Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один
человек в мире не едал такого супу: какие-то перья
плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Посреди их
плавал проворно, кричал и хлопотал за всех
человек, почти такой же меры в вышину, как и в толщину, круглый кругом, точный арбуз.
Дул ветер, окутывая вокзал холодным дымом, трепал афиши на стене, раскачивал опаловые, жужжащие пузыри электрических фонарей на путях. Над нелюбимым городом колебалось мутно-желтое зарево, в сыром воздухе
плавал угрюмый шум, его разрывали тревожные свистки маневрирующих паровозов. Спускаясь по скользким ступеням, Самгин поскользнулся, схватил чье-то плечо; резким движением стряхнув его руку,
человек круто обернулся и вполголоса, с удивлением сказал...
Количество
людей во фраках возрастало, уже десятка полтора кричало, окружая стол, — старик, раскинув руки над столом, двигал ими в воздухе, точно
плавая, и кричал, подняв вверх багровое лицо...
Там на спинках скамеек сидели воробьи, точно старенькие
люди; по черноватой воде пруда
плавал желтый лист тополей, напоминая ладони с обрубленными пальцами.
Мысли были новые, чужие и очень тревожили, а отбросить их — не было силы. Звон посуды, смех, голоса наполняли Самгина гулом, как пустую комнату, гул этот
плавал сверху его размышлений и не мешал им, а хотелось, чтобы что-то погасило их. Сближались и угнетали воспоминания, все более неприязненные
людям. Вот — Варавка, для которого все
люди — только рабочая сила, вот гладенький, чистенький Радеев говорит ласково...
Он заснул. Клим Иванович Самгин тоже чувствовал себя охмелевшим от сытости и вина, от событий. Закурил, постоял у окна, глядя вниз, в темноту, там, быстро и бесшумно, как рыбы,
плавали грубо оформленные фигуры
людей, заметные только потому, что они были темнее темноты.
И вот он сидит в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица
людей плохо различимы, они как бы
плавают и тают в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его романе «Шагреневая кожа».
По горам, в лесу, огни, точно звезды,
плавали, опускаясь и подымаясь по скатам холмов: видно было, что везде расставлены
люди, что на нас смотрели тысячи глаз, сторожили каждое движение.
В путешествие просилось много
людей. Я записывал всех, а затем наводил справки у ротных командиров и исключал жителей городов и занимавшихся торговлей. В конце концов в отряде остались только охотники и рыболовы. При выборе обращалось внимание на то, чтобы все умели
плавать и знали какое-нибудь ремесло.
При этом он делал рукой движение
человека, попавшего в воду и не умеющего
плавать. Каждый стих он заставлял меня повторять несколько раз и все качал головой.
— Ах, какой ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина. У тебя вон пароходы в башке
плавают, а мы по сухому бережку с молитвой будем ходить. Только бы мало-мало в
люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я говорю?
Например, нагрузка и выгрузка пароходов, не требующие в России от рабочего исключительного напряжения сил, в Александровске часто представляются для
людей истинным мучением; особенной команды, подготовленной и выученной специально для работ на море, нет; каждый раз берутся всё новые
люди, и оттого случается нередко наблюдать во время волнения страшный беспорядок; на пароходе бранятся, выходят из себя, а внизу, на баржах, бьющихся о пароход, стоят и лежат
люди с зелеными, искривленными лицами, страдающие от морской болезни, а около барж
плавают утерянные весла.
Так бы оно могло быть, но холодные течения Охотского моря и льдины, которые
плавают у восточного берега даже в июне, свидетельствуют с неумолимою ясностью, что когда природа создавала Сахалин, то при этом она меньше всего имела в виду
человека и его пользу.
Если одному копчику удастся поймать птичку, то он сейчас уносит добычу к детям, а другой остается и продолжает
плавать над
человеком, ожидая и себе поживы.
Дорога в верхотинах Суходойки и Ледянки была еще в казенное время правлена и получила название Маяковой слани, — это была сейчас самая скверная часть пути, потому что мостовины давно сгнили и приходилось
людям и лошадям брести по вязкой грязи, в которой
плавали гнилые мостовины.
Но капитан не пришел. Остаток вечера прошел в том, что жених и невеста были невеселы; но зато Петр Михайлыч
плавал в блаженстве: оставив молодых
людей вдвоем, он с важностью начал расхаживать по зале и сначала как будто бы что-то рассчитывал, потом вдруг проговорил известный риторический пример: «Се тот, кто как и он, ввысь быстро, как птиц царь, порх вверх на Геликон!» Эка чепуха, заключил он.
Все эти речи, освещая предо мною жизнь, открывали за нею какую-то унылую пустоту, и в этой пустоте, точно соринки в воде пруда при ветре, бестолково и раздраженно
плавают люди, те самые, которые говорят, что такая толкотня бессмысленна и обижает их.
Впрочем, странный
человек пошел покорно, как заведенная машина, туда, где над городом стояло зарево и, точно венец,
плавало в воздухе кольцо электрических огней над зданием газетного дома…
На небольшой площадке, невдалеке от огромного здания газеты «Tribune», странный
человек зачерпнул воды у фонтана и пил ее с большой жадностью, не обращая внимания на то, что в грязном водоеме два маленьких оборванца
плавали и ныряли за никелевыми и медными монетками, которые им на потеху кидали прохожие.
В праздничные вечера в домах и в палисадниках шипели самовары, и, тесно окружая столы, нарядно одетые семьи солидных
людей пили чай со свежим вареньем, с молодым мёдом. Весело побрякивали оловянные ложки, пели птицы на косяках окон, шумел неторопливый говор,
плавал запах горящих углей, жирных пирогов, помады, лампадного масла и дёгтя, а в сетях бузины и акации мелькали, любопытно поглядывая на улицу, бойкие глаза девиц.
— Эх, голова, голова ты, Василий Васильич! — возразил столоначальник. — Умней тебя, кажется, в трех столах не найдешь, а и ты мелко
плаваешь. Я, брат, на своем веку довольно видел материала, из которого выходят настоящие деловые
люди да правители канцелярии; в этом фертике на волос нет того, что нужно. Что умен-то да рьян, — а надолго ли хватит и ума и рьяности его? Хочешь, об заклад на бутылку полынного, что он до столоначальника не дотянет?
Четверо
людей вздрогнули, сердито вскинули пыльные головы — девочка била в ладоши и смеялась, притопывая маленькими ногами, сконфуженная мать ловила ее руку, что-то говоря высоким голосом, мальчишка — хохотал, перегибаясь, а в чаше, по темному вину, точно розовые лодочки,
плавали лепестки цветов.
— Gloria, madonna, gloria! [Слава, мадонна, слава! (Итал.).] — тысячью грудей грянула черная толпа, и — мир изменился: всюду в окнах вспыхнули огни, в воздухе простерлись руки с факелами в них, всюду летели золотые искры, горело зеленое, красное, фиолетовое,
плавали голуби над головами
людей, все лица смотрели вверх, радостно крича...
Шуршат и плещут волны. Синие струйки дыма
плавают над головами
людей, как нимбы. Юноша встал на ноги и тихо поет, держа сигару в углу рта. Он прислонился плечом к серому боку камня, скрестил руки на груди и смотрит в даль моря большими главами мечтателя.
Целые дни перед глазами Ильи вертелось с криком и шумом что-то большущее, пёстрое и ослепляло, оглушало его. Сначала он растерялся и как-то поглупел в кипучей сутолоке этой жизни. Стоя в трактире около стола, на котором дядя Терентий, потный и мокрый, мыл посуду, Илья смотрел, как
люди приходят, пьют, едят, кричат, целуются, дерутся, поют песни. Тучи табачного дыма
плавают вокруг них, и в этом дыму они возятся, как полоумные…
Светило солнце, с крыш говорливо текла вода, смывая грязный снег,
люди шагали быстро и весело. В тёплом воздухе протяжно
плавал добрый звон великопостных колоколов, широкие ленты мягких звуков поднимались и улетали из города в бледно-голубые дали…
Его бритое лицо было покрыто частой сетью мелких красных жилок, издали оно казалось румяным, а вблизи — иссечённым тонким прутом. Из-под седых бровей и устало опущенных век сердито блестели невесёлые глаза, говорил он ворчливо и непрерывно курил толстые, жёлтые папиросы, над большой, белой головой всегда
плавало облако синеватого дыма, отмечая его среди других
людей.
Все молчали, изредка покачивая головами, никто не смотрел друг на друга, было тихо, скучно, слова Саши долго
плавали по комнате над фигурами
людей, никого не задевая.
За нами плыла барка старика Лупана. Это был опытный сплавщик, который
плавал не хуже Савоськи. Интересно было наблюдать, как проходили наши три барки в опасных боевых местах, причем недостатки и достоинства всех сплавщиков выступали с очевидной ясностью даже для непосвященного
человека: Пашка брал смелостью, и бурлаки только покачивали головами, когда он «щукой» проходил под самыми камнями; Лупан работал осторожно и не жалел бурлаков: в нем недоставало того творческого духа, каким отличался Савоська.
— Обнаковенно, живой
человек — не полено! — объясняет Бубнов, к удовольствию остальной публики. — По весне-то и щепы парами
плавают.
Прохор. Я, я? Я —
человек… не от мира сего! Да, я — добродушный. Артист в натуре. Я, молодой, мечтал в оперетке комиков играть. А он… по морям
плавал! Эка важность! Мало ли дерьма по морям-то
плавает!
Грязным обломком
плавал по двору отец, едва передвигая больные ноги. Теперь на его широких плечах висела дорожная лисья шуба с вытертым мехом, он останавливал
людей, строго спрашивая...
Мне стало казаться, что я всегда замечал одно и то же.
Людям нравятся интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть на час времени тяжелую, но привычную жизнь. Чем больше «выдумки» в рассказе, тем жаднее слушают его. Наиболее интересна та книга, в которой много красивой «выдумки». Кратко говоря — я
плавал в чадном тумане.
Бойтесь говорить это, потому что глубокомысленный
человек сейчас же ударится в амбицию и скажет: «А, так вы утвержаете, что я не умею
плавать!
Если вы собираетесь купаться, а глубокомысленный
человек, стоя на берегу со связанными руками, хвастается тем, что он отлично
плавает и обещает спасти вас, когда вы станете тонуть, — бойтесь сказать: «Да, помилуй, любезный друг, у тебя ведь руки связаны; позаботься прежде о том, чтоб развязать себе руки».
Федя. Нет. Я уверен и знаю, что они оставались чисты. Он, религиозный
человек, считал грехом брак без благословенья. Ну, стали требовать развод, чтоб я согласился. Надо было взять на себя вину. Надо было всю эту ложь… И я не мог. Поверите ли, мне легче было покончить с собой, чем лгать. И я уже хотел покончить. А тут добрый
человек говорит: зачем? И все устроили. Прощальное письмо я послал, а на другой день нашли на берегу одежду и мой бумажник, письма.
Плавать я не умею.
Тот летит по воздуху, что птице одной назначено; тот рыбою
плавает и на дно морское опускается; тот теперь — как на Адмиралтейской площади — огонь серный ест; этот животом говорит; другой — еще что другое, чту
человеку непоказанное — делает…
Вокруг них мелькали
люди в белом, раздавались приказания, подхватываемые прислугой на лету, хрипели, охали и стонали больные, текла и плескалась вода, и все эти звуки
плавали в воздухе, до того густо насыщенном острыми, неприятно щекочущими ноздри запахами, что казалось — каждое слово доктора, каждый вздох больного тоже пахнут, раздирая нос…
По темной, крутой лестнице я поднялся во второй этаж и позвонил. В маленькой комнатке сидел у стола бледный
человек лет тридцати, в синей блузе с расстегнутым воротом; его русые усы и бородка были в крови, около него на полу стоял большой глиняный таз; таз был полон алою водою, и в ней
плавали черные сгустки крови. Молодая женщина, плача, колола кухонным ножом лед.
Пчеле, чтобы жить по своему закону, надо летать, змее ползать, рыбе
плавать, а
человеку любить. И потому, если
человек, вместо того чтобы любить
людей, делает зло
людям, он поступает так же странно, как если бы птица стала
плавать, а рыба — летать.
Человек сказал: «Я боюсь воды и не умею
плавать, но я дам 20 золотых тому, кто достанет мешок». Мужик обрадовался и подумал: «Мне бог дал счастье за то, что у меня украли козу и осла». Он разделся, полез в воду, но мешка с золотом не нашел; а когда он вылез из воды, его платья уже не было.
Вот Строгоновы, как получили от царя письмо, послали приказчиков еще собирать народ к себе. И больше велели подговаривать казаков с Волги и с Дону. А в то время по Волге, по Дону казаков много ходило. Соберутся шайками по 200, 300, 600
человек, выберут атамана и
плавают на стругах, перехватывают суда, грабят, а на зиму становятся городком на берегу.
Он чувствовал живейшую благодарность к Фрумкину, Луке и Ардальону, и все время
плавал в восторге, что наконец-то добрая судьба поставила его в обществе «таких
людей».
— Упали! Упали! — раздались голоса на палубе, но никто ни с места. Не зная, кто упал, Никифор Захарыч, мигом сбросив с себя верхнюю одежду, бросился в Волгу. Недаром его смолоду окунем звали за то, что ему быть на воде все одно, что по земле ходить, и за то, что много
людей он спас своим уменьем
плавать.
Токарев вышел к пруду. Ивы склонялись над плотиною и неподвижно отражались в черной воде. На ветвях темнели грачи, слышалось их сонное карканье и трепыханье. Близ берега выдавался из воды борт затонувшей лодки и
плавал обломок весла. Токарев остановился. Вот в этой лодке три дня назад катались
люди — молодо-смелые, бодрые и веселые; для них радость была в их смелости. А он, Токарев, с глухою враждою смотрел с берега.
Хотелось вон из города, наверх в горы, где не загажена
людьми земля, где
плавают в темноте чистые ароматы цветущих трав.
Дымба (встает, смущенно). Я могу говорить такое… Которая Россия и которая Греция. Теперь которые
люди в России и которые в Греции… И которые по морю
плавают каравия, по русскому знацит корабли, а по земле разные которые зелезные дороги. Я хоросо понимаю… Мы греки, вы русские и мне ницего не надо… Я могу говорить такое… Которая Россия и которая Греция.
От
людей в саду остались одни голоса. Пока
человек идет около фонариков, его видно, а как начинает отходить, так все тает, тает, тает, а голос сверху смеется, разговаривает, бесстрашно
плавает в темноте. Но офицеров и студентов видно даже в темноте: белое пятно, а над ним маленький огонек папиросы и большой голос.
Отец Маркел привез в бочке весьма превеликую рыбу, которую они только за помощью станового насилу отняли у жида, ожидавшего к себе благословенного цадика, и как только к нам оная рыба была доставлена, то сейчас же поведено было прислужавшей у нас бабе Сидонии, щобы она спряла из овечьей волны крепкую шворку, и потом отец Маркел и мой родитель привязали ею налима под жабры и пустили его
плавать в чистый ставок; а другой конец шворки привязали к надбережной вербе и сказали
людям, чтобы сией рыбы никто красть не осмеливался, ибо она уже посвяченная и «дожидается архиерея».