Неточные совпадения
— Я вас познакомила с ним как с Landau, — сказала она тихим голосом, взглянув на
Француза и потом тотчас на Алексея Александровича, — но он собственно граф Беззубов, как вы, вероятно, знаете. Только он не
любит этого титула.
— Черт их знает, чего им нужно! — негодовала она. — Вот
любят деньги эти милые
французы. Со мной духовное завещание, хлопотал консул — не платят!
— Сейчас, — сказала она, а квартирант и нахлебник ее продолжал торопливо воздавать славу Франции, вынудив Веру Петровну напомнить, что Тургенев был другом знаменитых писателей Франции, что русские декаденты — ученики
французов и что нигде не
любят Францию так горячо, как в России.
—
Люблю есть, — говорила она с набитым ртом. —
Французы не едят, они — фокусничают. У них везде фокусы: в костюмах, стихах, в любви.
Это было не очень приятно: он не стремился посмотреть, как работает законодательный орган Франции, не
любил больших собраний, не хотелось идти еще и потому, что он уже убедился, что очень плохо знает язык
французов.
Француз не сказал, каковы эти признаки, но в минуты ожидания другой женщины Самгин решил, что они уже замечены им в поведении Варвары, — в ее движениях явилась томная ленца и набалованность, раньше не свойственная ей, так набалованно и требовательно должна вести себя только женщина, которую сильно и нежно
любят.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много
любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как
любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот
француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не
люблю немцев.
Тит Никоныч
любил беседовать с нею о том, что делается в свете, кто с кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что бы было, если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или
французы, и решит, полезно ли это или нет.
Но особенно
любил Пахотин уноситься воспоминаниями в Париж, когда в четырнадцатом году русские явились великодушными победителями, перещеголявшими любезностью тогдашних
французов, уже попорченных в этом отношении революцией, и превосходившими безумным мотовством широкую щедрость англичан.
— А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я
люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик. Заметь себе, говорят: «Ничего нет глупее глупого
француза», но и русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?
— Во время
француза, — продолжает он, возвращаясь к лимонам (как и все незанятые люди, он
любит кругом да около ходить), — как из Москвы бегали, я во Владимирской губернии у одного помещика в усадьбе флигелек снял, так он в ранжерее свои лимоны выводил. На целый год хватало.
Но и ее, и крутобедрого
француза крестьяне
любили за то, что они вели себя по-дворянски.
Он очень
любил русских, предпочитал их
французам.
Французы любят говорить комплименты, и очень трудно различить их настоящие чувства.
Гюгенет был молодой
француз, живой, полнокровный, подвижной, очень веселый и необыкновенно вспыльчивый. Мы слушались его беспрекословно там, где ему приходилось приказывать, и очень
любили его дежурства, которые проходили необыкновенно весело и живо. Ему наше общество тоже доставляло удовольствие, а купаться он ходил с нами даже не в очередь…
— Я… французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень
люблю!.. Может быть,
французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.
— Да все то же. Вино мы с ним очень достаточно
любим. Да не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну, да ведь и вы писатель — все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к
французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
— Но ведь это логически выходит из всех твоих заявлений! Подумай только: тебя спрашивают, имеет ли право
француз любить свое отечество? а ты отвечаешь:"Нет, не имеет, потому что он приобрел привычку анализировать свои чувства, развешивать их на унцы и граны; а вот чебоксарец — тот имеет, потому что он ничего не анализирует, а просто идет в огонь и в воду!"Стало быть, по-твоему, для патриотизма нет лучшего помещения, как невежественный и полудикий чебоксарец, который и границ-то своего отечества не знает!
— Совершенно два различных понятия, любезный господин де ЛабулИ. Значение слова"каторга"я сейчас имел честь объяснять вам; что же касается до слова"припеваючи" — это то самое, об чем вы,
французы, в романсах поете: aimons, dansons et… chantons! [давайте
любить, танцевать и… петь!]
Настя(крепко прижимая руки ко груди). Дедушка! Ей-богу… было это! Всё было!.. Студент он…
француз был… Гастошей звали… с черной бородкой… в лаковых сапогах ходил… разрази меня гром на этом месте! И так он меня
любил… так
любил!
Французы и до сих пор не признают нас за европейцев и за нашу хлеб-соль величают варварами; а отечество наше, в котором соединены климаты всей Европы, называют землею белых медведей и, что всего досаднее, говорят и печатают, что наши дамы пьют водку и
любят, чтобы мужья их били.
— Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать. Однако ж знаешь ли, мой друг? Хоть я не очень скучаю теперешним моим положением, а все-таки мне было веселее, когда я служил. Почему знать? Может быть, скоро понадобятся офицеры; стоит нам поссориться с
французами… Признаюсь,
люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А как подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались, разбойники! Послушай, Вольдемар: если у нас будет война, я пойду опять в гусары.
Этот уродец объявил мне на дурном французском языке, что парламентеров не принимают, что велено по них стрелять и что я должен благодарить бога за то, что он не
француз, а голландской подданный и всегда
любил русских.
— Да, сударыня! — отвечал с улыбкою Сурской, — он очень хорошо воспитан; а если имеет слабость
любить Россию, так это, вероятно, потому, что он не
француз.
Мы,
французы,
любим пожить весело, сыплем деньгами, мы щедры, великодушны, и там, где нас принимают с ласкою, никто не пожалуется на бедность, но если мы вынуждены употреблять меры строгости, то целые государства исчезают при нашем появлении.
— А долго ли, сударь, вам будет казаться? Я вижу, вы
любите болтать; а я не
люблю, и мне некогда. Извольте становиться! — прибавил он громовым голосом, обращаясь к
французу, который молчал в продолжение всего разговора.
Было время, когда он очень сильно
любил жизнь, наслаждался театром, литературой, общением с людьми; одаренный прекрасной памятью и твердой волей, изучил в совершенстве несколько европейских языков, мог свободно выдавать себя за немца,
француза или англичанина.
Рассказывать он не умел и не
любил. «От долгих речей одышка бывает», — замечал он с укоризной. Только когда его наводили на двенадцатый год (он служил в ополчении и получил бронзовую медаль, которую по праздникам носил на владимирской ленточке), когда его расспрашивали про
французов, он сообщал кой-какие анекдоты, хотя постоянно уверял притом, что никаких
французов, настоящих, в Россию не приходило, а так, мародеришки с голодухи набежали, и что он много этой швали по лесам колачивал.
Написать ей записку, в которой сказать ей, что он ее ревнует и просит ее, чтоб она откровенно призналась, если
любит этого
француза, и в таком случае предложить ей, не стесняя более ни себя, ни его, разъехаться, и что он, с своей стороны, предоставит ей полную свободу и даже часть состояния.
— Счастливый смертный! он еще может
любить! — засмеялся
француз.
— Если вы
любите искусство, — сказал он, обращаясь к княгине, — то я могу вам сказать весьма приятную новость, картина Брюлова: «Последний день Помпеи» едет в Петербург. Про нее кричала вся Италия,
французы ее разбранили. Теперь любопытно знать, куда склонится русская публика, на сторону истинного вкуса или на сторону моды.
Сын. Я советую. Я одному из них должен за любовь мою к
французам и за холодность мою к русским. Молодой человек подобен воску. Ежели б malheureusement [По несчастью (франц.).] я попался к русскому, который бы
любил свою нацию, я, может быть, и не был бы таков.
— После евреев никого я так не
люблю, как русских и
французов.
— Никто не
любит французской, разве только одни
французы. А
французу что ни подай — всё съест: и лягушку, и крысу, и тараканов… брр! Вам, например, эта ветчина не нравится, потому что она русская, а подай вам жареное стекло и скажи, что оно французское, вы станете есть и причмокивать… По-вашему, всё русское скверно.
Я поднялся во второй этаж. Рабочий кабинет Гонкура — небольшая высокая комната, выходящая окнами в сад, вся уставленная разными художественными произведениями. В ней, еще больше, чем в сенях, проглядывала артистическая натура хозяина. У нас деловые кабинеты обыкновенно поражают иностранца своими размерами; но в Париже даже люди, имеющие свои собственные отели, не
любят работать в больших сараях.
Французу нравятся, напротив, уютные комнаты, которые все переполнены чем-нибудь ласкающим его взгляд.
Граф Алексей Андреевич был как нельзя более доволен его воспитанием. Ребенок знал Париж, не видав его, знаком был с образом жизни
французов, англичан и итальянцев. Немцев он не
любил в образе своего учителя, а потому мало ими занимался.
— Все тот же… Не переменился… Груб, как пруссак, пьян, как
француз… но зато честен… За мной, как за малым ребенком, ходит. Накормит, напоит и спать уложит. Спишь — караулит. Без него я бы пропал.
Любит, а ворчит.
— Вот так-то, сударь мой, и наука, преподаваемая
французами детям русских бояр, она, как вакса, съест всю доброту и крепость души русского человека: он не будет знать ни Бога, ни святой православной Руси, не будет иметь чистой любви к царю и отечеству, не станет
любить и уважать своих родителей, не будет годен ни на что и никуда… точно так же, как стали негодны мои сапоги.
Например, наш сегодняшний дикий спор с Сашей. Я всегда гордился своей гуманностью, которую считаю обязательной для интеллигентного человека, и никогда не делал различия между национальностями, немец ли это,
француз или даже еврей. А между тем и эти газеты, и вся наша контора вот уже два месяца стараются внушить мне, что я должен ненавидеть немцев, и вот сегодня то же самое в чрезвычайно грубой форме заявила Саша: «Если ты еще и теперь
любишь немцев, то ты настоящий подлец!»
Он
любил свою шавку,
любил товарищей,
французов,
любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним.
В исторических сочинениях о 1812-м годе авторы-французы очень
любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы-русские еще более
любят говорить о том, как с начала кампании существовал план Скифской войны заманиванья Наполеона в глубь России и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому-то
французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, на проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий.
Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы, и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными
французами, которых так
любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.