал, что как бы он ни играл свою роль, не только одно вдохновенно сказанное слово, но всякая горячая выходка увлечет большинство зрителей и они станут превозносить его до небес.
Прострадать феноменологию духа, исходить горячею кровью сердца, горькими слезами очей, худеть от скептицизма, жалеть,
любить многое, много
любить и все отдать истине — такова лирическая поэма воспитания в
науку.
Дилетантизм — любовь к
науке, сопряженная с совершенным отсутствием пониманья ее; он расплывается в своей любви по морю вéдения и не может сосредоточиться; он доволен тем, что
любит, и не достигает ничего, не печется ни о чем, ни даже о взаимной любви; это платоническая, романтическая страсть к
науке, такая любовь к ней, от которой детей не бывает.
Они
любят не
науку, а именно туманное, неопределенное стремление к ней, в котором раздолье им мечтать и льстить себе.
«Мы веруем во всевышнее существо, — говорит старик, —
любим друг друга, занимаемся земледелием и скотоводством; прочие же
науки, которые стали было выдумывать люди, не любящие трудов, отвержены.
намекает он сам. О «тоскующей лени, о праздной скуке» и помину нет, а еще менее о «страсти нежной», как о
науке и о занятии. Он
любит серьезно, видя в Софье будущую жену.
И
науки кончивши, не образумились."Пустите нас отличаться на поле чести или умереть за отечество". Тьфу вы, головорезы! По нескольку часов бился с каждым и объяснял им мораль, что человек должен
любить жизнь и сберегать ее, и се и то им говорил. В подробности рассказывал им, что я претерпел в военной службе по походам из роты к полковнику… ничто не помогло! Пошли. Правда, нахватали чинов, все их уважают… но это суета сует.
Влюблялся в девушек и был ими
любим так, что ученому и не удастся; причем они не спрашивали меня о
науках — и у нас творительное, родительное и всякое производилось без знания грамматики.
Учился он хоть на медные деньги, а хорошо, и конторскую
науку он всю понял; учителя все его
любили и похвальные листы ему давали — и теперь у меня в рамках на стенке висят.
Потому что, должен признаться: я хоть и потерял облик и подобие интеллигентного человека, но
люблю людей с образованием и уважаю
науку.
Не обвиняйте нас в безнравственности, потому что мы не уважаем того, что вы уважаете. Можно ли упрекать найденыша за то, что он не уважает своих родителей? Мы независимы, потому что начинаем жизнь сызнова. У нас нет ничего законного, кроме нашего организма, нашей народности: это наша сущность, наша плоть и кровь, но отнюдь не связывающий авторитет. Мы независимы, потому что ничего не имеем. Нам почти нечего
любить. Все наши воспоминания исполнены горечи и злобы. Образование,
науку подали нам на конце кнута.
Который даровал свободу
В чужие области скакать,
Позволил своему народу
Сребра и золота искать;
Который воду разрешает,
И лес рубить не запрещает;
Велит и ткать, и прясть, и шить;
Развязывая ум и руки,
Велит
любить торги,
наукиИ счастье дома находить...
В настоящее время врачебное образование, к счастью, стало доступно и женщине: это — громадное благо для всех женщин, — для всех равно, а не только для мусульманских, на что
любят указывать защитники женского врачебного образования. Это громадное благо и для самой
науки: только женщине удастся понять и познать темную, страшно сложную жизнь женского организма во всей ее физической и психической целости; для мужчины это познание всегда будет отрывочным и неполным.
Если бы только человек учился любви так же усердно, как он учится
наукам и ремеслам, он скоро и легко научился бы тому, чтобы
любить всех людей, даже тех, которые неприятны нам.
— Но оставим пока геометрию. Обратимся к
науке, которую вы, как чиновник почтового ведомства, вероятно,
любите. География —
наука почтальонов.
Серебряков. Всю жизнь работать для
науки, привыкнуть к своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам и вдруг ни с того ни с сего очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут пошлых людей, слушать ничтожные разговоры. Я хочу жить, я
люблю успех,
люблю известность, шум, а тут точно в ссылке. Каждую минуту тосковать по прошлом, следить за успехами других, бояться смерти… не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!
Ивановского
любили, считали хорошим лектором, но курсы его были составлены несколько по-старинному, и авторитетного имени в
науке он не имел. Говорил он с польским акцентом и смотрел характерным паном, с открытой физиономией и живыми глазами.